Страшная граница 2000. Часть 3

Петр Илюшкин

Третья часть книги о боевых действиях в Чечне и Дагестане, о военных мошенниках, о детдомовском детстве героя, о его лейтенантской туркестанской службе. Книга содержит нецензурную брань.

глава 11

Демир юмуртга

Курсант Андрей Краюшкин лежал в моей каптёрке и глотал скупую мужскую слезу. Его могучее тело, намертво привязанное солдатскими ремнями к спортивной скамье, не могло сопротивляться жуткому насилию.

— Железные яйца! Щас проверим, какие они железные! — ухмылялся курсант Бунк, поднося к огромному пенису Андрюхи острое зубчатое полотно слесарной ножовки.

Однако резать ему мешала природная немецкая скромность.

— Не могу! Руки дрожат! — скривился он, глядя на меня.

— Дай сюда! — выдернул я саблезубый хирургический инструмент из рук скромняги. — Смотри, как надо резать!

— Рэзать! Давай рэзать! — поддержал меня дневальный по роте курсант Джубгашвили, для пущей убедительности резанув мрак казармы своим штык-ножом.

— На тумбочку иди! А то дежурный по части нас нахлобучит! — отмахнулся я от горячего кавказского джигита.

— Нэт, нэ нахлабучыт! — показал на часы Рома-джигит. — Тры час ночь! Спит дэжурны!

Высказав свои сомнения, дневальный всё же вышел за дверь. Но, посмотрев в сторону входной двери, он просунул свой любопытный грузинский нос в каптёрку и продолжил комментировать:

— Рэзать нада бистро! Р-р-раз, и усё!

Посмотрев на примотанного к скамье подсудимого, я поразился перемене его внешности. Обычно доброе благодушное лицо здоровяка и лентяя Андрюхи стало злобным, белым и отвратительным, как сама смерть. Скрежеща зубами и бугря мощные бицепсы, он шипел, как анаконда:

— Задуш-ш-шу, с-с-суки! Задуш-ш-шу!

Ухмыляясь, я поднёс блестящее острие ножовки к основанию андрюшкиного пениса и метнул взгляд на ассистента хирурга, курсанта Рому Кельш:

— Полотенце держи наготове! И водку!

Посмотрев на замершего в испуге Бунка, я гаркнул:

— Чё стоишь? Держи, нахрен, его за хрен!

— Как держать? — робко прошептал наивный немец.

— Нежно! — рявкнул я, занося над пенисом Краюхи жестокий инструмент палача. — Времени нет! Щас писец придёт!

А писец, как обычно, подкрался незаметно!

— Военно-революционный трибунал 18 роты 4 батальона военного училища приговаривает курсанта второго курса Кр-р-р! — начал я скороговорку. И тут же осёкся, глянув на курсанта Джубгашвили.

Позади растяпы-дневального как раз и материализовался страшный нежданный ночной писец.

Писец имел погоны подполковника и красную повязку помдежа (помощника дежурного по училищу).

— Хенде хох! — лязгнув затвором табельного ПээМ, по-немецки заорал подполковник. И ткнул стволом в мою сторону.

«А! Его жена преподаёт нам немецкий!» — вспомнил я, выпуская из рук скальпельное орудие и поднимая руки.

— Фамилия! — нервно крикнул помдеж, переводя дуло пистолета с одного моего ассистента на другого.

— Б-б-бунк! К-к-курсант Бунк! — промямлил нежный Саша.

— Курсант Кельш! — чётко, как истинный ариец и зольдат, отрапортовал суровый Рома.

— Фа-а-шисты! Пытаете?! Кастрируете?! — просипел подполковник, багровея от ненависти. — Прямо на 9 мая, на День Победы! Вы чё тут, охренели все?! Неделю назад курсант повесился на моё дежурство! Тоже на праздник! Международный день трудящихся, твою мать! На подтяжках повесился! Вы чё, приказ начальника училища не читали?

— Какой приказ? — уставился я на пистолет.

— Вот этот! — ткнул подполковник ствол ПМ в мой живот. — Запрет брючных подтяжек! А ты, курсант, нарушил приказ! Почему в подтяжках?!

Облегчённо вздохнув, я было подумал, что инцидент с привязанным к лавке Андрюхой рассосался благодаря подтяжкам.

Не рассосался!

— Яйца отстрелю! Суки! Не могли сутки выждать со своей грёбаной кастрацией! — раненым зверем взревел подполковник.

— Не могли, товарищ полковник! — преданно заглядывая в глаза помдежу, доложил я. — Срочная операция нужна!

— Фашисты! На гауптвахту! Немедленно! — взревев бешеным медведем, подполковник метнулся к телефону в коридоре.

Через пять минут в казарму, лязгая автоматами и топоча железными подковами, прискакали вызванные подполковником резвые караульные.

Одновременно примчалась и юная медсестра, дежурившая, к своему несчастью, в медсанчасти. Взглянув на огромный лиловый пенис Андрюхи-культуриста, она приготовилась хлопнуться в обморок. От восторга. Очевидно, даже в эротических фантазиях не грезились ей такие шикарные гигантские пенисы!

Но, как настоящий военный медик, девушка справилась с собой и приказала срочно тащить Андрюху в санчасть. Оперировать!

— Ножовка тут нужна! По металлу! — громко крикнул я, понимая, что Андрюху без нас покалечат эти глупые безрукие непрофессионалы. — Смотрите, какая страшная железяка-замок висит у него на мошонке!

Медсестра осторожно дотронулась до мощного лилового пениса связанного Андрюхи, присмотрелась к железной дужке замка, впившейся в нежную плоть:

— Замок! Он же кровоток перекрыл! Вы чё, одурели? Зачем повесили? Вы чё, садомазохисты? Снимите срочно!

— Так ключа нет! И личинка клеем залита!

— Ну вы и садомазо! — выдохнула медсестричка. — Вызывайте слесаря дядю Витю! Срочно! А курсанта — в санчасть!

Казарма между тем начала просыпаться. И тихо обсуждать нашу непутёвую «хирургическую» судьбу.

Разговор этот услышал и курсант 182 взвода Гиви Шиукаев. Он, как честный человек, не мог остаться в стороне.

— Это я виноват! Товарищ подполковник! Отпустите их! — подскочил к помдежу полураздетый сонный Гиви.

Подполковник не стал разбираться:

— И ты — на гауптвахту! Там разберёмся!

Разбираться с нами приехали все, кому ни лень — и замполит училища, и особист-чекист, и все наши командиры во главе с комбатом-батяней.

Гиви Шиукаев реально оказался главным виновником и, можно сказать, провокатором сегодняшнего ЧеПэ.

И это — несмотря на то, что Гиви был спортсменом, отличником боевой и политической подготовки, честным и порядочным курсантом.

Особист, однако, сделал другой вывод:

— Нет, не ты главный виновник! Главный — курсант Джубгашвили! Он что, в наряде?

— Да, дневальный по роте! — подтвердил я, проникаясь доверием к чекисту-капитану.

Мудрый капитан сразу вычислил главного виновника!

Но! Как усатый красавец Джубгашвили мог оказаться виновен, находясь в казарме?

Особист, выслушав нас, сделал такой расклад:

Второкурсник Рома Джубгашвили был любимцем ядрёных девок из женской общаги хлопчатобумажного комбината.

Каждое воскресенье, а то и намного чаще, изголодавшиеся по мужчинкам ядрёные девки накрывали в общаге большую поляну для нашего секс-гиганта.

Приходил наш Рома оттуда довольный как жирный кот, объевшийся чужой сметаны. Приходил как-то боком, прихрамывая и держась рукой за промежность.

Эдаким способом он ходил еще пару дней, пока не заживали его натёртые в грандиозных битвах помидоры.

Сегодняшняя ночь тоже манила нашего красавца в объятья сладострастных амазонок. Но командир роты, суровый спортсмен капитан Никишин, был непреклонен:

— Послезавтра — соревнования! Забыл? Никаких самоволок!

— Нэт-нэт!

— Ага! А потом двое суток яйца будешь зализывать! Какой тогда из тебя многоборец? Недееспособен будешь двое суток! Так что иди, готовься к наряду!

— Ну таварыш капытан!

— Иди-иди, бл..дь! Ты мне живой, бл..дь, нужен! С яйцами! Блядищи твои подождут!

Пригорюнился Рома, голову свою и длинные чёрные усы повесил.

— Что ты молодец невесел, что ты голову повесил? — решил приободрить друга курсант Гиви Шиукаев.

— Гива, брат! Спасай! — накинулся на него страдалец.

И начал, как всегда при сильном волнении, перевирать слова:

— Иды абщага, дэвчата ждут мэнэ! Скажы дэвчатам, капытан дэржит мэнэ!

— Самоволка?!

Для Гиви, широкоплечего атлета и боксёра, такое было немыслимо! Гиви, спортсмен, комсомолец и просто красавец-мужчина, был идеальным советским человеком и гражданином. Пока остальные курсанты мчались в увольнение к своим чаровницам из хлопчатобумажного комбината, скромняга Гиви всё воскресенье молотил здоровенную боксёрскую грушу.

Свято исполнял он заветы великого Ленина: учиться военному делу настоящим образом.

Но дружба — дело святое!

И пошёл наш скромняга Гиви на воинское преступление, то бишь самовольную страшную отлучку.

Думал Гиви, что обернётся за час. Как говорится, одна нога здесь, другая — там.

Однако ж краснощекие и крепкие, как отборные грибочки, общажные девки лаской уговорили курсантика выпить чашечку ароматного чая да испробовать домашнего пирога.

Пока наш скромный Гиви, восседая за столом, пробовал домашнего пирога, с двух сторон его прижимали прелестные грудастые «тёлочки».

Подавая голодному курсантику кусочек пирога, они как бы невзначай вываливали перед его носом свои огромные упругие мягкие прелести.

Прелести эти так вскружили голову нашему курсанту, что он не мог подняться из-за стола — по причине поднятия чего-то странного в его армейских штанах.

— Извините, мне пора! — покраснел он.

— Нет-нет, мой милый! — жарко зашептала, покусывая ему ухо, самая роскошная дива. — Останься с нами, будешь нашим королём!

Испуганный Гиви подскочил, как ужаленный и в страшном волнении бросился к выходу.

Однако девчата оказались тренированными и цепкими.

Они дружно атаковали бедного курсанта с четырёх сторон. Повиснув на нём, повалили на пол и начали срывать с него брюки.

Как лев сражался Гиви Шиукаев.

Но, помня заветы великого Ленина, он никак не мог пересилить себя и ударить женщин.

Чтобы не повредить нежных ласковых кошечек, курсант осторожно отрывал их цепкие лапки от своего мощного торса и перекатывал в сторону.

Но силы были неравны!

Вот-вот амазонки издадут победный клич и начнут свои безумные скачки на животе побежденного противника!

«Они же перетягивают пенис мужика бечёвкой, связывают руки-ноги, и страшно насилуют!» — вспомнил бедный Гиви страшилки о жутких девках из этой общаги.

И Гиви решил не церемониться.

Лёжа на полу, из неудобного положения, он нанёс мощный хук слева, затем — справа! Амазонки, завывая от злости, откатились.

Пользуясь нежданной свободой, Гиви ринулся в окно. Дверь, как он заранее заметил, была предусмотрительно заперта.

Этот неравный кровавый бой так шокировал нашего скромного джигита, что всю неделю ночная казарма оглашалась грозным львиным рыком сражающегося с гиенами Гиви.

Шутники даже пользовались этим и, собравшись у кровати спящего Гиви, тихо мяукали ему в ухо.

Ответом был грозный хищный рык разозлённого льва.

И следом — мощный удар ногой по спинке кровати.

Гиви сражался с трусливыми, но многочисленными гиенами!

Бежав с поля секс-боя, Гиви нажил себе коварного и хитрого врага. «Врага» была красива, стройна и очень злопамятна.

Именно она, бандерша девчачьей общажной шайки, получила самый сильный удар от нашего непутёвого курсанта. И, пользуясь своими обширными связями в нашем военном училище, узнала фамилию Гиви, курс и всё остальное.

Минусом было то, что спортсмен Гиви практически не ходил в увольнения. А ежли и ходил, то покупал себе мороженку и скромно-одиноко сидел в кинотеатре.

Плюсом было скрупулёзность Шиукаева в отношении дружбы. Любую просьбу друга он выполнял сразу, не задавая вопросов.

Такая просьба и поступила от курсанта Демирджи:

— Выручай, брат! Вечером в общаге медучилища сабантуй. Моей подруге — 18 лет! Юбилей! Но просила без тебя не приходить! Хочет познакомить тебя с девчонкой. Очень скромной.

— Почему со мной? — наивно вопросил Гиви.

— Видела тебя на соревнованиях по боксу. Очень ты ей понравился!

Гиви, конечно, не мог отказать другу. Хотя и опасался самоволки. Но что ради дружбы не сделаешь!

Однако вмешался его величество случай. Крутя на перекладине «солнышко», Гиви неудачно задел стоящего рядом курсанта. И оба загремели в санчасть.

Правда, ненадолго. Вечером, прихрамывая, Шиукаев вернулся в родную казарму. Но медицинскую общагу и скромную девушку пришлось забыть.

Демирджи, почесав затылок, решил сделать замену:

«Какая ей разница! Краюху приведу! Такой же громила, как Гиви! Может, ещё больше понравится!»

Громиле Краюшкину эта замена понравилась.

В полутёмной комнате медицинской общаги курсантов ждал очень жаркий ласковый приём. Такой жаркий, что Демирджи не успел назвать имени Краюшкина.

Да его никто и не спрашивал.

Оба курсанта, выпив коньячку и шампанского, запомнили только жаркие нежные объятия, страстные поцелуи и радостные волнующие женские клики.

Очнулись они только в такси, скрипнувшем тормозами у второго КПП военного училища.

— Мы где? — не понял Демирджи.

— Ваше училище! Девки приказали сюда доставить! — заржал седовласый водитель. — Сильны девахи! Загрузили вас, и даже не поморщились!

Краюшкин тоже пришёл в себя.

Но покинуть такси ему мешала боль в промежности.

— Ну ты и секс-гигант! — восхитился Демирджи в ответ на жалобы Андрюхи.

КПП они миновали благополучно, ибо дежурили там их сотоварищи. Но ближе к казарме Краюшкина начали одолевать сомнения, вызванные сильной болью в области паха.

И только в казарме, сняв брюки, Андрюха обнаружил стальной замок, сковавший его причиндалы самым жестоким образом.

— Демир юмуртга! По-туркменски это — «Железные яйца»! — прокомментировал Демирджи. — А моя фамилия тоже от слова «демир», то есть железо. Переводится как «кузнец». Сейчас буду тебя расковывать!

Так Андрюху, еле живого от испуга, притащили ко мне в каптерку. И привязали орущего курсанта к лавке.

Я достал слесарную ножовку и…

Писец подкрался незаметно, в виде помдежа по училищу. И нас потащили на гауптвахту. Разбираться.

— Ладно, бл..дь! Идите на х…, в роту! Лишаетесь, бл..дь, увольнения на полгода! — разобравшись в нашей странной истории, решил батяня-комбат. — Демир, бл..дь, юмуртга!

глава 12

Курсант-ревнивец

— Часовой пропал! — сипло выкрикнул сержант Краюшкин, забегая в караулку военного училища.

— Кто пропал? — поднимая голову от стола и смахивая рукавом шинели кружку с холодным чаем, уставился на него лейтенант Глущенко, наш взводный.

— Курсант Гаврилов! Склад ГэСээМ охранял!

Лейтенант потряс головой, отгоняя предутреннюю дремоту:

— Погоди! Может, поссать куда пошёл?

— Да нет нигде! Везде искали!

Лейтенант испуганно глянул на телефон:

«Докладывать о ЧэПэ? Или подождать? Всё ж таки День Советской Армии, 23 Февраля! „Пришьют“ политическую составляющую! За такое ЧэПэ запросто выпрут в войска! Если, конечно, не посадят. А может, и посадят. Ведь не было, за всю историю училища, такой хрени! Да ещё в главный военный праздник! Твою ни мать!»

Чтобы скрыть испуг, взводный нарочито грубо спросил:

— Что, диверсанты его похитили? Моссад израильский?

— Не похоже! Надо поспрашивать его земляков. Ильин говорил, что скандалил Гаврилов со своей молодой жинкой. Может, в этом причина? Домой побежал разбираться?

Меня, как самого ближнего земляка Гаврилова, тут же подняли с деревянных нар и разбудили нервозными пинками:

— Чё там у Гаврилова с женой?

— В смысле? — тараща сонные глаза, не понял я.

Лейтенант звонко и тонко выкрикнул, переходя на свой обычный нервозный тенор:

— Пропал твой Гаврилов! Говори давай, чё там у него с женой? Может, побежал стрелять её? Откуда она родом, с его хутора?

Почесавшись и сладко зевнув, я рассказал всё, что знал о молодой супруге курсанта Гаврилова. А знал я, как и все, очень мало.

Наташку, стройную гибкую красавицу из родного хутора Безымянка, Слава Гаврилов давно присматривал. И летом, будучи на втором курсе, решил: «Пора жениться!»

Стали они жить-поживать, да добра наживать.

Жили недалеко от военного училища, снимая комнату в частном секторе. И всем были довольны. А что? Два года, и Гаврилов — лейтенант!

Но! Страшно не понравилось Славику, что его любимая жинка мгновенно позабыла о скромности и начала (о ужас!) красить губы да рядиться в короткие юбки.

Его душа, помня заветы хуторских казаков-старообрядцев, страшно вознегодовала.

Придя из увольнения, Гаврилов размахивал кулаками у моего носа и брызгал слюной от возмущения:

— Я ей гутарю: «Сыми тряпки! Не позорь хутор!» Она, змеюка, лыбится! Я гутарю, шо морду набью! Опять лыбится! Ты, гутарит, будущий офицер. И не должон руки распускать по мелким поводам. А какой же это мелкий повод? Губы красит! Срамота! Кошмар!

Выслушав мои воспоминания, Глущенко уточнил:

— Так бил Гаврилов жену или нет?

— Говорит, не бил, а только учил. Намотает косу на руку, и учит. А как учит, не говорил! Наверное, бил, но несильно. Иначе бы убил. Удар у Славика что надо! Мы ж с ним боксом и рукопашкой занимаемся. Сильный удар! Если попадёт, конечно.

Лейтенант Глущенко посмотрел на часы и нервно закусил губу. Соображал, что же делать. Докладывать о ЧэПэ или пробовать искать беглеца своими силами.

А может, Гаврилов не беглец, а убили его и забрали автомат!

Видя нерешительность взводного, я предложил:

— Товарищ лейтенант! Разрешите, мы сгоняем на хату Гаврилова? Тут рядом, пять минут ходу.

Глущенко побарабанил пальцами по стеклу, уложенному на письменный стол. Поморщил высокий лоб. И решил:

— Давай, Ильин! Бери своего земляка Пшеничного и беги! Одна нога здесь, другая там! Как у вас в станице говорят, шамером!

Этим самым шамером, почти ураганом, нас донесло до хатки, снимаемой нашим исчезнувшим земляком.

Ткнув гамкающего во дворе злобного пса под рёбра, мы забежали на высокий крылец. Постучали. И сразу, не дожидаясь приглашения, влетели внутрь.

За столом, горестно подперев руками седую голову, сидела древняя бабуля. Заслышав грохот наших подкованных копыт, она подняла маленькие глазки, утонувшие в глубоких морщинах.

— Никитишна! Славик приходил? — с порога выкрикнул я.

Старушка вздохнула и показала скрюченным пальцем на стену:

— Вона! Глянь!

На большом фото, прикреплённом кнопками к обоям, улыбалась юная очаровательная жинка нашего злобного Славика.

Хм! Ну и чего такого? Улыбается!

Ничего не поняв, я было повернулся к бабуле. Но что-то меня смутило на снимке.

Ах да! Посреди фото чернела маленькая дыра!

— Дыря! — подтвердила бабуля. — Славик прибёг, глянул у комнатку, а жинки нету. Записка токмо. Убёгла жинка до хутора. Не хотит, грит, терпети бой от паганава супружника.

— Так она чего, до хутора, к родителям, побёгла? — удивился я решительности молодой хуторянки.

— Знамо дело, до хутора! — вздохнула старушка. — А Славик и збесивси! Как стрельнёт у портрету! Грит, убью дуру! И побёг!

— Куда побёг? — воскликнул молчавший до того Коля Пшеничный.

— Знамо куда! На хутор к сабе!

Лейтенант, выслушав наши разведданные, начал бегать по караулке, как тигр в клетке. Голова его искрила от напряжения, выдавая «на-гора» единственную истеричную фразу:

— Твою ни мать!

Коля Пшеничный мрачно крутил головой вслед за тигриными прыжками лейтенанта. И, почесав затылок, предложил:

— Товарищ лейтенант! Гаврилов взял деньги у бабули. Но совсем мало. На частника-таксиста не хватит. Стало быть, поедет на автобусе. Надо бежать на автостанцию.

Лейтенант остановил свой нервный галоп и удивлённо посмотрел на странного курсанта:

— Пшеничный! Ты дурак, что ли? С автоматом — на автобус?! Ты чё! Скорее всего, захватит легковушку да ринется догонять свою жену. Сколько до его хутора по трассе?

— Ну, километров сто пятьдесят, ежли через Михайловку иттить. Город такой перед их Безымянкой.

Глущенко пожевал губами, наморщил лоб. И решил:

— Так! Едем на моём «Запорожце»! Ильин, Пшеничный, сдать оружие и за мной! Сержант Краюшкин, принимай командование на себя! Никому не докладывай!

Пока мы стремительно мчались, как черепахи, на стареньком пыхтящем «Запоре» по ночной трассе, Глущенко выспрашивал подробности о беглом курсанте.

Главным образом, интересовала его возможность уговорить бешеного Славика сложить оружие и не пострелять полхутора.

В городишке Михайловка мы заехали в местный отдел милиции, и лейтенант кратко обрисовал ситуацию. И попросил помощи в разоружении курсанта.

Сонный капитан долго таращил удивлённые глаза на странных военных, рассказывающих о вооружённом солдате. Не верил! По вскоре проснулся и начал действовать. Позвонив куда-то, он затребовал взвод из батальона Внутренних Войск, квартировавшего в городке.

И пообещал нашему литёхе, что курсант никуда не денется:

— Окружат его, постреляют над головой. Сложит оружие как миленький!

— А если не сложит? — насторожился я такой решительности местных ВэВэшников.

— Пристрелял. И дело с концом! — сонно зевнул капитан.

Слова эти сильно подействовали на Глущенко. Выскочив из милицейского околотка, он запрыгнул в свой «Запор»:

— Едем! Надо опередить этих костоломов! Пристрелят дурака Гаврилова, даже не поморщатся!

На подъезде к хутору Безымянка фары высветили скромный белый обелиск с красной звездой на верхушке.

— Сражение здесь было в Гражданскую войну! — сквозь рёв и дребезжание авто крикнул я. — Красные преследовали белоказаков, своих же станичников. И напоролись на засаду. Казаки дождались, когда полк красных вытянется в узкой горловине между буграми, и атаковали. Казачья лава — с трёх сторон! Много тогда порубали!

Глущенко лишь покачал головой.

— Здесь не бугры, а настоящие дюны, как в Прибалтике! — прокричал он, поворачивая на песчаную узкую дорогу.

Зимнее холодное небо начало светлеть, гася звёздную подсветку.

Единственная улочка хутора пестрела белыми тулупами и цветастыми кацавейками. Народ столпился у низенького плетня, ограждавшего чей-то двор.

Затормозив рядом, Глущенко высунулся из окна:

— Что случилось?

Седобородый старик в чёрном зипуне равнодушно осмотрел «Запорожец» и махнул рукавицей в сторону дома:

— Славик Гаврилов прибёг с ружжом! Тама — родители евоной жинки. Требуит з них свою жинку. Гутарит, шо прячут воны дочу. Стрельнул ужо два раза! Нас не пущает. Гутарит, шо застрелит.

Глущенко вылез из авто и хлопнул дверцей:

— Ильин, пошли уговаривать дурака!

Зайдя на крыльцо, лейтенант начал барабанить в дверь и греметь хлипким засовом:

— Курсант Гаврилов! Это лейтенант Глущенко! Выходи! Поехали в училище!

В ответ — тишина. И почти сразу — звон разбитого стекла.

Из окна высунулось дуло автомата.

— Всем назад! С крыльца! Застрелю! — нервный крик Славика утонул в грохоте автоматной очереди.

От неожиданности Глущенко споткнулся и кувыркнулся на землю. Вскочив, бросился за плетень:

— Ильин, ложись!

Закурив и переведя дух, лейтенант приказал:

— Ильин! Может, тебе удастся уговорить дурака? Только смотри, времени у нас мало. В любой момент нагрянув ВэВэшники да застрелял придурка к еб..й матери! Тогда уж точно меня посадят!

Метнувшись за ствол берёзы, растущей рядом с окном, я начал переговоры:

— Славик! Это Ильин! Две минуты можешь послушать?

— Пошли все на х..й! Пока жену мою не приведёте, разговора не будет! Я сказал! — нервно завизжал мой друг, выглядывая из-за белой оконной занавески.

— Славик! Ну и выпусти родителей жены. Они и приведут!

— Хрен там! Не хотят! Матерятся на меня! Надо их пристрелить!

«Бл..дь! В таком нервозном состоянии он реально может застрелить!» — думал я, лихорадочно перебирая варианты дальнейших своих манёвров.

Надо ведь успокоить парня, а затем предложить подходящий для него выход. Понимает ведь, что ждёт его тюрьма.

И заложников захватил, и оружие похитил, и самовольно покинул воинскую часть. Лет на двадцать может присесть!»

— Славик! Так родители ни в чём не виновны! Зачем их стрелять? — крикнул я, выглянув из-за дерева.

Ствол автомата, высунувшись из окна, мгновенно уставился на мою глупую наивную голову:

— Петро! Мы с тобой друзья! Но если ты полезешь сюда, застрелю!

— Зачем мне лезть? — усмехнулся я, подходя к окну. — Хочешь, стреляй! Всё равно я собрался после училища в Афган. Там быстрее подстрелят, чем здесь. Так что стреляй! Только в чём тебе-то польза? Ты ж не душман, чтоб русских стрелять.

Славик усмехнулся:

— Не подходи, застрелю!

— Своих стрелять — дурное дело! — вздохнул я тяжко. — Мы вот проезжали на трассе у памятника погибшим казакам. Тогда, в восемнадцатом году, постреляли да порубили казаки своих же станичников. И чё они доказали? Полхутора вашего опустело навсегда!

Славик выглянул в окно, присматриваясь к толпе на улице:

— Ты чаво вспомнил Гражданскую войну?

Не ответив ему, я спросил:

— Славик! А ты тогда, в восемнадцатом, на чьей стороне был бы?

Гаврилов что-то буркнул в ответ и притих. А затем крикнул:

— За настоящих казаков я, за белых! А красные — предатели Дона! Присягу нарушили, перешли к новой власти. Думали, Советская власть земли им побольше даст. Хрен там! Последнее отобрали! Отец Наташки рассказывал, как продотряды последнее зерно по амбарам шарили. Штыками землю тыкали, искали спрятанный хлеб. И расстреливали казаков, которые зерно спасали. А семьи казачьи потом с голоду пухли, умирали! А потом всех загнали в колхоз. Денег не платили, выдавая лишь чуток зерна. На прокорм. А уехать никуда нельзя было, паспортов специально не давали. Как рабы! Вот тебе и красные!

Выслушав гневную контрреволюционную речь Славика, я понял, что стрелять родителей жены он раздумал. Поэтому принялся за разум ревнивого курсанта:

— Славик! Включи логику! У тебя времени очень мало. Из Михайловки едет взвод ВэВэшников. Нам сказали, это такие отморозки, которые не станут с тобой разговаривать. Расстреляют вместе с родителями, и скажут, что так и было. Ещё и виноватым тебя назначат. Скажут, ты убил стариков.

Сделав паузу, я спросил:

— Но есть второй вариант. Сказать?

Гаврилов, не опуская автомата, недоверчиво хмыкнул:

— Давай, бреши!

— Лейтенант Глущенко хочет замять ЧэПэ, чтоб не докладывать командованию. Если ты выходишь, мы садимся в машину и едем в училище. Без последствий для тебя. Думай! Только быстро думай, пока дурные ВэВэшники не приехали!

Ствол автомата уполз внутрь хаты.

А лейтенант, слышавший мои слова, злобно зашипел:

— Ильин! Ты чё там обещал за меня?! Я ничего не обещал! Доложить командованию я обязан!

Повернувшись к нему, я тихонько, чтоб Славик не услыхал, спросил:

— Товарищ лейтенант! Если Славика будут судить, я скажу, чтоб меня тоже арестовали. Скажу, что помог ему бежать с оружием.

Глущенко вытаращил глаза:

— Ты чё, правда организовал побег?

— Конечно, нет! Но я не прощу себе, что обманом выманил друга и заставил сдаться. Я ж обещал, что ничего ему не будет! Так что вместе сядем в тюрьму!

— Твою ни мать! Два дурака! — только и вымолвил взводный.

И тут дверь хаты морозно скрипнула.

Выйдя на крыльцо, Славик отстегнул рожок от автомата и протянул мне «ствол»:

— Ладно, поехали!