Неточные совпадения
Поэтому религиозное мироощущение неизменно сопровождается известным разочарованием в этом
мире, пессимизмом в отношении к данному его
состоянию, тем, что иногда зовется «мировой скорбью», но в то же время пессимизм этот есть только тень, которую бросает свет радостной веры, сулящей победу над
миром, подающей надежду на освобождение и спасение.
Одно из двух: или теоретическому мышлению в такой степени присущ аромат вечности, касание
мира божественного, что его служитель чрез мышление подлинно осязал этот
мир в его непосредственности (чего мы, говоря откровенно, не допускаем), или же, наоборот, мы имеем здесь пример крайнего доктринерства, приводящего к самоослеплению и самогипнозу, типичное
состояние философической «прелести».
В поучениях Симона бен Иохай (в Idra Kaba) читаем [Цит. у Ad. Franck. La Kabbale, 1843. Paris, стр.173 и cл.]: «Прежде чем сотворить какую-нибудь форму в этом
мире, прежде чем произвести какое-либо изображение, Он (Бог) был один, без формы, не уподобляясь ничему. И кто мог бы понять Его, каким Он был тогда, пока Он не имел формы?.. Эн-соф не имеет в этом
состоянии ни формы, ни образа; не существует никакого средства его понять, никакого способа его познать»…
В сем
состоянии не можем мы ничего о Нем сказать, кроме что Он единственно Себе самому известен: понеже Он никакой твари, какое бы имя она ни имела, неизвестен иначе, как только как Он открывает себя самого в шаре Вечности, а вне шара и сверх оного, Он есть для всего сотворенного смысла вечное ничто, цело и совсем скрыт и как бы в своей собственной неисследимой тайне завит и заключен; так что познание наше о Нем вне бездонного шара
мира Вечности есть более отрицательно, нежели утвердительно, то есть мы познаем более, что Он не есть, нежели что Он есть».
С одной стороны,
мир есть само абсолютное, как его модус, а с другой, в
мире ничего не совершается и не происходит, ибо он лежит не вне абсолютного, но есть оно же само, в
состоянии некоторой ущербности.
Практическое устремление религии Abgeschiedenheit есть буддийская нирвана, не только акосмизм, но и антикосмизм: вырваться из
мира, который возникает чрез раздвоение твари и Бога, в изначальное божественное ничто. Очевидно, это воззрение не дает места идее истории, мирового процесса, мирового свершения: идеал восстановления первоначального
состояния, апокатастасйс, есть здесь голое отрицание
мира.
Вообще бытие этого
мира «четырех элементов», im äusseren Principium [Во внешнем рождении (нем., лат.).], имеет преходящее и, так сказать, прекарное значение, он существует лишь до окончательного удаления Люцифера, а затем должно восстановиться первоначальное
состояние ангельской, небесной телесности.
Но, с другой стороны, процесс миротворения есть, в глазах Шеллинга, и объективно-теогонический (как он многократно и определяет его), именно в нем получают бытие, «напрягаются» (Spannung) «потенции» в Боге, которые, в
состоянии проявленности чрез
мир, соответствуют трем ипостасям Св.
Временность выражает собой
состояние тварности в разных ее модальностях и принадлежит нашему «трансцендентальному субъекту», выражающему тварное восприятие
мира.
Мир не может вовсе не удаться, иначе говоря, тварный меон не может разложиться обратно в укон, потонуть в беспредельности — άπειρον, небытие не может волнами своими всплеснуть до неба и победить божественную силу, однако в силу свободы своей
мир может задерживаться в
состоянии меональности, не достигая высшей степени бытия.
Мир идей, идеальное все, актуально содержащееся в Софии, для
мира тварного существует не только как основа или причинность (в вышеуказанном смысле), но и как норма, предельное задание, закон жизни, аристотелевская энтелехия в отношении к потенциальному
состоянию бытия.
Но если мы будем брать этот же
мир в его
состоянии или данности, то, конечно, он отличается от Софии, как неосуществленная потенция от своей идеи.
Поэтому одновременно приходится утверждать, что
мир есть София в своей основе и не есть София в своем
состоянии.
Однако они софийны в своем основании, но не в своем
состоянии, ибо воспринимают софийность
мира бледно, внешне, несущественно; благодаря этому научное миросозерцание, софийное в своей основе, практически является нередко антисофийным.
Конечно, и «чистый разум» софиен в своем основании, и он отражает свет Логоса, но он не имеет абсолютного значения, а есть
состояние, свойственное именно данному разрезу бытия, и теряет свое значение по мере углубления в софийную основу
мира.
Все в
мире идейно или софийно в основе, но может быть антиидейно в
состоянии и во всяком случае неадекватно своей идее.
Таковое же мы можем мыслить лишь в качестве предельного понятия, края бытия, «тьмы кромешной», дна адова, метафизического ничто, но невозможно даже в мысли допустить, чтобы этой пустотой продырявлен был созданный Богом в Софии, хотя и извращенный в своем антисофийном
состоянии,
мир.
Все это сотворено творческим словом Божиим, но уже не из ничего, а из земли, как постепенное раскрытие ее софийного содержания, ее идейной насыщенности [Св. Григорий Нисский развивает мысль о том, что в творении
мира нужно различать два акта, — общее и частное творение, — «в начале» и в течение шести дней, причем общее творение соответствует созданию в уконемеона-матери бытия, а второе — выявление всего, находившегося в
состоянии меональной аморфности.
Если же это так, то, очевидно, разумные существа низошли из высшего
состояния в низшее, и притом не только души, заслужившие это нисшествие разнообразием своих движений, но и те существа, которые были низведены из высшего и невидимого
состояния в это низшее и видимое для служения всему
миру, хотя и не по своему желанию: суете во твари повинуся не волею, но за повинувшаго ю на уповании (Рим. 8:20).
Соответственно же такому пониманию творения и концом его может быть только — οίποκατάστασις [См. прим. 74 к «Отделу первому».], восстановление
мира в первоначальное
состояние, какое он имел ранее, до καταβολή.
И уже само это бытие — небытие, как общее
состояние мироздания, есть метафизический грех, о котором сказано:
мир во зле лежит.
До грехопадения человек, а в нем и все твари созданы были не бессмертными, но и не смертными: ничто, находясь в
состоянии потенциальности, еще было бессильно ввести в
мир смерть, но вместе с тем оно не было уже обессилено.
Другими словами, первородный грех принес с собой не субстанциальную, но лишь функциональную порчу
мира, «
мир во зле лежит» [1 Ин. 5:19; цитируется неточно.], но не есть зло, оно есть его
состояние, а не естество.
Если чувственность, телесность
мира не есть болезнь или субъективное только
состояние, но самостоятельная стихия бытия, то пол не может остаться лишь внутри человека, но должен осуществиться и во плоти, раздвоиться в ней, чтобы, ощутив это раздвоение, двум стать «в плоть едину».
Адам и Ева, ощутившие друг друга как муж и жена, двое в одну плоть, находились в
состоянии гармонии и девственности. Они были свободны от злой и жгучей похоти, были как женатые дети, которых соединение являлось бы данью чистой чувственности, освящаемой их духовным союзом. Они, будучи мужем и женой, по крайней мере в предназначении, не становились от этого самцом и самкою, которых Адам видел в животном
мире: «и были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились» (2:25).
Мир и человек, находясь в детском
состоянии, допускали такую попытку.
Последнее же может быть совершено только Богом, своими силами человек не в
состоянии освободиться от
мира, ибо
мир — это он сам.
Спасение совершилось на Голгофе,
мир уже подвластен Христу, но по
состоянию своему, в модальности своей, он все еще остается от Него отчужденным, и близость эта составляет лишь предмет веры и надежды, а не торжествующей очевидности.
Кроме того, вместе со всей плотью
мира, отяжелевшею и ставшею материальной, и власть в непросветленном
состоянии имеет характер тяжелый и жесткий.