Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил
его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда
шлют: далась
им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? —
Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь
к своей кузине?
— Посмотрите, все эти идущие, едущие, снующие взад и вперед, все эти живые, не полинявшие люди — все за меня!
Идите же
к ним, кузина, а не от
них назад! Там жизнь… —
Он опустил портьеру. — А здесь — кладбище.
— Как прощай: а портрет Софьи!.. На днях начну. Я забросил академию и не видался ни с кем. Завтра
пойду к Кирилову: ты
его знаешь?
Это был учитель математики.
Он пошел к доске, написал задачу, начал толковать.
Кое-как
он достиг дробей, достиг и до четырех правил из алгебры, когда же дело дошло до уравнений, Райский утомился напряжением ума и дальше не
пошел, оставшись совершенно равнодушным
к тому, зачем и откуда извлекают квадратный корень.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «
Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит
он. Лишь Райский глядит на
него с умилением, потому только, что Васюков, ни
к чему не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя не выучивший никогда ни одного урока, — каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью,
посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день в больницу, а больше
к Меланхолихе, доктора же не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной лошади, в город, за доктором.
— Ты что тут стоишь? — оборотилась она
к Матрене, — поди скажи Егорке, чтоб
он бежал в село и сказал старосте, что мы сами
идем туда.
Они одинаково прилежно занимались по всем предметам, не пристращаясь ни
к одному исключительно. И после, в службе, в жизни, куда
их ни сунут, в какое положение ни поставят — везде и всякое дело
они делают «удовлетворительно»,
идут ровно, не увлекаясь ни в какую сторону.
Он пошел к двери и оглянулся. Она сидит неподвижно: на лице только нетерпение, чтоб
он ушел. Едва
он вышел, она налила из графина в стакан воды, медленно выпила
его и потом велела отложить карету. Она села в кресло и задумалась, не шевелясь.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут;
они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о
нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или
идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит
к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Общество художников — это орден братства, все равно что масонский орден:
он рассеян по всему миру, и все
идут к одной цели.
Он развернул портрет, поставил
его в гостиной на кресло и тихо
пошел по анфиладе
к комнатам Софьи.
Ему сказали внизу, что она была одна: тетки уехали
к обедне.
Она
идет, торопится, лицо у ней сияет, объятия растворяются. Она прижала
его к себе, и около губ ее улыбка образовала лучи.
— Ни за что не
пойду, ни за что! — с хохотом и визгом говорила она, вырываясь от
него. — Пойдемте, пора домой, бабушка ждет! Что же
к обеду? — спрашивала она, — любите ли вы макароны? свежие грибы?
Оно имело еще одну особенность: постоянно лежащий смех в чертах, когда и не было чему и не расположена она была смеяться. Но смех как будто застыл у ней в лице и
шел больше
к нему, нежели слезы, да едва ли кто и видал
их на
нем.
— Да, да, пойдемте! — пристал
к ним Леонтий, — там и обедать будем. Вели, Уленька, давать, что есть — скорее.
Пойдем, Борис, поговорим… Да… — вдруг спохватился
он, — что же ты со мной сделаешь… за библиотеку?
— За словом в карман не
пойдет! — сказал Козлов. — На каком же условии? Говори! — обратился
он к Райскому.
Он пошел было
к шкафу, Райский остановил
его.
Когда
идет по деревне, дети от нее без ума:
они, завидя ее, бегут
к ней толпой, она раздает
им пряники, орехи, иного приведет
к себе, умоет, возится с
ними.
— Я
к барыне
пойду:
он убьет меня! — говорила она и пронеслась в дом.
Он медленно взглянул исподлобья, сначала на барыню, потом на Райского, и, медленно обернувшись, задумчиво прошел двор, отворил дверь и боком перешагнул порог своей комнаты. А Егорка, пока Савелий
шел по двору, скаля зубы, показывал на
него сзади пальцем дворне и толкал Марину
к окну, чтобы она взглянула на своего супруга.
С Савельем случилось то же, что с другими: то есть
он поглядел на нее раза два исподлобья, и хотя был некрасив, но удостоился ее благосклонного внимания, ни более ни менее, как прочие. Потом
пошел к барыне просить позволения жениться на Марине.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному
ему слышимые звуки и
шел играть и петь
их, и упивался, прислушиваясь
к созданным
им мотивам, бросал
их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у
него нет.
«Еще опыт, — думал
он, — один разговор, и я буду ее мужем, или… Диоген искал с фонарем „человека“ — я ищу женщины: вот ключ
к моим поискам! А если не найду в ней, и боюсь, что не найду, я, разумеется, не затушу фонаря,
пойду дальше… Но Боже мой! где кончится это мое странствие?»
Райский нижним берегом выбралсл на гору и дошел до домика Козлова. Завидя свет в окне,
он пошел было
к калитке, как вдруг заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка в садик.
Тот прокрадывался
к окнам, Райский
шел за
ним и остановился в нескольких шагах. Незнакомец приподнялся до окна Леонтья и вдруг забарабанил что есть мочи в стекло.
Они пришли в Малиновку и продолжали молча
идти мимо забора, почти ощупью в темноте прошли ворота и подошли
к плетню, чтоб перелезть через
него в огород.
Райский задул синий огонь и обнял бабушку. Она перекрестила
его и, покосясь еще на Марка, на цыпочках
пошла к себе.
Он шел к бабушке и у ней в комнате, на кожаном канапе, за решетчатым окном, находил еще какое-то колыханье жизни, там еще была
ему какая-нибудь работа, ломать старый век.
Но она все нейдет.
Его взяло зло,
он собрал рисунки и только хотел унести опять
к себе наверх, как распахнулась дверь и пред
ним предстала… Полина Карповна, закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами на шее, на груди, на желудке, на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками. Сзади
шел тот же кадет, с веером и складным стулом.
Если сам
он идет по двору или по саду, то пройти бы
ему до конца, не взглянув вверх; а
он начнет маневрировать, посмотрит в противоположную от ее окон сторону, оборотится
к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над
его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.
— Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grâce! [О! Сударыня, я вам очень признателен. Прошу вас, мадемуазель, пожалуйста, останьтесь! (фр.)] — бросился
он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфеньке, которая
пошла было
к дверям. — Vraiment, je ne puis pas: j’ai des visites а faire… Ah, diable, çа n’entre pas… [Но я, право, не могу: я должен сделать несколько визитов… А, черт, не надеваются… (фр.)]
Он схватил старушку за руку, из которой выскочил и покатился по полу серебряный рубль, приготовленный бабушкой, чтоб
послать к Ватрухину за мадерой.
Он заглянул
к бабушке: ее не было, и
он, взяв фуражку, вышел из дома,
пошел по слободе и добрел незаметно до города, продолжая с любопытством вглядываться в каждого прохожего, изучал дома, улицы.
Райский
пошел к избушке, и только перелез через плетень, как навстречу
ему помчались две шавки с яростным лаем. В дверях избушки показалась, с ребенком на руках, здоровая, молодая, с загорелыми голыми руками и босиком баба.
—
Пойду к ней, надо объясниться. Где она? Ведь это любопытство — больше ничего: не любовь же в самом деле!.. — решил
он.
Он прошел окраины сада, полагая, что Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться в глушь,
к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не было, и
он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
— Ну,
слава Богу, — сказала она, подавая
ему руку, которую
он жадно прижал
к губам.
Она
пошла.
Он глядел ей вслед; она неслышными шагами неслась по траве, почти не касаясь ее, только линия плеч и стана, с каждым шагом ее, делала волнующееся движение; локти плотно прижаты
к талии, голова мелькала между цветов, кустов, наконец, явление мелькнуло еще за решеткою сада и исчезло в дверях старого дома.
— Каково отделала! А вот я бабушке скажу! — закричал
он, грозя ей вслед, потом сам засмеялся и
пошел к себе.
Он послал ей рукой поцелуй и получил в ответ милый поклон. Раза два
он уже подъезжал верхом
к ее окну и заговорил с ней, доложив ей, как она хороша, как
он по уши влюблен в нее.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь
к священнику. — Смирно так
шло все сначала: шептал, шептал, кто
его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра
их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал».
Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец
к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
Он опять подкарауливал в себе подозрительные взгляды, которые бросал на Веру, раз или два
он спрашивал у Марины, дома ли барышня, и однажды, не заставши ее в доме, полдня просидел у обрыва и, не дождавшись,
пошел к ней и спросил, где она была, стараясь сделать вопрос небрежно.
Он пошел к Леонтью справиться, где в настоящую минуту витает Марк, и застал
их обоих за завтраком.
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж хотел
к вам с почтением
идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали
к себе и ходили перед
ним с той же бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и
его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
— Это ты что затеял, Борюшка? — приступила было она
к нему и осыпала
его упреками, закидала вопросами — но
он отделался от нее и
пошел к Вере.
—
Пойду прочь, а то еще подумает, что занимаюсь ею… дрянь! — ворчал
он вслух, а ноги сами направлялись уже
к ее крыльцу. Но не хватило духу отворить дверь, и
он торопливо вернулся
к себе, облокотился на стол локтями и просидел так до вечера.
«Надо узнать, от кого письмо, во что бы то ни стало, — решил
он, — а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь и уеду!» — сказал
он и
пошел к ней тотчас после чаю.
«
Пойду к ней, не могу больше! — решил
он однажды в сумерки. — Скажу ей все, все… и что скажет она — так пусть и будет! Или вылечусь, или… погибну!»