Неточные совпадения
Он долго рассказывал
мне про свою жизнь, и чем больше он
говорил, тем становился симпатичнее.
Говорил больше Дерсу, а
я его слушал, и слушал с удовольствием.
Кругом вся земля была изрыта. Дерсу часто останавливался и разбирал следы. По ним он угадывал возраст животных, пол их, видел следы хромого кабана, нашел место, где два кабана дрались и один гонял другого. С его слов все это
я представил себе ясно.
Мне казалось странным, как это раньше
я не замечал следов, а если видел их, то, кроме направления, в котором уходили животные, они
мне ничего не
говорили.
Я не понял, про какого «человека» он
говорил, и посмотрел на него недоумевающе.
Вечером
я сидел с Дерсу у костра и беседовал с ним о дальнейшем маршруте по реке Лефу. Гольд
говорил, что далее пойдут обширные болота и бездорожье, и советовал плыть на лодке, а лошадей и часть команды оставить в Ляличах. Совет его был вполне благоразумный.
Я последовал ему и только изменил местопребывание команды.
Долго
мне говорил этот первобытный человек о своем мировоззрении. Он видел живую силу в воде, видел ее тихое течение и слышал ее рев во время наводнений.
По дороге он часто посматривал на небо, что-то
говорил с собой и затем обратился ко
мне с вопросом...
Я понял, что «люди», о которых
говорил Дерсу, были пернатые.
Пошли дальше. Теперь Паначев шел уже не так уверенно, как раньше: то он принимал влево, то бросался в другую сторону, то заворачивал круто назад, так что солнце, бывшее дотоле у нас перед лицом, оказывалось назади. Видно было, что он шел наугад.
Я пробовал его останавливать и расспрашивать, но от этих расспросов он еще более терялся. Собран был маленький совет, на котором Паначев
говорил, что он пройдет и без дороги, и как подымется на перевал и осмотрится, возьмет верное направление.
Посидев еще немного,
я пошел дальше. Все время
мне попадался в пути свежеперевернутый колодник.
Я узнал работу медведя. Это его любимейшее занятие. Слоняясь по тайге, он подымает бурелом и что-то собирает под ним на земле. Китайцы в шутку
говорят, что медведь сушит валежник, поворачивая его к солнцу то одной, то другой стороной.
Для непривычного уха такие фразы показались бы бессмысленным набором слов, но
я понял его сразу. Он
говорил, что надо придерживаться конной тропы и избегать пешеходной.
Я говорю о крестьянине И.А. Пятышине.
Когда мы окончили осмотр пещер, наступил уже вечер. В фанзе Че Фана зажгли огонь.
Я хотел было ночевать на улице, но побоялся дождя. Че Фан отвел
мне место у себя на кане. Мы долго с ним разговаривали. На мои вопросы он отвечал охотно, зря не болтал,
говорил искренно. Из этого разговора
я вынес впечатление, что он действительно хороший, добрый человек, и решил по возвращении в Хабаровск хлопотать о награждении его чем-нибудь за ту широкую помощь, какую он в свое время оказывал русским переселенцам.
О реке Динзахе
я буду
говорить ниже подробнее.
Стрелок
говорил, что ходить не стоит, так как незнакомец сам обещал к нам прийти. Странное чувство овладело
мной. Что-то неудержимо влекло
меня туда, навстречу этому незнакомцу.
Я взял свое ружье, крикнул собаку и быстро пошел по тропинке.
Поговорив еще немного, мы повернули назад к нашему биваку.
Я шел радостный и веселый. И как было не радоваться: Дерсу был особенно
мне близок.
Он не докончил фразы, остановился на полуслове, затем попятился назад и, нагнувшись к земле, стал рассматривать что-то у себя под ногами.
Я подошел к нему. Дерсу озирался, имел несколько смущенный вид и
говорил шепотом...
Я хотел было сделать привал и варить чай, но Дерсу посоветовал поправить одну седловку и идти дальше. Он
говорил, что где-то недалеко в этих местах есть охотничий балаган. Та м он полагал остановиться биваком. Подумав немного,
я согласился.
— Худо! Наша напрасно сюда ходи. Амба сердится! Это его место, —
говорил Дерсу, и
я не знаю,
говорил ли он сам с собою или обращался ко
мне.
Мне показалось, что он испугался.
Гольд стоял, протянув руки к зверю. Вдруг он опустился на колени, дважды поклонился в землю и вполголоса что-то стал
говорить на своем наречии.
Мне почему-то стало жаль старика.
— Это его, его, — забормотал испуганно Дерсу, и
я понял, что он
говорит про души заблудившихся и умерших. Затем он вскочил на ноги и что-то по-своему стал сердито кричать в тайгу.
Я спросил его, что это значит.
Тут
я впервые заметил японскую березу с треугольными листьями, —
говорят, она часто встречается к югу от Тадушу, затем — бересклет малоцветковый, украшенный бахромчатыми ветвями и с бледными листьями, абрикосовое дерево с мелкими плодами и черешню Максимовича, растущую всегда одиноко и дающую черные безвкусные плоды.
Я не понял его и подумал, что китайцы загоняют своих свиней на ночь. Дерсу возражал. Он
говорил, что, пока не убрана кукуруза и не собраны овощи с огородов, никто свиней из загонов не выпускает.
Стрелки
говорили, что это птица, а
я думал, что это большая летучая мышь.
Уже с утра
я заметил, что в атмосфере творится что-то неладное. В воздухе стояла мгла; небо из синего стало белесоватым; дальних гор совсем не было видно.
Я указал Дерсу на это явление и стал
говорить ему многое из того, что
мне было известно из метеорологии о сухой мгле.
Китайцы в рыбной фанзе сказали правду. Только к вечеру мы дошли до реки Санхобе. Тропа привела нас прямо к небольшому поселку. В одной фанзе горел огонь. Сквозь тонкую бумагу в окне
я услышал голос Н.А. Пальчевского и увидел его профиль. В такой поздний час он
меня не ожидал. Г.И. Гранатман и А.И. Мерзляков находились в соседней фанзе. Узнав о нашем приходе, они тотчас прибежали. Начались обоюдные расспросы.
Я рассказывал им, что случилось с нами в дороге, а они
мне говорили о том, как работали на Санхобе.
Санхобейские тазы почти ничем не отличаются от тазов на реке Тадушу. Они так же одеты,
говорят по-китайски и занимаются хлебопашеством. Но около каждой фанзы есть амбар на сваях, где хранится разный скарб. Этот амбар является типичной тазовской постройкой. Кроме того,
я заметил у стариков особые кривые ножи, которыми они владеют весьма искусно и которые заменяют им и шило, и буравчик, и долото, и наструг.
Все это делалось не ради рисовки: мы слишком хорошо знали друг друга. Делалось это просто по вкоренившейся многолетней привычке не пропускать никакой мелочи и ко всему относиться внимательно. Если бы он не занимался изучением следов с детства, то умер бы с голода. Когда
я пропускал какой-нибудь ясный след, Дерсу подсмеивался надо
мной, покачивал головой и
говорил...
Вдруг Дерсу, не
говоря ни слова, схватил
меня на руки и быстро перенес через реку.
16-го числа выступить не удалось. Задерживали проводники-китайцы. Они явились на другой день около полудня. Тазы провожали нас от одной фанзы до другой, прося зайти к ним хоть на минутку. По адресу Дерсу сыпались приветствия, женщины и дети махали ему руками. Он отвечал им тем же. Так от одной фанзы до другой, с постоянными задержками, мы дошли наконец до последнего тазовского жилья, чему
я, откровенно
говоря, очень порадовался.
Днем
мне недомогалось: сильно болел живот. Китаец-проводник предложил
мне лекарство, состоящее из смеси женьшеня, опиума, оленьих пантов и навара из медвежьих костей. Полагая, что от опиума боли утихнут,
я согласился выпить несколько капель этого варева, но китаец стал убеждать
меня выпить целую ложку. Он
говорил, что в смеси находится немного опиума, больше же других снадобий. Быть может, дозу он мерил по себе; сам он привык к опиуму, а для
меня и малая доза была уже очень большой.
Дерсу советовал крепче ставить палатки и, главное, приготовить как можно больше дров не только на ночь, но и на весь завтрашний день.
Я не стал с ним больше спорить и пошел в лес за дровами. Через 2 часа начало смеркаться. Стрелки натаскали много дров, казалось, больше чем нужно, но гольд не унимался, и
я слышал, как он
говорил китайцам...
Мы забились в свои палатки и в страхе притихли. Дерсу посматривал на небо и что-то
говорил сам с собой.
Я напомнил ему пургу, которая захватила нас около озера Ханка в 1902 году.
Я уже
говорил, что корни деревьев, растущих в горах, распространяются по поверхности земли: сверху они едва только прикрыты мхами.
Голод сильно мучил людей. Тоскливо сидели казаки у огня, вздыхали и мало
говорили между собой.
Я несколько раз принимался расспрашивать Дерсу о том, не заблудились ли мы, правильно ли мы идем. Но он сам был в этих местах первый раз, и все его соображения основывались лишь на догадках. Чтобы как-нибудь утолить голод, казаки легли раньше спать.
Я тоже лег, но
мне не спалось. Беспокойство и сомнения мучили
меня всю ночь.
Ночью был туманный мороз. Откровенно
говоря,
я был бы очень рад, если бы к утру разразилась непогода. По крайней мере мы отдохнули бы и выспались как следует, но едва взошло солнце, как туман сразу рассеялся. Прибрежные кусты и деревья около проток заиндевели и сделались похожими на кораллы. На гладком льду иней осел розетками. Лучи солнца играли в них, и от этого казалось, будто по реке рассыпаны бриллианты.
— Мяолин не вчерашний и не сегодняшний, —
говорил он. — Мяолин такой же старый, как и
я, а вы пришли
меня прогонять.
Я вам Мяолин не отдам. Если
мне придется уходить отсюда,
я его сожгу.
Говоря это, он достал с воза теплые вязаные перчатки и подал их
мне.
Я взял перчатки и продолжал работать. 2 км мы шли вместе,
я чертил, а крестьянин рассказывал
мне про свое житье и ругательски ругал всех и каждого. Изругал он своих односельчан, изругал жену, соседа, досталось учителю и священнику. Надоела
мне эта ругань. Лошаденка его шла медленно, и
я видел, что при таком движении к вечеру
мне не удастся дойти до Имана.
Я снял перчатки, отдал их возчику, поблагодарил его и, пожелав успеха, прибавил шагу.
Он вздохнул и стал
говорить, что боится города и что делать ему там нечего. Тогда
я предложил ему дойти со
мной до станции железной дороги, где
я мог бы снабдить его на дорогу деньгами и продовольствием.