Неточные совпадения
— Нет, тысяч семь дохода; это ее карманные деньги. А то все
от теток. Но пора! — сказал Райский. —
Мне хочется до обеда еще по Невскому пройтись.
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у
меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. —
Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить
меня: у
меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты
от скуки ходишь к своей кузине?
— И
я тебя спрошу: чего ты хочешь
от ее теток? Какие карты к тебе придут? Выиграешь ты или проиграешь? Разве ты ходишь с тем туда, чтоб выиграть все шестьдесят тысяч дохода? Ходишь поиграть — и выиграть что-нибудь…
— У
меня никаких расчетов нет:
я делаю это
от…
от… для удовольствия.
—
От…
от скуки — видишь, и
я для удовольствия — и тоже без расчетов. А как
я наслаждаюсь красотой, ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев тебе и ему — вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности, и…
— Окружили
меня со всех сторон;
от всего приходят в восторг:
от кружева,
от платья,
от серег; даже просили показать ботинки… — Софья улыбнулась.
— Посмотрите, все эти идущие, едущие, снующие взад и вперед, все эти живые, не полинявшие люди — все за
меня! Идите же к ним, кузина, а не
от них назад! Там жизнь… — Он опустил портьеру. — А здесь — кладбище.
—
Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны.
Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит
от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» —
я тоже не могу, не умею. Другие научат.
Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете. Что из этого выйдет,
я не знаю — но не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
— Довольно, довольно! — остановила она с полуулыбкой, не
от скуки нетерпения, а под влиянием как будто утомления
от раздражительного спора. —
Я воображаю себе обеих тетушек, если б в комнате поселился беспорядок, — сказала она, смеясь, — разбросанные книги, цветы — и вся улица смотрит свободно сюда!..
Даже когда являлся у Ирины, Матрены или другой дворовой девки непривилегированный ребенок, она выслушает донесение об этом молча, с видом оскорбленного достоинства; потом велит Василисе дать чего там нужно, с презрением глядя в сторону, и только скажет: «Чтоб
я ее не видала, негодяйку!» Матрена и Ирина, оправившись, с месяц прятались
от барыни, а потом опять ничего, а ребенок отправлялся «на село».
—
Я не шалила: мисс Дредсон шла рядом и дальше трех шагов
от себя не пускала.
В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция,
от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у
меня путалось.
— Да, правда:
мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на
меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть,
я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно,
от скуки… У нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого.
Я принимала большое участие в нем, и
мне было с ним весело, это правда. Зато как
я дорого заплатила за эту глупость!..
— Не знаю, — равнодушно сказала она, — ему отказали
от дома, и
я не видала его никогда.
— Весь вечер, всю ночь;
я не отойду
от тебя, пока…
— Повезу его к ней: сам оригинал оценит лучше. Семен Семеныч!
от вас
я надеялся хоть приветливого слова: вы, бывало, во всем моем труде находили что-нибудь, хоть искру жизни…
— Ах, нет,
я далек
от истины! — сказал он с непритворным унынием, видя перед собой подлинник. — Красота, какая это сила! Ах, если б
мне этакую!
— Видите, кузина, для
меня и то уж счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни да, ни нет. Внезапное да — значило бы обман, любезность или уж такое счастье, какого
я не заслужил; а
от нет было бы
мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это уж много
от вас, это половина победы…
— Нет, cousin,
я вижу, что вы не отказались
от «генеральского чина»…
«Да, это правда,
я попал: она любит его! — решил Райский, и ему стало уже легче, боль замирала
от безнадежности, оттого, что вопрос был решен и тайна объяснилась. Он уже стал смотреть на Софью, на Милари, даже на самого себя со стороны, объективно.
— Не бойтесь!
Я сказал, что надежды могли бы разыграться
от взаимности, а ее ведь… нет? — робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей безнадежности, надежда еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал себя дураком.
— Спасибо за комплимент, внучек: давно
я не слыхала — какая тут красота! Вон на кого полюбуйся — на сестер! Скажу тебе на ухо, — шепотом прибавила она, — таких ни в городе, ни близко
от него нет. Особенно другая… разве Настенька Мамыкина поспорит: помнишь,
я писала, дочь откупщика?
— Сколько
я тебе лет твержу!
От матери осталось: куда оно денется? На вот, постой,
я тебе реестры покажу…
— Бесстыдница! — укоряла она Марфеньку. — Где ты выучилась
от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у
меня не приняла: та — гордая!
— Пойдемте, только
я близко не пойду, боюсь. У
меня голова кружится. И не охотница
я до этого места!
Я недолго с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь
я хозяйка здесь! У
меня ключи
от серебра,
от кладовой.
Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала.
— Да, если б не ты, — перебил Райский, — римские поэты и историки были бы для
меня все равно что китайские.
От нашего Ивана Ивановича не много узнали.
— А в школе, — продолжал Козлов, не слушая его, — защищал
от забияк и сам во все время оттаскал
меня за волосы… всего два раза…
— Нет,
я бабушку люблю, как мать, — сказал Райский, —
от многого в жизни
я отделался, а она все для
меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина.
Мне кое-что мелькнуло в ней…
— Что
мне за дело? — сказал Райский, порываясь
от нее прочь, —
я и слушать не стану…
— Вот, она у
меня всегда так! — жаловался Леонтий. —
От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами —
я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так, как та!..
— Молчите вы с своим моционом! — добродушно крикнула на него Татьяна Марковна. —
Я ждала его две недели,
от окна не отходила, сколько обедов пропадало! Сегодня наготовили, вдруг приехал и пропал! На что похоже? И что скажут люди: обедал у чужих — лапшу да кашу: как будто бабушке нечем накормить.
«Ужели она часто будет душить
меня? — думал Райский, с ужасом глядя на нее. — Куда спастись
от нее? А она не годится и в роман: слишком карикатурна! Никто не поверит…»
— Вон там подальше лучше бы:
от фруктового сада или с обрыва, — сказал Марк. — Там деревья, не видать, а здесь, пожалуй, собак встревожишь, да далеко обходить!
Я все там хожу…
— Вам странно смотреть, что
я пью, — сказал Марк, угадавший его мысли, — это
от скуки и праздности… делать нечего!
—
Я хочу сказать, — продолжал Райский, — что
от нас зависит быть праздным и не быть…
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у
меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель.
Меня отняли
от искусства, как дитя
от груди… — Он вздохнул. — Но
я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло,
я еще не стар…
— Отчего вы такой? — повторил он в раздумье, останавливаясь перед Марком, —
я думаю, вот отчего:
от природы вы были пылкий, живой мальчик. Дома мать, няньки избаловали вас.
—
Я вчера только
от Марины узнала, что вы здесь, — отвечала она.
— Вы,
я думаю, забыли
меня, Вера? — спросил он. Он сам слышал, что голос его, без намерения, был нежен, взгляд не отрывался
от нее.
— Да, потом ее взял Леонтий Иванович.
Я была рада, что избавилась
от заботы.
— А… попадья, у которой
я гостила: вам, верно, сказали о ней! — отвечала Вера и, встав со стула, стряхнула с передника крошки
от сухарей.
— Ну,
я все уладил: куда переезжать? Марфенька приняла подарок, но только с тем, чтобы и вы приняли. И бабушка поколебалась, но окончательно не решилась, ждет — кажется, что скажете вы. А вы что скажете? Примете, да? как сестра
от брата?
— Bonjur! — сказала она, — не ждали? Вижю, вижю! Du courage! [Смелее! (фр.)]
Я все понимаю. А мы с Мишелем были в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de côte! [Мишель! Поздоровайтесь же и положите все это куда-нибудь! (фр.)] Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы!
Я заранее без ума
от них: покажите, покажите, ради Бога! Садитесь сюда, ближе, ближе…
— Ты, сударыня, что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой!
Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он
от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело!
Я на него рукой махнула, а ты еще погоди,
я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись —
мне все равно, только отстань и вздору не мели.
Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
— Ты не красней: не
от чего!
Я тебе говорю, что ты дурного не сделаешь, а только для людей надо быть пооглядчивее! Ну, что надулась: поди сюда,
я тебя поцелую!
От скуки он пробовал чертить разные деревенские сцены карандашом, набросал в альбом почти все пейзажи Волги, какие видел из дома и с обрыва, писал заметки в свои тетради, записал даже Опенкина и, положив перо, спросил себя: «Зачем
я записал его?
«А ведь
я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели
я останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть ему глаза, будить его
от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
— Нет,
я так: пошел
от скуки погулять…
— Знаю, не говорите — не
от сердца, а по привычке. Она старуха хоть куда: лучше их всех тут, бойкая, с характером, и был когда-то здравый смысл в голове. Теперь уж,
я думаю, мозги-то размягчились!
— Бабушка ваша — не знаю за что, а
я за то, что он — губернатор. И полицию тоже мы с ней не любим, притесняет нас. Ее заставляет чинить мосты, а обо
мне уж очень печется, осведомляется, где
я живу, далеко ли
от города отлучаюсь, у кого бываю.