Неточные совпадения
Несмотря на это, каждый раз Ананьич при посещении «племянника» отворял свою укладку и из дальнего
ее угла вынимал женский чулок, в котором у него хранились деньги, и совал несколько монет в руку
парня.
Увлекалась им до самозабвения и наша героиня и, подчас, переряженная
парнем, принимала в них участие, сильно тузя бока заправским бойцам.
Она находила дикое упоение при виде этих падающих и кричащих людей, звуке сыпавшихся направо и налево ударов, цвет брызгавшей из носов и губ крови и синевы подставляемых под глаза фонарей.
Все те юноши-парни, которые млели перед
ее мощным взглядом, которые смотрели на
нее, по
ее собственному выражению, как коты на сало, были противны
ей.
Она читала в их глазах способность полного
ей подчинения, тогда как
она искала в мужчине другого —
она искала в нем господина над собою.
Она презирала их и в ответ на их признания била
парней «по сусалам», как выражались соседи.
— Братцы, кажись это бабы переряженные! — воскликнул один из шедших рядом с Дарьей Николаевной
парней и довольно бесцеремонно облапил
ее.
— Да ведь для парня-то в
ней нежность есть, ну, так на барчука и смахивает… — заметил Салтыков.
— Однако, у Салтыкова губа не дура, подцепил кралю; только
ее, даром что тихоней прикидывается, надо, ох, как держать, а то
она сядет и поедет… Глеб Алексеевич, кажется, не по себе дерево рубит, с виду-то
парень в плечах косая сажень, а духом слаб, так в глаза
ей и смотрит, и, видно, хоть он и этого не показывает, что и теперь
она его держит в струне.
Искусником, построившим
ее, был Кузьма Терентьев-Дятел. Он с удовольствием предоставил свою гору в общее пользование и сам веселился не менее других, при чем собирал и некоторую дань с более состоятельных
парней, приходивших покататься со своими «кралями».
Еще около часу побеседовали Афимья и Кузьма, хотя час этот показался им за мгновенье, особенно последнему, на самом деле искренно и сердечно привязавшемуся к молодой девушке. Что касается Афимьи, то
ей скорее льстила скромная и беззаветная преданность молодого
парня, сносившего от
нее всевозможные обиды и даже оскорбления — эта бессловесная привязанность собаки, лижущей руки бьющего
ее хозяина.
Обрадованный получением пузырька со снадобьем, Кузьма Терентьев не обратил внимания на то, что Петр Ананьев, только что вернувшийся, усталый до изнеможения и повалившийся на лавку отдыхать, снова ушел из дому. Он даже забыл об этом неожиданном уходе. В голове молодого
парня вертелась одна мысль, как обрадуется его Фимочка, получив снадобье и как крепко
она поцелует его за такое быстрое и успешное исполнение
ее поручения.
— А-а… — протянула Салтыкова. — Что же,
парень хоть куда. Тебе совсем под пару, Фима. Любитесь, любитесь. Бог с вами. Непорядков по дому я не люблю, а кто дело свое делает, тому любиться не грех. Тебе, паренек, что надо будет, может служить у меня захочешь, приходи, доложись. Коли ты Фимку крепко любишь и я тебя полюблю, потому я
ее люблю с измальства.
Связь с Кузьмой была скорее результатом, нежели помехой этого чувства,
она бросилась в объятия молодого, робкого
парня, так как хорошо понимала, что другие вожделенные для
нее объятия
ей недоступны.
Волка достал
ей знакомый нам Кузьма Терентьев. Он не даром хвастался Фимке, что будет у барыни первым человеком. Первым не первым, а
парень вскоре после своего поступления на службу в Салтыковскую дворню, получил среди
нее немаловажное значение. Дарья Николаевна почему-то именно его выбрала исполнителем своих приговоров над дворовыми. Он занял место домашнего палача, не переставая заниматься по двору в качестве помощника привратника Акима. Производство в эту должность произошло по его собственному желанию.
Она ходила слушать этот, только для
ее железных нервов подходящий концерт, и долго томила
парня в погребнице.
— От меня нечего скрываться, сам, чай, знаешь, что мне о вашей любви ведомо давно уж… Для Фимки я тебя к себе и во двор взяла… Недавно еще подумывала поженить вас и
ей дать вольную… Пара вас, не пара, дорогой марьяж… Ты,
парень красивый, видный,
она тоже краля писанная… Служить бы у меня и вольные может быть стали бы…
— Постой, я вижу, ты,
парень… Любилась
она с тобой, пока другой не подвернулся, лучше…
— Так приходи,
парень, завтра, тоже жаль и тебя, ишь как
она к себе приворожила… Сам не свой стал, как узнал о
ней всю правду-истину… Приходи же…
Дарья Николаевна любовно вскинула на него глаза.
Она почувствовала какое-то духовное сродство между
ею самой и этим озверевшим
парнем. Кузьма, действительно, был зверем, глаза его были налиты кровью, зубы стучали и скрипели, сам он весь дрожал, как в лихорадке.
— Тешься,
парень, тешься… Душу-то
она из тебя выматывать не жалела, не жалей и ты
ее тела…
— Зарой
ее здесь же, поглубже… — отдала
она Кузьме приказание… — Понатешился ты над
ней,
парень, уж впрямь понатешился… Даже чересчур, кажись… — раздумчиво добавила
она и поднявшись по ступенькам погребицы, вышла на двор.
Дворовые молчали, они знали какое это было «рыбье слово». Кузьма, действительно, около двух месяцев был капризом Салтыковой. Зверство, высказанное им при расправе с Фимкой, увлекло этого изверга в женском образе. Объятия злодея и убийцы показались
ей верхом сладострастного наслаждения. Зазнавшийся
парень, однако, сам испортил все дело, начал пьянствовать и, наконец, надоел Дарье Николаевне так, что та прогнала его от себя.
Дарья же Николаевна приближала к себе тех или других
парней из дворовых, пока, наконец, на следующее лето не встретилась в Троицком с человеком, произведшим на
нее сильное впечатление, и связь с которым продолжалась для
нее сравнительно долго, да и окончилась не по
ее воле, как мимолетные капризы с дворовыми.
Тогда, в одну из зимних ночей, Дарья Николаевна собрала десятка два
парней из своей дворни, и под
ее собственным предводительством, учинила нападение на дом Панютиной, но нападение было отбито слугами последней.
Среди
ее дворовых, между тем, не было людей, которые бы решились расправиться с этим
парнем, обладавшим силой медведя и злобой кабана.
Быть может, среди дворовых и нашлись бы
парни, готовые померяться силой с Кузьмой Терентьевым, но его грубость по отношению к «Салты-чихе» давала удовлетворение накопившейся на
нее злобе и охотников устранить этого, видимо, неприятного для барыни человека не находилось.
Кузьма, между тем, выбежав со своей ношей на улицу и пробежав некоторое расстояние от дома, остановился и поставил молодую девушку на ноги. Маша от побоев, нанесенных
ей Салтыковой, и от всего пережитого
ею треволнения, не могла стоять на ногах, так что Кузьме Терентьеву пришлось прислонить
ее к стене одного из домов и придерживать, чтобы
она не упала.
Парень задумался. Весь хмель выскочил из его головы.
— Вас там, барышня, какой-то
парень спрашивает, — доложила
ей Ненила Власьевна, все сердцем полюбившая за эти дни молодую девушку.
Она обрадовалась встрече с Кузьмой, —
она столкнулась с ним во дворе вскоре после освобождения
ее из-под ареста, — как все же с близким
ей когда-то человеком, а хитрый
парень понял, что он может поживиться от всеми оставленной женщины и даже не заставил Салтыкову сделать первый шаг к их новому сближению.
Она по целым часам задерживала Кузьму в беседке и в разговорах с ним, что называется, «отводила душу»;
она жаловалась ему на следователей, на людскую несправедливость, на свою горькую долю «беззащитной вдовы». Полупьяный
парень тупо слушал
ее, со своей стороны пускался в россказни о своих скитаниях по Москве, о приятелях и собутыльниках.
За несколько рублей была добыта рука какого-то удавившегося молодого
парня, и Кузьма, бережно завернув
ее в тряпицу, принес в тот же день Дарье Николаевне. По
ее указанию смастерил он ящик, в который уложил руку, надев на
ее палец перстень Константина Рачинского, и сам отнес в Новодевичий монастырь этот гостинец, с надписью на ящике, написанной рукой Салтыковой: «Марье Осиповне Олениной», и передал «матушке казначее».