Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра

Патрик Ротфусс, 2007

Всякое прошлое забывается, превращаясь в сказки, которыми пугают малых детей. Но пробьет час, и древние предания оживут и ворвутся в реальность, сея ужас и смерть… Так юный Квоут, актер бродячей труппы, сталкивается со страшными демонами чандрианами, уничтожившими всю его семью. Поклявшись отомстить, мальчик вступает на долгий и трудный путь, полный приключений и опасностей, ведь чтобы сразиться с легендарными чудовищами, ему самому предстоит войти в легенды.

Глава 14

Имя ветра

Зимой дела у странствующих актеров идут ни шатко ни валко, однако Абенти употребил это время с пользой и наконец-то взялся всерьез учить меня симпатии. Однако, как это часто бывает, особенно у детей, ожидания оказались куда более захватывающими, чем вышло на самом деле.

Было бы неправдой сказать, что симпатия меня разочаровала. Но, честно говоря, я действительно был разочарован. Магия оказалась совсем не такой, как я ее представлял.

Она была полезна. Этого отрицать нельзя. Бен использовал симпатию, чтобы ставить свет на наших представлениях. С помощью симпатии можно было развести огонь без кремня, можно было поднимать тяжести, не громоздя веревок и блоков.

Однако в первый раз, как я увидел Бена, он каким-то образом призвал ветер! Это была не обычная симпатия. Это была настоящая магия, как в сказках. И больше всего на свете мне хотелось узнать эту тайну.

Весенняя распутица осталась позади, и труппа колесила по лесам и полям западного Содружества. Я, как обычно, ехал на передке Бенова фургона. Лето как раз решилось вновь дать о себе знать, и вокруг все росло и зеленело.

Около часа все было тихо. Бен подремывал, придерживая одной рукой провисшие вожжи. И тут под колесо попался камень, нас тряхануло, и мы оба очнулись от своих дум.

Бен выпрямился на сиденье и обратился ко мне тоном, который я про себя называл «у меня есть для тебя загадка»:

— Как бы ты поступил, если бы тебе надо было вскипятить котелок?

Я огляделся, увидел большой валун у дороги и указал на него:

— Вон тот камень лежит на солнце, он наверняка нагрелся. Я связал бы его с водой в котелке, и теплота камня вскипятила бы воду.

— Камень с водой — не самая эффективная связь, — поддел меня Бен. — На нагревание воды пойдет всего лишь одна пятнадцатая энергии.

— Но сработает же!

— Ну да, согласен. Но это слабый вариант. Ты способен на большее, э-лир!

Он принялся покрикивать на Альфу и Бету — знак, что он действительно в хорошем настроении. Ослики отнеслись к этому так же спокойно, как и всегда, несмотря на то что Бен обвинял их в таком, чего ни один осел наверняка по доброй воле делать не станет — особенно Бета: старушка отличалась безупречным моральным обликом.

Бен остановился на середине тирады и спросил:

— Ну а как бы ты заставил вон ту птицу упасть на землю? — Он указал на коршуна, кружащего над пшеничным полем у дороги.

— Наверное, никак. Он же мне ничего не сделал.

— Ну а гипотетически?

— А я и говорю гипотетически. Не стал бы я этого делать.

Бен хмыкнул:

— Замечание принято, э-лир. Но все же, как именно ты бы это сделал? И поподробней, пожалуйста!

— Попросил бы Терена его подстрелить.

Бен задумчиво кивнул:

— Хорошо-о… Однако дело касается только тебя и той птицы. Этот коршун, — он негодующе указал на него, — сказал какую-то гадость про твою матушку!

— О-о! Тогда моя честь требует защитить ее доброе имя самому.

— Именно так!

— А перо у меня есть?

— Нет.

— Да Тейлу ж ты… — я перехватил его неодобрительный взгляд и прикусил язык. — Вечно ты все усложняешь!

— Эту дурную привычку я подхватил у одного ученика, который слишком умен для своего же блага. — Он улыбнулся. — Ну а что бы ты мог сделать, даже если бы перо у тебя было?

— Связал бы его с птицей и намылил его щелоком.

Бен нахмурил брови — то, что от них осталось.

— Каким связыванием?

— Химическим. Наверное, вторым каталитическим.

Бен задумался, помолчал.

— Вторым каталитическим… — Он поскреб подбородок. — Это чтобы растворить жир, который придает гладкость перьям?

Я кивнул.

Он задрал голову, посмотрел на птицу.

— Такое мне даже в голову не приходило! — сказал он со сдержанным восхищением. Я принял это как комплимент.

— Но тем не менее, — Бен снова посмотрел на меня, — пера у тебя нет. Как же ты заставишь его упасть на землю?

Я размышлял несколько минут, но так ничего и не придумал. Тогда я решил попытаться сменить тему урока.

— Ну, — небрежно сказал я, — я просто призвал бы ветер, и он сбил бы птицу с неба!

Бен бросил на меня расчетливый взгляд, который дал мне понять, что он прекрасно понял, к чему я клоню.

— И как же ты бы это сделал, а, э-лир?

Я почуял, что он, возможно, наконец-то готов открыть мне тайну, которую скрывал все эти зимние месяцы. И в то же время меня осенило.

Я набрал в грудь побольше воздуху и произнес слова, связывающие воздух в моих легких с воздухом снаружи. Я прочно укрепил свой алар, сунул большой и указательный палец в сложенные трубочкой губы, и свистнул.

В спину мне дунуло ветерком, ветерок взъерошил мои волосы, тент фургона на мгновение вздулся. Возможно, это было простое совпадение, и тем не менее я невольно расплылся в торжествующей улыбке. В первую секунду я, как идиот, ухмылялся Бену. Лицо у Бена недоверчиво вытянулось.

А потом грудь мне что-то сдавило, как будто я очутился глубоко под водой.

Я попытался вздохнуть и понял, что не могу. Я слегка удивился и продолжал пытаться. Было такое ощущение, как будто я грохнулся на спину и из меня вышибло дух.

И тут вдруг я осознал, что наделал. Меня прошиб холодный пот, я отчаянно вцепился в рубаху Бена и принялся тыкать пальцем в свою грудь, в шею, в разинутый рот.

Лицо Бена из изумленного сделалось мертвенно-бледным.

Я осознал, как тихо стало вокруг. Ни одна травинка не шелохнется. И даже стук колес фургона доносился как-то приглушенно, словно издалека.

Разум мой выл от ужаса, все мысли затопило страхом. Я принялся хвататься за горло, раздирая ворот рубахи. Сквозь звон в ушах гремело колотящееся сердце. Грудь пронзала боль, я все напрягался, пытаясь вдохнуть.

Бен стремительно — я еще ни разу не видел, чтобы он двигался так быстро, — ухватил меня за разорванную рубаху и соскочил с подножки фургона. Спрыгнул в траву у дороги и шваркнул меня оземь с такой силой, что из меня бы непременно вышибло дух, если бы я только мог дышать.

Я забился на земле. Из глаз у меня хлынули слезы. Я понимал, что сейчас умру. Глаза жгло. Я, как безумный, впивался в землю немеющими, холодными как лед пальцами.

Я слышал, что кто-то что-то кричит, но словно издалека. Бен упал на колени рядом со мной, но небо над ним уже темнело. Он выглядел каким-то рассеянным, словно прислушивался к чему-то, чего я слышать не мог.

Потом посмотрел на меня. Я помню только его глаза: они смотрели откуда-то издалека, и жуткая сила была в них, холодная и бесстрастная.

Он посмотрел на меня. Его губы шевельнулись. Он призвал ветер.

Я содрогнулся, как листок, пораженный молнией. И грянул черный гром.

Следующее, что я помню, — это как Бен поднимал меня на ноги. Я смутно сознавал, что прочие фургоны остановились и из них выглядывают любопытные лица. Из нашего фургона выскочила мать, Бен встретил ее на полдороге и со смешком сказал ей что-то ободряющее. Что именно — я не разобрал, я был занят тем, что дышал, глубоко и вдумчиво.

Прочие фургоны покатили дальше. Я молча побрел следом за Беном к его фургону. Он долго возился напоказ, проверял веревки, натягивающие брезент. Я собрался с мыслями и принялся ему помогать как мог, когда мимо проехал последний фургон нашей труппы.

Подняв глаза, я обнаружил, что взгляд у Бена разъяренный.

— Чем ты думал?! — прошипел он. — Ну? Чем?! Чем ты думал?

Я его таким еще никогда не видел: все его тело собралось в сплошной комок гнева. Бена буквально трясло от ярости. Он занес было руку, чтобы ударить меня… но остановился. Постоял так, потом уронил руку.

Методично проверил последнюю пару веревок и снова взобрался на козлы. Не зная, что еще делать, я последовал за ним.

Бен тряхнул вожжами, и Альфа с Бетой потащили фургон дальше. Теперь мы оказались в хвосте. Бен смотрел прямо перед собой. Я теребил порванный ворот рубашки. Царило напряженное молчание.

Теперь, оглядываясь назад, я понимал, что сделанное мной было вопиющей глупостью. Связав свое дыхание с воздухом вовне, я сделал для себя невозможным дышать. В моих легких было недостаточно силы, чтобы ворочать таким количеством воздуха. Для этого нужна была грудь, как железные меха. С тем же успехом можно было пытаться осушить реку одним глотком или там поднять гору.

Часа два мы ехали в этом неуютном молчании. Солнце коснулось макушек деревьев, когда Бен, наконец, глубоко вздохнул и шумно выдохнул. И передал мне вожжи.

Я посмотрел на Бена и впервые осознал, какой он старый. Я всегда знал, что ему уже под шестьдесят, но никогда еще не видел, чтобы он выглядел на свои годы.

— Я тут соврал твоей матери, Квоут. Она увидела самый конец того, что произошло, и встревожилась. — Говоря так, он не отрывал глаз от едущего впереди фургона. — Я ей сказал, что мы репетируем, готовим кое-что для представления. Она хорошая женщина. Она не заслуживает того, чтобы ей врали.

Мы все ехали и ехали в этом мучительном молчании. Однако до заката было еще несколько часов, когда я услышал крики, передающиеся от фургона к фургону: «Серовик! Серовик!» Фургон свернул с дороги на траву, его затрясло на кочках, и это заставило Бена очнуться от мрачных дум.

Он огляделся и увидел, что солнце еще высоко в небе.

— А что это мы останавливаемся так рано? Дорогу деревом завалило?

— Серовик!

Я указал вперед, на массивную каменную глыбу, вздымающуюся над крышами фургонов.

— Что-что?

— Ну, они время от времени встречаются нам по дороге.

Я снова указал на серый камень, выглядывающий из-за вершин невысоких придорожных деревьев. Как и большинство серовиков, то был грубо вытесанный прямоугольный блок высотой футов в двенадцать. Окружившие его фургоны выглядели довольно хрупкими рядом с этой махиной.

— Я слышал, что их называют «стоячими камнями», но я видел много таких камней, которые не стояли, а лежали на боку. Когда мы встречаем такой камень, мы всегда останавливаемся возле него на целый день, разве что мы ужасно спешим…

Я остановился, сообразив, что что-то слишком много болтаю.

— Я их знаю под другим названием. Путевые камни… — негромко сказал Бен. Он выглядел старым и усталым. Немного погодя он спросил: — А почему вы останавливаетесь, когда встречаете такой камень?

— Ну, просто так принято. Это отдых в пути. — Я поразмыслил. — Наверно, считается, что они приносят удачу…

Мне хотелось сказать что-нибудь еще, чтобы поддержать разговор, разжечь интерес Бена, но я не мог придумать, что еще сказать.

— Возможно, это и правда, — Бен направил Альфу с Бетой к свободному пятачку по ту сторону камня, в стороне от прочих фургонов. — Приходи ко мне ужинать или сразу после ужина. Нам надо поговорить.

Он повернулся спиной, не взглянув на меня, и принялся выпрягать Альфу.

Я еще никогда не видел Бена в подобном настроении. Встревоженный тем, что все испортил, я побежал к родительскому фургону.

Мать сидела у свежеразложенного костерка, по одному добавляя в него прутики, чтобы он как следует разгорелся. Отец сидел у нее за спиной, разминая ей шею и плечи. Услышав мой топот, оба вскинули голову.

— Можно мне сегодня вечером поужинать с Беном?

Мать взглянула на отца, потом снова посмотрела на меня:

— Не слишком ли ты навязчив, милый?

— Он сам пригласил. Если я пойду прямо сейчас, я могу помочь ему устроиться на ночь.

Мать повела плечами, и отец снова принялся их разминать. Она улыбнулась мне:

— Тоже верно. Но смотри, не засиживайся заполночь! — Она снова улыбнулась. — Иди, поцелуемся!

Она протянула руки, я обнял и поцеловал ее.

Отец тоже меня поцеловал.

— Давай сюда твою рубаху. Мне будет чем заняться, пока мама готовит ужин.

Он стащил с меня рубашку, ощупал порванные края.

— Это ж надо было ухитриться так ее изодрать, а?

Я принялся было мямлить какие-то оправдания, но отец отмахнулся.

— Знаю, знаю, это все ради высшего блага. Но ты все-таки постарайся быть поаккуратнее, а не то самого штопать заставлю. В твоем сундуке есть чистая рубашка. Принеси заодно иголку с ниткой, будь так любезен.

Я шмыгнул в фургон и достал свежую рубашку. Разыскивая иголку с ниткой, я слышал, как мать напевает:

В окне пылает золотой закат,

В вечерний час я жду тебя одна,

Ты должен был давно прийти назад,

Но ждет любовь, тебе верна!

Отец отвечал:

В вечерний час я повернул домой,

При отблесках последнего луча,

Вокруг темно и слышен ветра вой,

Но светит мне родной очаг!

Когда я вышел из фургона, отец театрально перегнул ее через руку и склонился над ней в поцелуе. Я положил иголку с ниткой рядом со своей рубашкой и стал ждать. Поцелуй, судя по всему, был хорош. Я пристально наблюдал за ними, смутно сознавая, что в будущем мне рано или поздно самому захочется поцеловать даму. И, если уж до этого дойдет, я хотел сделать это как следует.

Через некоторое время отец заметил меня и поднял ее.

— С тебя полпенни за представление, господин Зевака! — усмехнулся он. — Ты почему еще здесь, парень? Могу побиться об заклад на те же полпенни, ты хотел о чем-то спросить.

— А почему мы останавливаемся возле серовиков?

— Таков обычай, мой мальчик! — величественно ответил он, разведя руками. — И предрассудок. В любом случае это одно и то же. Мы останавливаемся потому, что камни приносят удачу, и потому, что всем приятно вдруг взять и остановиться на отдых.

Он помолчал.

— Я про них даже стишок знал. Как же там было-то?..

Как тягокамень, даже в наших снах,

Стоячий камень на пути стоит,

Все глубже в Фейе он тебя манит,

Ключ-камень путь откроет сквозь холмы

Туда, где что-то, что-то, что-то… мы.

Отец немного постоял, глядя в никуда и теребя нижнюю губу. Наконец он покачал головой.

— Нет, конец последней строчки забыл. Господи, до чего же я не люблю стихи! Как вообще можно запомнить слова, если они не положены на музыку?

Он сосредоточенно насупил брови, беззвучно повторяя слова про себя.

— А что такое «тягокамень»? — спросил я.

— Это старое название лоденников, — объяснила мать. — Кусочки звездного железа, которые притягивают к себе всякое другое железо. Я такой видела много лет назад, в собрании диковинок.

Она подняла взгляд на отца, который все что-то бубнил себе под нос:

— Мы же с тобой видели лоденник в Пелересине, да?

— А? Что? — Вопрос вывел его из задумчивости. — Ну да. В Пелересине.

Он снова подергал себя за губу и нахмурился.

— Сын мой, даже если ты все забудешь, помни одно. Поэт — это музыкант, который не умеет петь. Слова вынуждены искать путь к разуму человека прежде, чем добраться до сердца, а у многих людей разум — мишень прискорбно мелкая. Музыка же трогает сердце напрямую, независимо от того, насколько мелок или упрям разум слушателя.

Мать несколько неженственно фыркнула:

— Сноб! Ты просто стареешь. — Она театрально вздохнула. — На самом деле, в том-то вся и трагедия. Второе, что покидает человека — это его память.

Отец негодующе напыжился, но мать не обратила на него внимания и сказала мне:

— Кроме того, единственный обычай, который заставляет труппы останавливаться возле серовиков — это лень. Стишок должен был выглядеть как-то так:

Зимою ли, летом

Дорогой бреду,

Прилечь по дороге

Я повод найду,

Кто хочет лениться —

И камень сгодится!

Отец подошел к ней со спины, и глаза у него мрачно сверкнули.

— Старею? — вполголоса переспросил он, вновь принимаясь разминать ей плечи. — Женщина, я намерен тебе доказать, как ты не права!

Она лукаво улыбнулась:

— Сударь, я намерена вам это позволить!

Тут я счел за лучшее оставить их разбираться между собой и торопливо зашагал в сторону Бенова фургона, когда отец окликнул меня сзади:

— Ну что, гаммы завтра после обеда? И второй акт «Тинбертина»?

— Ладно!

Я пустился вприпрыжку.

Когда я вернулся к фургону Бена, он уже распряг Альфу с Бетой и чистил их. Я принялся раскладывать костер: обложил кучку сухой листвы шалашиком из прутиков и веточек, снизу тонких, сверху потолще. Управившись, я обернулся к Бену.

Бен снова молчал. А когда заговорил, я буквально видел, как он подбирает слова.

— Что тебе известно о новой песне твоего отца?

— Это про Ланре-то? — уточнил я. — Немного. Ты же знаешь, какой он. Никому ничего не показывает, пока не закончит. Даже мне.

— Я не о самой песне, — сказал Бен. — Я об истории, которая за ней стоит. Об истории Ланре.

Я вспомнил десятки историй, которые при мне собирал отец за последний год, пытаясь нащупать общие нити.

— Ланре был князь, — сказал я. — То ли король… Знатный кто-то. Он хотел сделаться могущественней всех на свете. Он продал душу за власть, но потом что-то пошло не так, и он, кажется, то ли с ума сошел, то ли никогда больше не мог уснуть, то ли…

Я увидел, что Бен качает головой, и остановился.

— Не продавал он душу, — сказал Бен. — Ерунда это все.

Он испустил тяжкий вздох и как будто сдулся.

— Нет, я все делаю не так! Забудь про песню твоего отца. Поговорим об этом после, когда он закончит. Просто, зная историю Ланре, тебе было бы проще понять некоторые вещи.

Бен перевел дух и начал снова:

— Вот, предположим, у нас есть безрассудный шестилетний ребенок. Много ли вреда он может причинить?

Я ответил не сразу, не зная, какого ответа он ждет. Пожалуй, лучше всего будет ответить прямо:

— Немного.

— А предположим, ему двадцать лет, а он все такой же безрассудный — насколько он опасен?

Я решил придерживаться очевидных ответов:

— Все равно не очень, но опасней, чем прежде.

— А если дать ему меч?

До меня начало доходить. Я зажмурился.

— Намного опасней! Да, Бен, я все понял. Правда понял. Могущество — это хорошо, и глупость, по большей части, безобидна. Но вот могущество, соединенное с глупостью, опасно.

— А я не говорил про «глупость» — поправил меня Бен. — Ты же умный. Мы оба это знаем. Но ты бываешь безрассуден. Умный, и при этом безрассудный человек — одна из самых ужасных вещей, какие только бывают. Хуже того: я поделился с тобой опасными знаниями.

Бен посмотрел на разложенный мною костер, потом взял листик, пробормотал несколько слов и стал смотреть, как между прутиков и растопки трепещет маленький огонек. Он взглянул на меня:

— Ты можешь убить себя вот таким простым действием. — Он криво усмехнулся. — Или поисками имени ветра.

Он начал было говорить что-то еще, потом остановился и потер лицо руками. Снова тяжело вздохнул и как будто сдулся. Когда он отвел руки, лицо у него выглядело усталым.

— Напомни-ка, сколько тебе лет?

— Двенадцать будет в том месяце.

Он покачал головой:

— Об этом так легко забыть! Ты ведешь себя не на свой возраст.

Он пошевелил костер палкой.

— Мне было восемнадцать, когда я поступил в университет, — сказал он. — К тому времени как я узнал столько, сколько знаешь ты, мне исполнилось двадцать.

Он не отрываясь смотрел в огонь.

— Прости меня, Квоут. Сегодня вечером мне надо побыть одному. Мне надо поразмыслить.

Я молча кивнул. Слазил в его фургон, достал треногу, чайник, воду и чай. Принес все это и тихонько положил рядом с Беном. Когда я пошел прочь, он все еще смотрел в огонь.

Понимая, что родители не рассчитывают, что я вернусь так скоро, я направился в лес. Мне и самому надо было поразмыслить. Я был обязан Бену хотя бы этим. И жалел, что не смогу сделать большего.

Миновал полный оборот, прежде чем Бен снова сделался самим собой, живым, веселым Беном. Но и тогда между нами не стало все как раньше. Мы по-прежнему были очень дружны, и все-таки что-то стояло между нами, и я видел, что Бен намеренно держится отстраненно.

Уроки наши почти прекратились. Бен остановил мое только-только начавшееся изучение алхимии, ограничившись одной только химией. Обучать меня сигалдри он отказался вовсе, а главное, свел к минимуму обучение симпатии — он давал мне только то, что считал безопасным.

Эта медлительность меня бесила, однако я помалкивал, рассчитывая, что, если я буду демонстрировать ответственность, скрупулезность и добросовестность, Бен рано или поздно успокоится и все пойдет на лад. Мы были одной семьей, и я знал, что все неурядицы между нами так или иначе загладятся. Мне нужно было только время.

Я и не подозревал, что наше время уже на исходе.