Неточные совпадения
— Да, любили или любят, конечно, про
себя, и не делают из этого никаких историй, — досказала она и
пошла было
к гостиной.
Она нюхает цветок и, погруженная в
себя, рассеянно ощипывает листья губами и тихо
идет, не сознавая почти, что делает,
к роялю, садится боком, небрежно, на табурет и одной рукой берет задумчивые аккорды и все думает, думает…
Она
идет, торопится, лицо у ней сияет, объятия растворяются. Она прижала его
к себе, и около губ ее улыбка образовала лучи.
Тит Никоныч и Крицкая ушли. Последняя затруднялась, как ей одной
идти домой. Она говорила, что не велела приехать за
собой, надеясь, что ее проводит кто-нибудь. Она взглянула на Райского. Тит Никоныч сейчас же вызвался,
к крайнему неудовольствию бабушки.
Когда
идет по деревне, дети от нее без ума: они, завидя ее, бегут
к ней толпой, она раздает им пряники, орехи, иного приведет
к себе, умоет, возится с ними.
Но она все нейдет. Его взяло зло, он собрал рисунки и только хотел унести опять
к себе наверх, как распахнулась дверь и пред ним предстала… Полина Карповна, закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами на шее, на груди, на желудке, на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками. Сзади
шел тот же кадет, с веером и складным стулом.
— Это правда, — заметил Марк. — Я
пошел бы прямо
к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять
себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить
себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у
себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу
к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я
пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю, знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
Он опять подкарауливал в
себе подозрительные взгляды, которые бросал на Веру, раз или два он спрашивал у Марины, дома ли барышня, и однажды, не заставши ее в доме, полдня просидел у обрыва и, не дождавшись,
пошел к ней и спросил, где она была, стараясь сделать вопрос небрежно.
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж хотел
к вам с почтением
идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали
к себе и ходили перед ним с той же бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
—
Пойду прочь, а то еще подумает, что занимаюсь ею… дрянь! — ворчал он вслух, а ноги сами направлялись уже
к ее крыльцу. Но не хватило духу отворить дверь, и он торопливо вернулся
к себе, облокотился на стол локтями и просидел так до вечера.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь
себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому
к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы
пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
Она, не глядя на него, принимала его руку и, не говоря ни слова, опираясь иногда ему на плечо, в усталости
шла домой. Она пожимала ему руку и уходила
к себе.
А он
шел, мучась сомнениями, и страдал за
себя и за нее. Она не подозревала его тайных мук, не подозревала, какою страстною любовью охвачен был он
к ней — как
к женщине человек и как
к идеалу художник.
Он теперь уже не звал более страсть
к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто
пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из рук, не давала есть.
Он
пошел на минуту
к себе. Там нашел он письма из Петербурга, между ними одно от Аянова, своего приятеля и партнера Надежды Васильевны и Анны Васильевны Пахотиных, в ответ на несколько своих писем
к нему, в которых просил известий о Софье Беловодовой, а потом забыл.
Дела
шли своим чередом, как вдруг однажды перед началом нашей вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна наряжались
к выходу, а Софья Николаевна поехала гулять, взявши с
собой Николая Васильевича, чтоб завезти его там где-то на дачу, — доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки поворчали на это неожиданное расстройство партии, но, однако, отпустили меня погулять, наказавши через час вернуться, а княгиню приняли.
— Да что это вы
идете, как черепаха! Пойдемте
к обрыву, спустимся
к Волге, возьмем лодку, покатаемся! — продолжала она, таща его с
собой, то смеясь, то вдруг задумываясь.
Проходя мимо часовни, она на минуту остановилась перед ней. Там было темно. Она, с медленным, затаенным вздохом,
пошла дальше,
к саду, и
шла все тише и тише. Дойдя до старого дома, она остановилась и знаком головы подозвала
к себе Райского.
— Поздно было. Я горячо приняла
к сердцу вашу судьбу… Я страдала не за один этот темный образ жизни, но и за вас самих, упрямо
шла за вами, думала, что ради меня… вы поймете жизнь, не будете блуждать в одиночку, со вредом для
себя и без всякой пользы для других… думала, что выйдет…
Нужно было узнать, не вернулась ли Вера во время его отлучки. Он велел разбудить и позвать
к себе Марину и
послал ее посмотреть, дома ли барышня, или «уж вышла гулять».
Бабушка отпускала Марфеньку за Волгу,
к будущей родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже на вопросы Марфеньки, что взять с
собой, какие платья, вещи — рассеянно отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую
посылала с ней, снарядить и уложить, что нужно.
И старческое бессилие пропадало, она
шла опять. Проходила до вечера, просидела ночь у
себя в кресле, томясь страшной дремотой с бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, встала с зарей и
шла опять с обрыва,
к беседке, долго сидела там на развалившемся пороге, положив голову на голые доски пола, потом уходила в поля, терялась среди кустов у Приволжья.
До Веры дошло неосторожное слово — бабушка слегла! Она сбросила с
себя одеяло, оттолкнула Наталью Ивановну и хотела
идти к ней. Но Райский остановил ее, сказавши, что Татьяна Марковна погрузилась в крепкий сон.
— Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался
к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки Веры.
К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны Веры, не находя в
себе сил утешить ее, бледнела и
шла молиться.
Она, накинув на
себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак
идти за
собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя
себе под ноги, домой, а он, не зашедши
к ней, точно убитый, отправился
к себе, велел камердинеру уложиться,
послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
Она
пошла к отцу Василию, прося решить ее сомнения. Она слыхала, что добрые «батюшки» даже разрешают от обета совсем по немощи, или заменяют его другим. «Каким?» — спрашивала она
себя на случай, если отец Василий допустит замен.
Но Татьяна Марковна до обеда не упомянула о вчерашнем разговоре, а после обеда, когда Райский ушел
к себе, а Тушин, надев пальто,
пошел куда-то «по делу», она заняла всю девичью чисткою серебряных чайников, кофейников, подносов и т. д., назначаемых в приданое Марфеньке.
Марк медленно
шел к плетню, вяло влез на него и сел, спустив ноги, и не прыгал на дорогу, стараясь ответить
себе на вопрос: «Что он сделал?»