Коронованный рыцарь

Время шло.

Среди товарищей по службе Осипа Федоровича Гречихина, знакомых Дмитревского и Похвисневых частые посещения молодого человека, хотя и друга детства дочерей Владимира Сергеевича, конечно, возбудили толки.

Скоро тайна взаимной любви переведенного из Москвы и пользующегося покровительством обер-прокурора сената Дмитревского чиновника Гречихина и младшей дочери генерал-прокурора Похвиснева была разгадана и стала достоянием светских сплетен.

Надо заметить, что вскоре по получении места обер-прокурора 3-го департамента сената, Иван Сергеевич, перетащил Осипа Федоровича Гречихина в обер-секретари.

Последний, живший вместе с обер-прокурором, представлял уже известную силу для петербургского чиновничьего мира.

В нем заискивали, его приглашали в гости, на его знакомство навязывались.

Осип Федорович, однако, не поддавался соблазнам и вел жизнь чрезвычайно замкнутую.

Единственный дом, где он бывал в свободное от служебных занятий время, был дом Похвисневых. Изредка, впрочем, он посещал театр.

Весь Петербург кричал про приближавшийся бенефис любимицы публики Генриетты Шевалье и о готовящейся торжественной постановке на сцене французского театра «Ифигении», трагедии Расина.

Этим спектаклем был очень заинтересован и молодой Гречихин, но от надежды попасть в театр надо было отказаться, так как все места уже были записаны и достать билет не было никакой возможности.

Счастливый или, лучше, несчастный случай помог ему. Иван Сергеевич, получивший билет в кресло от самой Генриетты Шевалье и заплативший за него, по обычаю, крупную сумму, почувствовал себя в день спектакля, вернувшись со службы, нездоровым и слег.

Вспомнив о билете на бенефис, он предложил его Гречихину. Последний чуть не подпрыгнул от радости и, заехав на несколько минут, несмотря на громадность расстояния, в заветный домик у Таврического сада, поспел к самому началу представления.

Театр был буквально набит битком.

Все, что только было в Петербурге знатного и богатого, можно было видеть на этот раз в театральной зале, блиставшей великолепными нарядами дам, придворными шитыми кафтанами и гвардейскими мундирами.

Без пяти минут шесть — время, когда в ту пору начинались спектакли, прибыл император Павел Петрович в парадном мундире Преображенского полка, в шелковых чулках и башмаках, с голубою лентою через плечо и андреевскою звездою на груди.

Все встали при его появлении и сели только после поданного им рукою знака.

Павел Петрович сел в своей ложе в кресло, имевшее подобие трона и поставленное на некотором возвышении. За креслом стоял, с обнаженным палашем, кавалергард.

Позади императора, на табуретах, помещались великие князья Александр и Константин, а за ними, в некотором отдалении, находились, стоя: граф Кутайсов, оберцеремониймейстер Валуев и дежурный генерал-адъютант Уваров.

В присутствии императора в театре воцарилась необычайная тишина. Все как-будто замерло.

Но вот оркестр заиграл знаменитую в то время увертюру Глюка к опере «Ифигения».

По окончании увертюры взвился занавес и на сцене появилась Шевалье, в том самом костюме, который мы видели на ней в ее будуаре, при чтении ею своей роли перед Кутайсовым.

Красный цвет избранного ею наряда приятно подействовал на государя.

С напряженным вниманием следил он за ходом пьесы, которая местами как нельзя более кстати соответствовала современному положению дел европейской политики.

Раздоры между союзниками, греческими царями, отправлявшимися под Трою, готовность верховного вождя их, Агамемнона, пожертвовать для успеха общего дела своею дочерью Ифигениею, которую он должен был принести в жертву разгневанной Диане, его старания водворить согласие между начавшими враждовать друг с другом союзниками — производило на Павла Петровича сильное впечатление.

Его лицо принимало выражение то гнева, то удовольствия, то задумчивости, и он, понюхивая, время от времени, табак, повторял те из стихов Расина, которые, казалось ему, подходили к образу его действий и намекали на отношения к союзникам, расстраивавшим его планы, тогда как он сам был готов пожертвовать всем для восстановления порядка в Европе, потрясенной французской революцией.

Во время одного из антрактов, Осип Федорович Гречихин встретил одного из своих товарищей по службе, который обратился к нему с вопросом:

— Вы не знакомы с Родзевич?

— Нет.

— Как, вы не знаете и никогда не видали Ирену Станиславовну?

— Нет, не слыхал и не видал, — отвечал удивленный таким вопросом молодой человек.

— А между тем она обратила на вас внимание. Счастливец!

— Счастливец? — вопросительно-недоумевающе переспросил Осип Федорович.

— Да как же не счастливец!.. Возьмите подзорную трубу и посмотрите на третью ложу с правой стороны.

Гречихин машинально исполнил совет.

— Надеюсь, что вы теперь не удивляетесь, что я назвал вас счастливцем…

Осип Федорович не отвечал, как бы застыв на месте с трубкой у глаза.

— Перестаньте так долго смотреть, неприлично… Хотите лучше я вас представлю… Тогда смотрите вблизи, сколько хотите…

— Меня… представить… этой красавице… Да разве можно?..

— Не только можно, но должно… Так как это ее собственное желание…

— Ее желание?..

— Да… Боже, какой вы стали вдруг бестолковый… Неужели один взгляд на нее ошеломил вас… Я говорю вам, что вы счастливец… Она сама спросила меня, когда я ей откланивался в ее ложе, кто сидит на кресле Дмитревского… Я назвал вашу фамилию… «Представьте его мне!» — сказала она… Я и шел за вами…

На самом деле произошло следующее…

Ирена Станиславовна, как близкая подруга Генриетты Шевалье, конечно знала, кто на какие места записался в день бенефиса последней.

Она считала, хотя и незнакомого с ней, Ивана Сергеевича Дмитревского в числе сторонников ее мужа и запомнила его место, чтобы посмотреть на одного из своих врагов.

За последнее время ей повсюду мерещились враги.

Во время первого действия она, наведя подзорную трубу, увидала, что на кресле, которое купил Дмитревский, сидит красивый молодой человек в сенатском мундире.

В первый же антракт вошел служащий тоже в сенате, знакомый ей молодой человек.

Она спросила его, кто сидит на месте Дмитревского и указала ему рукой на партер и ряд кресел.

— Он в сенатском мундире… — добавила она.

— Это наш обер-секретарь Осип Федорович Гречихин… любимец Дмитревского. Он и живет вместе с ним…

— А-а… — небрежно протянула Ирена.

— Говорят, что он еще не объявленный, но жених Похвисневой…

— Какой Похвисневой… Зинаиды?.. — спросила Родзевич.

— Нет… младшей… Рассказывают, что это у них давнишний роман, еще с Москвы… Он друг детства обеих сестер… и без ума влюблен в младшую, Полину… Та отвечает ему тем же, а дядя Дмитревский покровительствует любящим сердцам… Для устройства их судьбы он и перевел его в Петербург…

Глаза Ирены во время этого рассказа нет-нет да вспыхивали злобным огоньком.

— Представьте его мне… — вдруг сказала она.

— Вам? — удивленно вскинул на нее глаза молодой человек. — Когда прикажете?..

— Сейчас… Сию минуту… — нервно сказала Родзевич. Чиновник бросился исполнять волю красавицы.

На Осипа Федоровича вызывающая красота Ирены Станиславовны произвела действительно ошеломляющее впечатление. Его состояние можно было сравнить с состоянием никогда не пившего человека, вдруг проглотившего стакан крепкого вина.

Первую минуту его ошеломило, затем по всему организну пробежали точно огненные нити, голова закружилась и во всем теле почувствовалась какая-то истома.

Он не сразу даже сообразил, что эта красавица, на которую он сейчас смотрел через подзорную трубку, будет находиться так же близко около него, как стоявший товарищ, будет говорить с ним.

«Она, она сама пожелала со мной познакомиться…» — мелькала в его голове ласкающая его самолюбие мысль.

— Так пойдемте к ней… Я вас представлю… — сказал чиновник.

Осип Федорович машинально последовал за товарищем. Ирена Станиславовна приняла его очень любезно.

— Везите его после театра к Генриетте… — бросила она, между прочим, в разговоре представившему Гречихина, сделав очаровательно в сторону последнего кивок головой.

— Привезу… — отвечал тот. Оркестр, видимо, оканчивал пьесу. Молодые люди вышли из ложи.

— Слыхали?.. — спросил чиновник.

— Что? — положительно очарованный и еще вдыхавший в себя душистую атмосферу, окружавшую эту чудную девушку, спросил Гречихин.

— Приказано нам ехать с вами к Генриетте…

— К какой Генриетте?

— Как, вы не знаете, что Шевалье, которая играет Ифигению, зовут Генриеттой!

— Но я с ней незнаком…

— Это ничего, вас представят… Если Ирена Станиславовна приглашает, это все равно, что сама Шевалье, она с ней задушевная подруга.

— Но будет поздно… — пробовал возразить Осип Федорович.

— Что делать… Воля Родзевич — закон… Я по крайней мере должен буду вас представить живого или мертвого, — заметил, улыбаясь, чиновник. — Выбирайте…

Гречихину почему-то вдруг стало очень весело.

— Везите уж лучше живого… — улыбнулся и он.

— Так-то лучше… Да и не раскаетесь… Время у нее проводят очень весело… Так, до свиданья, я сижу в местах более отдаленных… Я к вам подойду по окончании последнего акта.

— Хорошо… — согласился Гречихин. Товарищи расстались.

В то время, общественная жизнь в Петербурге совершенно изменилась против прежнего: не было не только блестящих празднеств и шумных балов, какие еще недавно задавали екатерининские вельможи, но и вообще были прекращены все многолюдные увеселения и даже такие же домашние собрания.

Полиция зорко следила за тем, чтобы в частных домах не было никаких сборищ и вмешательства ее в общественные увеселения дошли даже до того, что запрещено было «вальсовать или употреблять танцы, которые назывались вальсеном».

Несмотря, однако, на бдительность и строгость полиции, по рассказам одного иностранца, жившего в Петербурге в царствование Павла Петровича, здесь господствовало бешеное веселье.

Приезжавшие на вечер гости отпускали домой свои экипажи, и шторы, с двойной темной подкладкой, мешали видеть с улицы освещенные комнаты, где не только танцевали до упаду, между прочими и «вальсен», но и велись речи, самые свободные, и произносились суждения, самые резкие.

Дома же и квартиры артисток-иностранок были даже вне этого запрещения, или лучше сказать полиция смотрела на них сквозь пальцы.

Спектакль окончился.

Павел Петрович приказал Валуеву поблагодарить госпожу Шевалье за удовольствие, доставленное его величеству, а при выходе из ложи государь с дружелюбною усмешкою потрепал Кутайсова по плечу.

Иван Павлович был наверху блаженства, видя торжество своей ненаглядной Генриетточки.

Из театра все приглашенные отправились в дом бенефициантки, где их ожидал чай и роскошный ужин. Туда же отправился и Гречихин со своим товарищем.

В квартире артистки было оживленно и весело. Ирена Станиславовна, к удивлению и досаде своих поклонников, обращала все свое внимание на скромного молодого человека. Она сама представила его хозяйке, которую успела предупредить еще в театре, зайдя к ней во время одного из антрактов в уборную.

— Генриетта, я к тебе приведу новичка-гостя.

— Кого это?

— Гречихина…

— Как!

Ирена повторила, но француженка, как ни старалась усвоить себе и произнести эту фамилию, не смогла.

— Какая глупая фамилия!.. — рассердившись, произнесла она. — И за чем тебе нужен человек с такой странной фамилией?

— Он мне нравится…

Шевалье пожала плечами.

Она уже привыкла к странностям своей подруги.

— Так можно? Ведь я его уже пригласила…

— Конечно, можно… Ты ведь с ним и будешь заниматься…

— Да, я займусь… — многозначительно сказала Ирена. И действительно, она занялась.

Выбрав один из уютных уголков, как бы нарочно предназначеных для тете-а-тете'ов, которыми изобиловала квартира Генриетты, она посадила Осипа Федоровича около себя и засыпала его вопросами, кокетничая с ним, что называется, во всю.

— Много раз вы были влюблены? — вдруг, среди какого-то обыденного разговора, в упор спросила она его.

Он весь вспыхнул.

— Это допрос…

— Пожалуй и так… Я хочу знать.

— Зачем?

— Значит надо… Может вы и теперь влюблены, даже воображаете, что любите.

— Почему это воображаю? — обиделся Гречихин.

— Ага, поймала, значит любите?

— Всем своим существом и навеки, — отвечал Осип Федорович, которому вдруг захотелось позлить эту красавицу, которая обращалась с ним, как с мальчишкой.

— Она молода и красива?

— Молода и красива.

— Лучше меня?

— Как на чей вкус…

— А на ваш?

— Лучше… — после некоторой паузы, с трудом проговорил Гречихин.

— Вот как… — кинула Ирена. — А она вас любит?

— Надеюсь и верю.

— Значит взаимная любовь… Вы признались друг другу, может быть даже поклялись?

— Поклялись.

— Остается только идти под венец… и… беспрепятственно производить потомство, — со смехом сказала она.

— Что же тут смешного?

— Ничего… Боже, какой вы еще юноша… Вы не знаете даже, что часто женщина хохочет тогда, когда ей хочется плакать… и наоборот.

— О чем же вам плакать?

— Как знать… Еще один вопрос… Он может быть вам покажется очень смел, рискован… но… что бы вы сделали, если бы женщина, молодая, красивая объяснилась бы вам сама в любви и от охватившей ее восторженной страсти, как безумная, бросилась бы в ваши объятия?..

Она глядела на него не отводя своих лучистых глаз, красноречиво говорившими, что эта женщина она сама.

Он был снова так же, если не более, ошеломлен, как тогда, когда первый раз глядел на нее в театре.

— Это мне кажется совершенно невероятным! — прошептал он.

— Почему вы знаете? Все возможно, — многозначительно заметила она.

Он молчал.

— Все случается… И если бы это действительно случилось… как бы вы приняли?

Она остановилась, ожидая ответа.

— Я не знаю, — прошептал он с пылающим лицом.

— Не знаете… Приготовтесь, однако, это может случиться. А пока до свидания… Я живу недалеко от вас, по Гороховой, в том же доме, где живет племянник вашего начальника Дмитревского — Оленин… Буду рада, если вы будете у меня.

Она подала ему руку, к которой он совершенно бессознательно прильнул долгим поцелуем. Ирена Станиславовна перешла к другим группам гостей и вскоре уехала.

Осип Федорович несколько времени просидел на месте в полном, казалось ему, полузабытьи, затем очнулся, розыскал своего товарища и вместе с ним выбрался из дома. Молодой человек, представивший его Ирене и привезший к Шевалье, оказалось, жил с ним по соседству. Они отправились вместе домой, не прощаясь с хозяйкой, как это было в обычае у Генриетты.

В первый раз по приезде в Петербург Осип Федорович Гречихин вернулся домой позднею ночью, с отуманенною от всего пережитого и перечувствованого головой.

Он, впрочем, приписал это излишне выпитому вину.