Шарм

Трейси Вульф (2022)

Бестселлер The New York Times! «Шарм» — пятая часть серии, продолжение мирового бестселлера «Жажда». В этой книге мы совершим путешествие во времени и узнаем о событиях, которые происходили с Грейс и Хадсоном за четыре месяца до «Искушения». Выбор Amazon в категории «Лучшая YA-книга месяца»! Самая популярная вампирская сага последних лет. После поступления в элитную школу Кэтмир меня уже сложно чем-либо удивить. Даже существованием потустороннего Мира Теней. Но вот я здесь, застряла в каком-то странном, опасном месте с Хадсоном Вега, монстром, которого боятся другие монстры. Да, он старший брат Джексона и до безобразия хорош собой, но он — убийца, лжец, социопат и полный придурок. Теперь нам придется действовать сообща, не только чтобы выбраться отсюда, но и спасти всех, кто нам дорог. Для поклонников «Сумерек» и «Дневников вампира». Об авторе Трейси Вульф — американская писательница, автор бестселлеров New York Times и USA Today. В прошлом преподавала английский язык и литературу, сейчас полностью посвятила себя писательству. Любит создавать загадочные и романтические истории с непростыми героями и крутыми героинями. Обожает вампиров, драконов и всяких жутких ночных тварей.

Глава 30

Непроще простого

— Хадсон —

Сегодня День благодарения! Это доходит до меня, когда я выхожу из воспоминания Грейс. Когда мы только-только обнаружили, что заперты здесь, Грейс выдвинула один из ящиков кухонного буфета и достала из него календарь. И, когда утром она отмечала в нем очередной день, это служило для меня сигналом того, что она готова начать ежедневную тренировку по прыжкам. Как же я мог не заметить, какой сегодня день?

Неудивительно, что Грейс так расстроена. Ведь сегодня начинается второй сезон праздников, который ей придется провести без родителей, который она будет вынуждена провести взаперти в моей берлоге без надежды на то, что это когда-либо закончится.

Я не американец — и День благодарения для меня ничего не значит, — но даже я понимаю, какая это для нее трагедия. Я только не знаю, что, черт возьми, мне с этим делать.

— Хочешь, приготовим тыквенный пирог? — спрашиваю я, потому что в своем воспоминании она думала именно о нем. А также потому, что с нашими кулинарными талантами нам точно не удалось бы приготовить индейку.

— Я не умею готовить тыквенный пирог, — отвечает она, и, хотя это отрицательный ответ, он показывает, что я на верном пути. Это первые слова, которые она сказала мне за весь день.

— Разве это может быть трудно? — парирую я. — Немного тыквы, немного сахара… — Ведь надо полагать, в пироге должен быть сахар. — Румяная корочка. У нас все получится на раз-два. — И я щелкаю пальцами.

Она смеется невеселым смехом сквозь слезы, который бьет меня куда-то в солнечное сплетение.

— Наверняка это сложнее, чем кажется.

— Так давай выясним, насколько это сложно. — Я встаю и протягиваю ей руку. Она просто смотрит на нее, переводя взгляд на мое лицо и обратно. Затем наконец берет ее и позволяет мне помочь ей встать. — Но для этого тебе придется пустить меня на кухню.

— Ты уже и так на моей стороне комнаты, — отвечает она. — Одним часом больше, одним меньше.

— Полностью согласен.

— Я с самого начала хочу официально заявить, что, на мой взгляд, это будет полный провал, — замечает она, когда мы направляемся на кухню.

— Кому какое дело? — Я пожимаю плечами. — Ведь нас тут только двое. И я все равно не пойму, хорошо он получился или нет.

Она на секунду задумывается.

— Дельное замечание.

— У меня всегда дельные замечания, вот только ты обычно бываешь не в том настроении, чтобы прислушиваться к ним, — говорю я ей. — К тому же, кто знает? Когда мы закончим работу, у нас может получиться восхитительный пирог.

— Лично я многого от него не жду.

Она открывает буфет и достает банку консервированной тыквы, сгущенное молоко без сахара, которое кажется мне чем-то вроде дерьма, специи, сахар и муку.

— Может, это все-таки хорошая идея, — изрекаю я, глядя на ингредиенты, хотя понятия не имею, что с ними делать. — Может, ты и получишь зачет.

Грейс коротко смеется, идя к холодильнику.

— А что случилось с твоими беспредельными уверенностью и энтузиазмом?

— Оказалось, что они все-таки имеют свои пределы.

Это вызывает у нее уже больше убедительный смех — как я и рассчитывал.

— Итак, что именно мы будем со всем этим делать? — спрашиваю я.

— Нам повезло. На задней части банки консервированной тыквы есть рецепт. — Она поднимает банку и добавляет к ингредиентам на кухонном столе упаковку яиц и сливочное масло.

— Вообще-то это смахивает на жульничество, — фыркаю я, хотя в глубине души не могу не признать, что на самом деле испытываю облегчение. — Лично я планировал импровизировать.

— О, у нас будет масса возможностей импровизировать, — отвечает она, закатив глаза. — Ведь у нас нет рецепта румяной корочки.

— Да, это похоже на серьезную проблему. — Я смотрю на пакет с мукой, имеющий весьма грозный вид. — Хотя разве есть какой-то закон, предписывающий пирогам иметь корочку?

— Без румяной корочки пирог не пирог, Хадсон. — Она качает головой: — А просто… фрукты.

— Хмммм. — Я делаю вид, будто обдумываю ее слова. — Пожалуй, это звучит убедительно.

Она достает большую миску.

— Вот именно. Хотя, строго говоря, тыквы — это не фрукты, а бахчевые.

Я мысленно повторяю ее слова несколько раз.

— Если честно, я не имею ни малейшего понятия, что это значит.

— Это значит… — Она качает головой и смотрит на меня с невеселой улыбкой: — Не важно. Это различие не имеет значения для пирога.

— Тогда зачем мы вообще об этом говорим? — спрашиваю я. — Разве нам и так не предстоит чертовски трудное дело, раз у нас нет рецепта румяной корочки для этого пирога и нам надо откуда-то взять его — хоть с потолка?

— Да, — соглашается она. — У нас и так забот полон рот.

Но она не сдвигается с места, а продолжает стоять рядом со мной, и мы оба пялимся на ингредиенты.

В конце концов я прочитываю всю информацию о каждом ингредиенте по меньшей мере три раза.

— Ну и? Мы сделаем это или нет?

— Не торопи меня, Вега. Мне надо мысленно подготовиться.

— А, ну да. — Я вскидываю руки в знак капитуляции. — Кто я такой, чтобы торопить гения.

Чтобы дать ей больше времени, я подхожу к холодильнику и беру бутылку воды.

— Думаю, ты хочешь сказать не торопить гения, а торопить катастрофу.

Я пожимаю плечами:

— Те же яйца, вид сбоку.

— Думаю, ты хотел сказать — та же тыква, вид сбоку.

— У тебя что, жар и бред? — Я изображаю ужас. — По-моему, тебе следует признать, что игра слов — это исключительно моя епархия.

— Хорошо. — Она показывает мне язык. — Но, когда тебе станет скучно, не беги ко мне, чтобы плакаться в жилетку.

Затем она закатывает рукава и высыпает в миску довольно много муки.

В воздух поднимается белое облако, от которого мы оба начинаем задыхаться.

— Ну, думаю, пока все идет как надо, — говорю я, наконец отдышавшись. — Что теперь?

— Масло?

Я приподнимаю бровь:

— Это вопрос или утверждение?

— Понятия не имею. — Она улыбается мне.

Я беру пачку масла и разворачиваю ее.

— Ладно. Была не была. — И готовлюсь бросить масло в муку.

— Погоди! — Теперь Грейс уже смеется по-настоящему, и это так не похоже на ту Грейс, которая пару минут назад уныло сидела на диване, что меня захлестывает облегчение. Я не имею ни малейшего представления, как печь пирог и как готовить для него румяную корочку, но я готов делать это целую вечность, если только Грейс при этом будет улыбаться, как она улыбается сейчас. Я точно не знаю, что это говорит обо мне — или о нас, — но об этом мне надо будет подумать позже. Приготовление пирогов — это на удивление тяжелая работа. — Нам надо разрезать его, чтобы получить корочку.

— Ты думаешь, я понимаю, что это значит?

— Это значит… — Она качает головой и берет у меня масло. — Не важно. Просто смотри и учись.

— У знатока, — невозмутимо договариваю я.

— Вообще-то если кого-то из нас двоих и можно назвать знатоком, то да, это я.

— Ты права. — Я смотрю, как она нарезает масло на маленькие квадратики и руками смешивает их с мукой. — Я думал, ты не знаешь, как это делается.

— Ну, я сто раз видела, как это делает моя мама. Но я понятия не имею, правильно ли я отмерила муку и масло. Полагаю, в конце концов у нас получится либо настоящая румяная корочка, либо детский пластилин для поделок на основе муки, так что как бы дело ни обернулось, мы будем в выигрыше.

— Детский пластилин? — с опаской спрашиваю я. Вообще-то это не вселяет уверенность в своих силах, если речь идет о готовке.

— Не бери в голову. — Она подходит к мойке, наливает в мерный стаканчик воды, затем медленно добавляет ее к смеси муки и масла, пока не получается шарообразная плотная масса.

— Это и есть тесто? — спрашиваю я, заглянув в миску, когда она наконец перестает месить.

— Это нечто, — отвечает она, ткнув в этот ком пальцем. — Думаю, очень скоро мы выясним, тесто это или нет.

— Э-э-э… — Я не знаю, что можно на это сказать.

— Зря ты так беспокоишься. Все будет нормально. Может быть. — Она подходит к мойке. — Начинай готовить начинку, пока я буду отмывать руки.

— Я? — невольно взвизгиваю я, хотя и пытаюсь напустить на себя невозмутимый вид. И, прежде чем продолжить, прочищаю горло: — Ты хочешь, чтобы я приготовил начинку?

— Это же была твоя идея, — напоминает она мне. — Это ты предложил испечь пирог.

Мне нечем крыть, я беру банку с консервированной тыквой и читаю инструкцию. Затем начинаю отмерять и мешать — по мере своих кулинарных способностей. Они невелики, но ведь их недостаток может компенсировать энтузиазм, не так ли?

Наконец начинка готова, и Грейс выливает это странное месиво в форму из теста, уложенную в огнеупорную емкость для выпекания. Она ставит ее в духовку, и мы оба застываем перед стеклянной дверцей, глядя на свое творение.

— Это будет совершенно несъедобно, — чуть погодя говорю я.

— Поверь мне, — говорит она. — Пирог так и должен выглядеть.

— Ты уверена? — спрашиваю я, вскинув брови, и мы оба начинаем убирать посуду.

— Нет, не уверена. Но я так думаю. — Она вздыхает, затем серьезно смотрит на меня, убирая оставшиеся ингредиенты в шкаф: — Спасибо тебе.

— За что? — удивляюсь я.

— За это. — Она делает глубокий судорожный вдох и шепчет: — Я делала это вместе с моим отцом каждый год с тех пор, как мне исполнилось пять лет.

— Мне очень жаль, — принужденно говорю, и мне хочется погладить ее по спине, как это делают в фильмах. Но мои руки до локтей испачканы остатками начинки для пирога, к тому же я совсем не уверен, что ей хочется, чтобы я касался ее. И все же на всякий случай я подхожу к мойке и мою руки.

— Ничего. — Она печально вздыхает, и мне становится не по себе. — Знаешь, когда мне было пять лет, у меня выпал первый передний молочный зуб — перед самым Днем благодарения. Он просто выпал сам, а потом я выбила второй, когда упала с велосипеда. У меня тогда был совершенно нелепый вид.

— Да нет же, ты выглядела прелестно, — выпаливаю я, прежде чем успеваю подумать.

Она замирает, держа руку на дверце шкафа, и на ее лице отражается сначала растерянность, а затем осознание.

Я жду, что сейчас она накричит на меня за то, что я опять вторгся в ее воспоминания, но она — о чудо — продолжает:

— Новый передний зуб, на месте того, что вылетел при падении, вырос кривым. Когда я стала постарше, надо мной из-за него часто смеялись.

— Дети очень жестоки, — замечаю я, как будто действительно знаю, какими бывают дети.

Она снова вглядывается в меня, опускает взгляд на свои руки и шепчет:

— Я так одинока.

Мне не очень-то приятно это слышать, ведь я тоже нахожусь здесь, и в моих волосах полно муки, а под ногти набилась начинка для пирога. С другой стороны, это наш самый длинный разговор за несколько месяцев, так что могу ли я винить ее за то, что она чувствует себя одинокой?

Даже если сам я не чувствую одиночества, это еще не значит, что она не должна страдать от него. Ведь большинство людей не проводят всю жизнь в одиночном заключении.

— Я съем этот пирог, — в отчаянии говорю я. Мы с самого начала уяснили, что здесь я не испытываю голода — и слава богу. Есть только одна вещь хуже, чем быть запертым вместе с Грейс, которая едва меня терпит: это быть запертой с ней, знать, что она едва меня терпит, и при этом жаждать ее крови.

— Не надо. Я признательна тебе за предложение отравиться ради меня, но думаю, я не приму это предложение.

— Оно все равно остается в силе, — отвечаю я, когда она открывает дверцу духовки и заглядывает внутрь. — Просто чтобы ты знала.

Я подхожу к ней, тоже заглядываю в духовку, и у меня обрывается сердце. Этот пирог точно несъедобен. Он куда больше похож на диск для фрисби, чем на еду.

— Спасибо тебе. — Ее дыхание пресекается, и на этот раз, когда я устремляю на нее беспомощный взгляд, она позволяет себе бессильно припасть ко мне.

Поначалу я так потрясен, что не знаю, что делать. Но затем мне вспоминаются уроки Ричарда по «навыкам общения», и я неловко обвиваю рукой ее плечи. И глажу ее по спине.

Она поворачивается ко мне лицом и кладет голову мне на грудь.

Я опять не знаю, что делать, и потому делаю то, что кажется мне естественным, — обнимаю ее, кладу руку на ее затылок и прижимаю к себе, пока она плачет.

И плачет.

И плачет.

Обнимая ее, я замечаю несколько вещей. Во-первых, держать ее в объятиях кажется на удивление естественным. Во-вторых, от нее очень хорошо пахнет — ванилью и корицей. А в-третьих, мне нравится ее обнимать.

Мне жаль, что она плачет — мне совсем не нравится, что она плачет, — но я точно не имею ничего против того, что я чувствую, обнимая ее. Это странное чувство, если учесть, что последним человеком, которого я обнимал, была Лия. И это произошло после того, как я случайно сказал ей любить меня всегда. Но те объятия были полны паники, сожалений и стыда. Что значат эти объятия, я не знаю, но определенно что-то другое.

— Ну, хватит, — говорю я ей, гладя ее по спине так осторожно, как только могу. — Все образуется.

Она качает головой, прижимая ее к моему горлу, и я стараюсь не обращать внимания на то, что ее сопли текут по моей груди под рубашкой.

В конце концов она делает глубокий судорожный вдох:

— Извини.

— Тебе не за что извиняться. Все люди иногда плачут.

Она отстраняется и смотрит на меня красными глазами и с красными пятнами на заплаканных щеках.

— А ты когда-нибудь плакал?

Этот вопрос застает меня врасплох, и я смотрю ей в глаза, пытаясь понять, действительно ли она хочет знать правду или просто ищет моего сочувствия.

Потому что, если честно, я не плакал с детства.

С того самого дня, когда мой отец-садист запер меня в очередной раз в каменной тюрьме и заявил, что я либо продемонстрирую ему ту способность, которую он желает от меня получить, либо останусь взаперти до конца моих дней.

Лежа в кромешной темноте гробницы, где я должен был «обдумать свое поведение», лежа в полном одиночестве, испытывая страх и гнев, я наконец отдался своей ярости и начал орать на вселенную, возмущаться несправедливостью жизни и бить кулаками по каменным стенам, пока не разбил костяшки пальцев в кровь и не охрип. А когда во мне больше не осталось воли к сопротивлению, я начал умолять.

Я умолял богов, в существовании которых даже не был уверен, чтобы они просто дали мне исчезнуть, уйти. Чтобы они обратили мою душу в прах и дали ветру унести ее. Я уже обладал способностью сокрушать в прах все остальное, так почему бы не сделать это с самим собой?

Должно быть, я очень этого хотел — и у меня получилось. Я сокрушил себя в пыль.

Мои кости, плоть и кровь, все мои клетки разрушились под давлением моих гнева и отчаяния, и моя душа разбилась на миллиард крошечных осколков, которые и оставались мною и в то же время были чем-то иным.

Я наконец-то был свободен.

Я не знаю, куда я исчез. Думаю, я не умер, но я был и не совсем жив. Точно я знаю одно — паника, чувство одиночества и злость, сопровождавшие меня всегда и составлявшие мой мир, разрушились вместе со мной.

Только тогда и больше никогда я испытал покой.

Но в конечном итоге, поскольку вселенной нравится играть со мной в игры, мои тело и душа вновь собрались в единое целое. И я снова очутился в одиночестве и темноте. И стало только хуже.

Я выдержал заточение в гробнице, где прошла большая часть моей жизни, потому что у меня не было выхода, потому что я знал только такую жизнь. Так уж был устроен мир. Но оказалось, что это не так.

В этом мире имелось место, где я мог чувствовать себя в безопасности — я видел его, я жил в нем. Но мне не было позволено там оставаться.

И тогда я заплакал.

Потому что таким, как я, нельзя позволять познать счастье. Ведь это заставляет нас желать больше того, что нам дозволено иметь.

Я качаю головой, чтобы одновременно заставить себя вернуться в настоящее и ответить на вопрос Грейс. Я подумываю о том, чтобы сказать ей правду, но вместо этого говорю:

— Да. Иногда.

Грейс кивает, затем подходит к мойке, чтобы умыть лицо. Мне кажется, что ей стало лучше, но, вытираясь, она шепчет:

— Я не могу вспомнить голос Джексона. Я пыталась, но у меня ничего не выходит.

Я хочу сказать ей, что это потому, что она провела куда больше времени со мной, чем с ним, но что-то подсказывает мне, что это отнюдь не поможет нам стать друзьями. А сейчас у нее такой вид, что ясно — ей куда больше нужен друг, чем спарринг-партнер.

— Хочешь, я посмотрю? — спрашиваю я после нескольких секунд неловкого молчания. — Я могу проверить эту штуку, посмотреть, в каком она состоянии.

Она смотрит на меня в недоумении:

— Какую штуку?

— Твои узы сопряжения.

— В самом деле? — У нее округляются глаза. — Ты можешь видеть их?

Я киваю:

— Да, конечно. Я видел их в момент, когда мы оказались заперты здесь.

Я умалчиваю о том, что посмотрел на них в день нашей ссоры из-за душа. И что смотрел на них и позже — каждый день.

Я не мог удержаться и всякий раз находил подтверждение того, что это действительно произошло. Узы сопряжения Грейс с Джексоном исчезли.

Нет, эта нить не стала тонкой или полупрозрачной — она просто исчезла. Совсем.

Когда я увидел это впервые, то бросился в ванную, и меня десять минут без перерыва сотрясали рвотные позывы. Грейс я сказал, что попробовал одно из ее печений «Поп-Тартс», но дело было не в этом.

Узы сопряжения — это навсегда, и это знают все. Исчезнуть они могут только в одном случае — если твоя пара умирает. Но Грейс явно была жива. А раз так, это могло означать только одно — умер Джексон.

Мне столько раз хотелось надрать этому придурку задницу, что я потерял счет. Но я никогда, никогда не хотел, чтобы он умер. Я готов был скорее умереть сам — и практически сделал это, — чем увидеть, как с ним случится что-то по-настоящему плохое.

Мне очень хотелось сообщить об этом Грейс, но в конце концов я решил, что в этом нет смысла. Так у нее хотя бы есть воспоминания, и пару раз она упомянула, что, по ее мнению, он примирился с ее потерей, и она надеется, что он счастлив.

Но я все равно не мог оставить надежду на то, что мой брат жив. И поэтому я продолжал искать эти узы сопряжения каждый вечер перед тем, как уснуть.

После того как я погоревал о его смерти месяц, мне пришла в голову другая мысль, которая начала мало-помалу крепнуть и укореняться в моем сознании. А что, если нить этих уз сопряжения пропала потому, что мы с Грейс никогда не вырвемся из этого места, и магия, зная это, решила отпустить его? Или другой вариант — что, если с этими узами что-то было не так? Они были сопряжены чуть больше недели, когда Грейс оказалась в моей берлоге, и, если честно, когда я увидел эти узы впервые, мне показалось, что с ними что-то нечисто. Что-то было неправильно, раз они были окрашены не в один, а в два цвета, сплетенные вместе.

Я знал, что пытаться найти какой-то ответ помимо смерти моего брата — это все равно что удерживать просыпающуюся между пальцами горсть песка, но все равно продолжал это делать. Вечер за вечером.

И каждый вечер, закрывая глаза, я осознавал, что правильно делаю, ничего не говоря Грейс.

Сейчас, глядя на слезы, медленно высыхающие на ее щеках, я невольно спрашиваю себя, не причиняю ли я ей еще большую боль, не говоря правды и лишая ее возможности погоревать и начать жить дальше.

Я рассеянно тру свою грудь, пытаясь избавиться от стеснения в ней, мешающего мне дышать.

— Ты не мог бы посмотреть? — Она с усилием сглатывает: — Я хочу, чтобы ты посмотрел.

Я делаю глубокий вдох и киваю, затем закрываю глаза и заглядываю внутрь Грейс.

И меня сразу же окружают десятки ярко окрашенных нитей. Я не касаюсь ни одной из них, пробираясь туда, где когда-то видел узы ее сопряжения с Джексоном, на том месте, которое я проверяю каждый вечер.

И нисколько не удивляюсь, увидев, что их нет.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и у меня вдруг замирает сердце.

Я стою и смотрю секунду, другую, третью — боясь дышать, боясь даже моргнуть. Не знаю, сколько времени я стою, пригвожденный к месту, стою, глядя на самую пугающую вещь, которую я когда-либо видел, и знаю, что мне бы не хватило и вечности, чтобы это переварить.

Потому что тонкая нить, которая, как я инстинктивно знаю, соединяет меня и Грейс, со вчерашнего дня стала вчетверо толще… и теперь она сияет самым ярким синим цветом, какой я когда-либо видел.