Неточные совпадения
— Кто?
Я спрашиваю! Чего молчишь? Что
я тебе — сыщик, что ли? Ну, Зеленщик?
Говори! Ведь
я его хромую ногу видел.
Тот, о ком
я говорю, был человек смелости испытанной, не побоявшийся ни «Утюга», ни «волков Сухого оврага», ни трактира «Каторга», тем более, что он знал и настоящую сибирскую каторгу.
— Да, очень. Вот от него
мне памятка осталась. Тогда
я ему бланк нашей анкеты дал, он написал, а
я прочел и усомнился. А он
говорит: «Все правда. Как написано — так и есть. Врать не умею».
Изредка заходили сыщики, но здесь им делать было нечего.
Мне их указывал Григорьев и много о них
говорил. И многое из того, что он
говорил,
мне пригодилось впоследствии.
В тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко
мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти
меня в своем экипаже до дому.
Я отказывался,
говоря, что еду на Самотеку, а это ему не по пути, но он уговорил
меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где
я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
— Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки в театре, а он сейчас же за
мной. Прихожу к нему тайком в кабинет. Двери позатворяет, слышу — в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене там, а
я, как краденый. Двери кабинета на ключ. Подает пьесу — только что с почты — и
говорит...
Он много еще
говорил и взял с
меня слово обязательно посетить его.
— По-каковски
я с ней
говорить буду?
— А
мне дупеля! —
говорит он повару, вызванному для приема заказов.
— Ты уж принеси… а то
я забуду, —
говорила она.
Ну
я и
говорю: «Ваше сиятельство, не обессудьте уж, не побрезгуйте моим…» Да вот эту самую мою анютку с хвостиком, берестяную — и подношу…
Аглецкий?..» А
я ему и
говорю: «Ваш французский Храппе — а мой доморощенный — Бутатре»…
— А
я ее видел, —
говорю.
Подробности этого скандала
я не знаю,
говорили разно.
Меня, старого москвича и, главное, старого пожарного, резануло это слово. Москва, любовавшаяся своим знаменитым пожарным обозом — сперва на красавцах лошадях, подобранных по мастям, а потом бесшумными автомобилями, сверкающими медными шлемами, — с гордостью
говорила...
— До сих пор одна из них, — рассказывал
мне автор дневника и очевидец, — она уж и тогда-то не молода была, теперь совсем старуха,
я ей накладку каждое воскресенье делаю, — каждый раз в своем блудуаре со смехом про этот вечер
говорит… «Да уж забыть пора», — как-то заметил
я ей. «И што ты… Про хорошее лишний раз вспомнить приятно!»
—
Я все видел — и горе и славу, но
я всегда работал, работаю и теперь, насколько хватает сил, —
говорит он своим клиентам.
— А
я тоже собираюсь купить керосинку! Уж очень удобно! —
говорит актер Б.
В письме к А. С. Пушкину в 1831 году: «…
я бываю иногда — угадайте где? В Английском клубе! Вы
мне говорили, что Вам пришлось бывать там; а
я бы Вас встречал там, в этом прекрасном помещении, среди этих греческих колонн, в тени прекрасных деревьев…»
Пушкин о ней так
говорит: „Боюсь, брусничная вода
мне б не наделала вреда“, и оттого он ее пил с араком».
Сразу узнал его — мы десятки раз встречались на разных торжествах и, между прочим, на бегах и скачках, где он нередко бывал, всегда во время антрактов скрываясь где-нибудь в дальнем углу, ибо, как он
говорил: «Не подобает бывать духовной особе на конском ристалище, начальство увидит, а
я до коней любитель!»
Мякнут косточки, все жилочки гудят,
С тела волглого окатышки бегут,
А с настреку вся спина горит,
Мне хозяйка смутны речи
говорит.
Через минуту банщик домывает
мне голову и, не извинившись даже, будто так и надо было,
говорит...
Московские купцы, любившие всегда над кем-нибудь посмеяться,
говорили ему: «Ты, Петр,
мне не заправляй Петра Кирилыча!» Но Петр Кирилыч иногда отвечал купцу — он знал кому и как ответить — так...
— Отдохновенно и сокровенно у
меня! —
говаривал Василий Яковлевич.
Я лишь помнил слышанное о ней:
говорили, что по всей Москве и есть только два трезвых кучера — один здесь, другой — на фронтоне Большого театра.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами
говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.