Неточные совпадения
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий
может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал
делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Ты прежде заведи
дело, в которое
мог бы броситься живой ум, гнушающийся мертвечины, и страстная душа, и укажи, как положить силы во что-нибудь, что стоит борьбы, а с своими картами, визитами, раутами и службой — убирайся к черту!
Но все-таки он еще был недоволен тем, что
мог являться по два раза в
день, приносить книги, ноты, приходить обедать запросто. Он привык к обществу новых современных нравов и к непринужденному обхождению с женщинами.
Потом, как его будут
раздевать и у него похолодеет сначала у сердца, потом руки и ноги, как он не
сможет сам лечь, а положит его тихонько сторож Сидорыч…
Еще в девичьей сидели три-четыре молодые горничные, которые целый
день, не разгибаясь, что-нибудь шили или плели кружева, потому что бабушка не
могла видеть человека без
дела — да в передней праздно сидел, вместе с мальчишкой лет шестнадцати, Егоркой-зубоскалом, задумчивый Яков и еще два-три лакея, на помощь ему, ничего не делавшие и часто менявшиеся.
— Теперь, конечно, другое
дело: теперь вы рады, что я еду, — продолжал он, — все прочие
могут остаться; вам нужно, чтоб я один уехал…
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это была правда (фр.).] — это быть не
может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за
дело после того, как…
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что мне за
дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что,
может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
Любила она, чтобы всякий
день кто-нибудь завернул к ней, а в именины ее все, начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика в палате, чтобы три
дня город поминал ее роскошный завтрак, нужды нет, что ни губернатор, ни повытчики не пользовались ее искренним расположением. Но если бы не пришел в этот
день m-r Шарль, которого она терпеть не
могла, или Полина Карповна, она бы искренне обиделась.
Он удивлялся, как
могло все это уживаться в ней и как бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь ни к чему, и всякий
день был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
Мог бы он заняться
делом: за
делом скуки не бывает.
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо к
делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь!
Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
— Но если б я поклонялся молча, издали, ты бы не замечала и не знала этого… ты запретить этого не
можешь. Что тебе за
дело?
«Я совсем теперь холоден и покоен, и
могу, по уговору, объявить наконец ей, что я готов, опыт кончен — я ей друг, такой, каких множество у всех. А на
днях и уеду. Да: надо еще повидаться с „Вараввой“ и стащить с него последние панталоны: не держи пари!»
Все это
может быть, никогда, ни в каком отчаянном положении нас не оставляющее, и ввергнуло Райского если еще не в самую тучу страсти, то уже в ее жаркую атмосферу, из которой счастливо спасаются только сильные и в самом
деле «гордые» характеры.
—
Может быть, но
дело в том, что я не верю тебе: или если и поверю, так на один
день, а там опять родятся надежды. Страсть умрет, когда самый предмет ее умрет, то есть перестанет раздражать…
— А вы вот что: попробуйте. Если
дело примет очень серьезный оборот, чего, сознайтесь сами, быть не
может, тогда уж нечего делать — скажите на меня. Экая досада! — ворчал Марк. — Этот мальчик все испортил. А уж тут было принялись шевелиться…
А она, отворотясь от этого сухого взгляда, обойдет сзади стула и вдруг нагнется к нему и близко взглянет ему в лицо, положит на плечо руки или нежно щипнет его за ухо — и вдруг остановится на месте, оцепенеет, смотрит в сторону глубоко-задумчиво, или в землю, точно перемогает себя, или —
может быть — вспоминает лучшие
дни, Райского-юношу, потом вздохнет, очнется — и опять к нему…
— Как вы смеете… говорить мне это? — сказала она, обливаясь слезами, — это ничего, что я плачу. Я и о котенке плачу, и о птичке плачу. Теперь плачу от соловья: он растревожил меня да темнота. При свечке или
днем — я умерла бы, а не заплакала бы… Я вас любила,
может быть, да не знала этого…
— Это такое важное
дело, Марья Егоровна, — подумавши, с достоинством сказала Татьяна Марковна, потупив глаза в пол, — что вдруг решить я ничего не
могу. Надо подумать и поговорить тоже с Марфенькой. Хотя девочки мои из повиновения моего не выходят, но все я принуждать их не
могу…
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не
может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее
дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме, нет ли…
—
Может быть, брат, я не понимаю Дон-Жуана; я готова верить вам… Но зачем вы выражаете страсть ко мне, когда знаете, что я не
разделяю ее?
— Хорошо, брат, положим, что я
могла бы
разделить вашу страсть — тогда что?
— Сегодня я не
могла выйти — дождик шел целый
день; завтра приходите туда же в десять часов… Уйдите скорее, кто-то идет!
— Да, да, — шептала она, — я не пойду. Зачем он зовет! ужели в эти
дни совершился переворот!.. Нет, нет, не
может быть, чтобы он…
Отчего эта загадочность, исчезание по целым
дням, таинственные письма, прятанье, умалчивание, под которым ползла,
может быть, грубая интрига или крылась роковая страсть или какая-то неуловимая тайна — что наконец?
Нет, это не его женщина! За женщину страшно, за человечество страшно, — что женщина
может быть честной только случайно, когда любит, перед тем только, кого любит, и только в ту минуту, когда любит, или тогда, наконец, когда природа отказала ей в красоте, следовательно — когда нет никаких страстей, никаких соблазнов и борьбы, и нет никому
дела до ее правды и лжи!
— Вот теперь дайте руку, — сказал Марк серьезно, схватив его за руку, — это
дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не
может. Он останется без угла и без куска… Славная мысль вам в голову пришла.
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего
дня ему
мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Выстрелы на
дне обрыва и прогулки туда Веры — конечно, факты, но бабушка против этих фактов и
могла бы принять меры, то есть расставила бы домашнюю полицию с дубинами, подкараулила бы любовника и нанесла бы этим еще новый удар Вере.
— Это не всё. В самый
день ее рождения, послезавтра пораньше утром… Вы
можете встать часов в восемь?..
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год,
может быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно не любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое
дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
Оба понимали, что каждый с своей точки зрения прав — но все-таки безумно втайне надеялись, он — что она перейдет на его сторону, а она — что он уступит, сознавая в то же время, что надежда была нелепа, что никто из них не
мог, хотя бы и хотел, внезапно переродиться, залучить к себе, как шапку надеть, другие убеждения, другое миросозерцание,
разделить веру или отрешиться от нее.
Она шла не самонадеянно, а, напротив, с сомнениями, не ошибается ли она, не прав ли проповедник, нет ли в самом
деле там, куда так пылко стремится он, чего-нибудь такого чистого, светлого, разумного, что
могло бы не только избавить людей от всяких старых оков, но открыть Америку, новый, свежий воздух, поднять человека выше, нежели он был, дать ему больше, нежели он имел.
Она немного отдохнула, открыв все Райскому и Тушину. Ей стало будто покойнее. Она сбросила часть тяжести, как моряки в бурю бросают часть груза, чтоб облегчить корабль. Но самый тяжелый груз был на
дне души, и ладья ее сидела в воде глубоко, черпала бортами и
могла, при новом ожидаемом шквале, черпнуть и не встать больше.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой
могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого
дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было, — находя, что, под презрением к мелкому, обыденному
делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и
дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил.
Он прав, во всем прав: за что же эта немая и глухая разлука? Она не
может обвинить его в своем «падении», как «отжившие люди» называют это… Нет! А теперь он пошел на жертвы до самоотвержения, бросает свои
дела, соглашается… венчаться! За что же этот нож, лаконическая записка, вместо дружеского письма, посредник — вместо самой себя?
Так. Но ведь не планета же он в самом
деле — и
мог бы уклониться далеко в сторону. Стройно действующий механизм природных сил
мог бы расстроиться — и от внешних притоков разных противных ветров, толчков, остановок, и от дурной, избалованной воли.
Нехозяйский глаз Райского не
мог оценить вполне всей хозяйственности, водворенной в имении Тушина. Он заметил мимоходом, что там было что-то вроде исправительной полиции для разбора мелких
дел у мужиков да заведения вроде банка, больницы, школы.
— Я не мешаюсь ни в чьи
дела, Татьяна Марковна, вижу, что вы убиваетесь горем, — и не мешаю вам: зачем же вы хотите думать и чувствовать за меня? Позвольте мне самому знать, что мне принесет этот брак! — вдруг сказал Тушин резко. — Счастье на всю жизнь — вот что он принесет! А я,
может быть, проживу еще лет пятьдесят! Если не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет счастья!
— Как вы были тогда страшны! Я кстати подоспела, не правда ли?
Может быть, без меня вы воротились бы в пропасть, на
дно обрыва! Что там было, в роще!.. а?
В это время вошел Егор спросить, в котором часу будить его. Райский махнул ему рукой, чтоб оставил его, сказав, что будить не надо, что он встанет сам, а
может быть, и вовсе не ляжет, потому что у него много «
дела».
Я сохраню, впрочем, эти листки:
может быть… Нет, не хочу обольщать себя неверной надеждой! Творчество мое не ладит с пером. Не по натуре мне вдумываться в сложный механизм жизни! Я пластик, повторяю: мое
дело только видеть красоту — и простодушно, «не мудрствуя лукаво», отражать ее в создании…