Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра

Патрик Ротфусс, 2007

Всякое прошлое забывается, превращаясь в сказки, которыми пугают малых детей. Но пробьет час, и древние предания оживут и ворвутся в реальность, сея ужас и смерть… Так юный Квоут, актер бродячей труппы, сталкивается со страшными демонами чандрианами, уничтожившими всю его семью. Поклявшись отомстить, мальчик вступает на долгий и трудный путь, полный приключений и опасностей, ведь чтобы сразиться с легендарными чудовищами, ему самому предстоит войти в легенды.

Глава 16

Надежда

В ближайшие несколько месяцев родители делали все, что было в их силах, чтобы заштопать дыру, оставшуюся после ухода Бена, привлекая других членов труппы, чтобы те заставляли меня с пользой проводить время и не давали хандрить.

Понимаете, в труппе возраст не имеет особого значения. Если у тебя хватает сил запрягать лошадей — будешь запрягать лошадей. Если твои руки достаточно проворны — будешь жонглировать. Если ты чисто выбрит и влезаешь в платье — будешь играть леди Рейтиэль в «Свинопасе и соловье». В общем и целом все было просто.

Поэтому Трип учил меня острить и кувыркаться. Шанди показывала мне бальные танцы полудюжины разных стран. Терен смерил меня мечом и решил, что я уже дорос до того, чтобы обучаться азам мечного боя. Он подчеркнул, что для настоящего боя этого будет мало. Однако достаточно, чтобы изображать поединки на сцене.

В это время года дороги были хорошие, так что мы чудесно проводили время, путешествуя через Содружество на север. Мы преодолевали по пятнадцать-двадцать миль каждый день, разыскивая городки, где мы еще не выступали. Теперь, когда Бен нас оставил, я чаще ехал с отцом, и отец принялся как следует учить меня актерскому мастерству.

Разумеется, многое я уже и так знал. Но это я все так, по верхам нахватался. А теперь отец взялся систематически обучать меня подлинной механике нашего ремесла. Как с помощью мельчайших изменений тона или позы изобразить олуха, хитреца, дурака.

И, наконец, мать принялась учить меня вести себя в приличном обществе. Кое-что я уже знал благодаря нашим нечастым визитам к барону Грейфеллоу и был уверен, будто я и без того веду себя достаточно прилично, так что мне вовсе ни к чему зазубривать правильные формы обращения, учиться вести себя за столом и разбирать хитросплетения титулов. В конце концов, именно так я матери и сказал.

— Да кому какая разница, что модеганский виконт знатней винтасского боевого тана? — возмутился я. — И кого волнует, что один из них «ваша милость», а другой «милорд»?

— Их самих, — твердо ответила мать. — Если тебе придется перед ними выступать, тебе надо будет вести себя достойно и не попадать локтем в суп.

— А вот папе все равно, какой вилкой что едят и какой из ихних титулов важнее! — буркнул я.

Мать нахмурилась, глаза у нее сузились.

— Из их титулов, — нехотя поправился я.

— Твой папа знает куда больше, чем показывает, — сказала мать. — А то, чего он не знает, папа успешно обходит благодаря своему непревзойденному обаянию. Так и перебивается.

Она взяла меня за подбородок и развернула лицом к себе. Глаза у нее были зеленые, с золотым колечком вокруг зрачка.

— Так ты хочешь перебиваться? Или ты хочешь, чтобы я тобой гордилась?

Ответ на это мог быть только один. А когда я взялся за дело всерьез, оказалось, что это просто очередная разновидность актерской игры. Еще одна пьеса. Мать даже сочиняла стишки, чтобы мне было проще запоминать самые головоломные подробности этикета. И мы вместе сочинили непристойную песенку под названием «Понтифик ниже королевы». Мы хохотали над ней целый месяц кряду, и мать строго-настрого запретила мне петь ее при отце, чтобы он ненароком не сыграл ее при ком-нибудь не том и не втравил нас в серьезные неприятности.

— Дерево! — донеслось от головы колонны. — Триобхватный дуб!

Отец прервал на середине монолог, который он мне читал, и испустил раздраженный вздох.

— Ну все, приехали! — проворчал он, взглянув на небо.

— Что, останавливаемся? — спросила мать изнутри фургона.

— Опять дерево поперек дороги, — объяснил я.

— Ну что это такое! — возмущался отец, заворачивая фургон на поляну у дороги. — Это королевский тракт или что? Можно подумать, кроме нас, по нему никто не ездит! Сколько дней миновало после бури? Два оборота?

— Да нет, — сказал я. — Всего шестнадцать дней.

— А поперек дороги до сих пор деревья валяются! Лично я намерен отправлять консулам счет за каждое дерево, которое нам приходится пилить и убирать с дороги. Мы из-за этого задерживаемся на добрых три часа!

Фургон остановился, отец спрыгнул на землю.

— А по-моему, это кстати, — сказала мать, выходя из-за фургона. — Хоть горяченького отведаем! — она многозначительно взглянула на отца и добавила: — На ужин. А то так надоело по вечерам куски перехватывать! Хочется, знаешь ли, чего-то большего…

Отец заметно смягчился.

— Ну ладно, что уж там… — сказал он.

— Милый! — окликнула меня мать. — Ты не мог бы набрать дикого шалфею, а?

— Ну, я не знаю… А он тут растет? — сказал я с должной неуверенностью в голосе.

— Ну, поискать-то можно, — рассудительно сказала она. И краем глаза посмотрела на отца. — Если найдешь, смотри, набери побольше! Засушим на потом.

На самом деле, найду ли я то, за чем меня послали, или нет, обычно особого значения не имело.

Я имел обыкновение по вечерам уходить от труппы. Как правило, меня отсылали с каким-нибудь поручением, пока родители готовили ужин. Но это был просто повод побыть наедине. В пути уединение найти не так-то просто, и родители нуждались в нем не менее, чем я. Так что они были вовсе не против, если я на целый час уходил за охапкой хвороста. Ну а если к тому времени, как я возвращался, ужин готовить еще и не начинали, это же только справедливо, верно?

Надеюсь, они хорошо провели эти последние часы. Надеюсь, они не стали тратить их на всякую ерунду: костер, там, развести, овощи на ужин порезать… Надеюсь, они попели дуэтом — они часто так делали. Надеюсь, они уединились в нашем фургоне и провели это время в объятиях друг друга. Надеюсь, что потом они лежали рядом и вполголоса болтали о всякой ерунде. Надеюсь, они были вместе и любили друг друга, пока не настал конец.

Надежда эта мелкая, и смысла большого в ней нет. Так или иначе, все равно они умерли.

И все-таки я надеюсь.

Оставим в стороне то время, что я провел в тот вечер один в лесу, играя сам с собой в игры, которые выдумывают дети, чтобы позабавиться. Последние беззаботные часы моей жизни. Последние мгновения моего детства.

Оставим в стороне и мое возвращение в лагерь в тот час, когда солнце как раз начинало садиться. Зрелище тел, раскиданных, как поломанные куклы. Мерзкий запах крови и паленого волоса. И как я бесцельно блуждал, слишком растерянный, чтобы испугаться по-настоящему, оцепеневший от шока и ужаса.

На самом деле, я бы вообще предпочел оставить в стороне весь тот вечер. Я бы вовсе избавил вас от этой ноши, если бы одна ее деталь не была необходима для истории. Деталь существенная. Петля, на которой висит вся история, будто распахнутая дверь. В некотором смысле, с этого-то и начинается сама история. Так давайте уж покончим с этим.

В недвижном вечернем воздухе висели разрозненные клочья дыма. Было тихо, как будто вся труппа к чему-то прислушивалась. Как будто все вместе затаили дыхание. Небрежный ветерок заставил встрепенуться листву на деревьях и понес клок дыма мне навстречу, точно облачко, летящее над самой землей. Я вышел из леса и прошел сквозь дым, направляясь к лагерю.

Выйдя из дымного облака, я потер слезящиеся глаза. Я осмотрелся и увидел Трипову палатку: она лежала, наполовину завалившись, и тлела в его костерке. Специально обработанный грубый холст горел медленно и неровно, и едкий сизый дым стелился над землей в тихом вечернем воздухе.

Я увидел труп Терена, лежащий возле его фургона, и сломанный меч у него в руке. Обычно он носил зеленое с серым, сейчас все это было влажным и красным от крови. Одна нога у него была неестественно вывернута, и из-под кожи торчала сломанная кость, белая-белая.

Я так и застыл, не в силах отвести глаз от Терена. Серая рубаха, красная кровь, белая кость. Я пялился на него, как будто то был чертеж из книжки, который я силился прочитать. Все тело у меня онемело. Мысли как будто вязли в сиропе.

Какая-то крохотная разумная часть меня сознавала, что я в глубоком шоке. Она твердила мне это снова и снова. Я пустил в ход всю Бенову науку, чтобы не обращать на нее внимания. Я не хотел думать о том, что вижу. Не хотел понимать, что тут произошло. Не хотел знать, что все это значит.

Не знаю, сколько времени прошло, но наконец перед глазами у меня проплыл еще один клок дыма. Тогда я, словно в тумане, присел к ближайшему костру. Это был костер Шанди, и над ним висел котелок. Там варилась картошка. Странно привычное зрелище среди этого хаоса.

Я сосредоточился на котелке. Хоть что-то нормальное. Взял палочку, потыкал содержимое, увидел, что картошка готова. Нормально. Я снял котелок с огня и поставил его на землю рядом с трупом Шанди. Одежда на ней висела клочьями. Я попытался откинуть с лица ее волосы, и рука сделалась липкой от крови. Пламя костра отражалось в ее пустых, невидящих глазах.

Я встал и бесцельно огляделся по сторонам. Палатка Трипа теперь разгорелась, а фургон Шанди стоял одним колесом в костерке Мариона. Пламя всюду отливало синим, отчего вся сцена выглядела нереальной, будто во сне.

Я услышал голоса. Выглянув из-за фургона Шанди, я увидел несколько незнакомых людей, мужчин и женщин, рассевшихся вокруг костра. Костра моих родителей. Голова пошла кругом, я поднял руку, чтобы опереться о колесо фургона. Когда я ухватился за колесо, железная шина колеса рассыпалась у меня под пальцами, разлетелась жирными хлопьями бурой ржавчины. Я отвел руку. Колесо заскрипело и начало рассыпаться. Я отступил назад — и оно совсем развалилось. Фургон рассыпался в щепки, будто бы все дерево в нем прогнило, точно старый пень.

Я очутился на виду у тех, что сидели у костра. Один из мужчин кувырнулся назад и вскочил на ноги, обнажив меч. Его движение напомнило мне каплю ртути, выкатывающуюся из сосуда на стол: такое же плавное и непринужденное. Смотрел он пристально, но тело у него было абсолютно расслаблено, как будто он просто встал потянуться.

Меч у него был бледный и изящный. Воздух он рассекал с негромким хрустом. Этот хруст напомнил мне тишину, какая царит в самые морозные зимние дни, когда больно дышать и все вокруг недвижно.

Он был от меня в паре дюжин футов, однако в тускнеющих лучах заката я видел его абсолютно четко. И помню я его так же отчетливо, как свою родную мать, а временами даже лучше. Лицо у него было узкое и острое, безупречно-красивое, будто фарфоровое. Волосы до плеч обрамляли лицо крупными локонами цвета инея. То было бледное создание зимы. И все в нем было холодным, колючим и белым.

Кроме глаз. Глаза были черные, как козий зрачок, но без радужки. Глаза у него были, как его меч, — и ни глаза, ни меч не отражали ни пламени костра, ни заходящего солнца.

Увидев меня, он успокоился. Опустил острие меча книзу и улыбнулся, осклабя ровные зубы цвета слоновой кости. То было лицо кошмара. Острое чувство пронзило смятение, в которое я прятался, будто под толстое одеяло. Что-то сунуло обе руки мне в грудь и крепко стиснуло. Возможно, то был первый раз в моей жизни, когда я испугался по-настоящему.

У костра хмыкнул лысый человек с седой бородой:

— Похоже, крольчонка-то мы упустили! Осторожней, Пепел, мало ли, вдруг он кусается!

Тот, кого звали Пеплом, убрал меч в ножны со звуком, с каким дерево ломается под тяжестью зимнего льда. И, не подходя ближе, опустился на колени. Это движение снова напомнило мне о ртути. Его лицо, оказавшееся на уровне моих глаз, сделалось заботливым, но глаза остались непроглядно-черными.

— Мальчик, как тебя зовут?

Я стоял и молчал. Застыл, точно испуганный олененок.

Пепел вздохнул, на секунду опустил взгляд. Когда он снова поднял голову, я увидел, что на меня пустыми глазами смотрит жалость.

— Молодой человек, — спросил он, — где же твои мама с папой?

Он некоторое время смотрел мне в глаза, потом оглянулся через плечо в сторону костра, где сидели остальные.

— Никто не знает, где его мама с папой?

Кое-кто из них улыбнулся, резкой, колючей улыбкой, как будто услыхал особенно удачную шутку. Один или двое даже расхохотались. Пепел вновь обернулся ко мне, и жалость разлетелась, точно треснувшая маска, оставив на его лице лишь кошмарную улыбку.

— Это же костер твоих родителей? — спросил он. В его голосе звучало жуткое наслаждение.

Я немо кивнул.

Улыбка медленно растаяла. Ничего не выражающее лицо смотрело внутрь меня. Его голос был тих, холоден и колюч.

— Чьи-то родители, — сказал он, — пели песни, которых петь не следует!

— Пепел! — окликнул от костра холодный голос.

Черные глаза раздраженно сузились.

— Ну что?! — прошипел он.

— Ты близок к тому, чтобы меня рассердить. Этот мальчик ничего не сделал. Отправь его под мягкое, безболезненное покрывало… сна.

На последнем слове холодный голос слегка запнулся, словно выговорить его было не так просто.

Голос принадлежал человеку, что сидел поодаль от остальных, окутанный тенью на краю круга света от костра. В небе еще горел закат, и ничто не заслоняло человека от костра, у которого он сидел, однако тень расползалась вокруг него, точно густое масло. Пламя трещало и прыгало, живое и теплое, окрашенное в синий цвет, однако на этого человека ни единый отсвет не падал. Гуще всего тень собиралась вокруг его головы. Сквозь нее просвечивал глубокий капюшон, в каких ходят священники, однако тень под капюшоном была так глубока, что с тем же успехом я мог бы вглядываться в ночную мглу.

Пепел мельком взглянул на человека в тени и тотчас отвернулся.

— Ты все равно что наблюдатель, Халиакс! — бросил он.

— А ты, похоже, забыл, в чем наша цель, — сказал темный. Его холодный голос сделался более резким. — Или же у тебя просто свои цели, иные, чем мои, а?

Последние слова он произнес веско, так, словно в них было некое особое значение.

Вся надменность Пепла разом оставила его, словно вода из ведра вылилась.

— Нет-нет! — ответил он, оборачиваясь к огню. — Разумеется, нет!

— Это хорошо. Не хотелось бы думать, что наше давнее знакомство подходит к концу.

— Да-да, мне тоже!

— Напомни-ка мне, Пепел, в каких отношениях мы состоим, — произнес человек в тени. Сквозь его терпеливый тон проступил осколок глубинного гнева.

— Я… я тебе служу! — Пепел сделал умиротворяющий жест.

— Ты орудие в моей руке, — мягко поправил человек в тени. — Не более того.

Лицо Пепла сделалось слегка вызывающим. Он помолчал.

— Я не…

Мягкий голос вдруг отвердел, точно прут рамстонской стали:

— Ферула!

Вся ртутная грация Пепла враз испарилась. Он пошатнулся, тело его окаменело от боли.

— Ты орудие в моей руке, — повторил холодный голос. — Скажи это вслух.

Пепел на миг сердито стиснул зубы, потом дернулся и вскрикнул — скорей как раненое животное, чем как человек.

— Я орудие в твоей руке! — выдохнул он.

— Лорд Халиакс.

— Я орудие в твоей руке, лорд Халиакс! — поправился Пепел и, весь дрожа, рухнул на колени.

— Кому ведома глубинная суть твоего имени, Пепел? — проговорил тот медленно и терпеливо, точно школьный наставник, повторяющий забытый урок.

Пепел обхватил себя трясущимися руками и скорчился, зажмурив глаза:

— Тебе, лорд Халиакс.

— Кто хранит тебя от амир? От певцов? От ситхе? От всего, что способно причинить тебе вред в этом мире? — спрашивал Халиакс со спокойной учтивостью, как будто ему и впрямь был интересен ответ.

— Ты, лорд Халиакс, — голос Пепла звучал как негромкий обрывок боли.

— А чьим целям ты служишь?

— Твоим целям, лорд Халиакс! — выдавил Пепел. — Твоим, и ничьим более!

Висевшее в воздухе напряжение развеялось, и тело Пепла вдруг обмякло. Он рухнул на четвереньки, и с его лица дождем посыпались на землю капли пота. Белые волосы прилипли к его лицу.

— Спасибо, владыка! — искренне выдохнул он. — Я этого больше не забуду!

— Забудешь. Ты слишком привязан к своим жестоким забавам. Как и вы все.

Скрытое под капюшоном лицо Халиакса повернулось из стороны в сторону, обводя взглядом каждую из фигур, что сидели у костра. Они нервно шевельнулись.

— Я рад, что решил сегодня сопровождать вас лично. Вы ненадежны и привержены своим прихотям. Некоторые из вас, похоже, забыли, к чему мы стремимся, чего хотим достичь.

Прочие, сидевшие у костра, слегка передернулись.

Капюшон вновь обернулся к Пеплу:

— Однако я тебя прощаю. Быть может, если бы не приходилось напоминать об этом вам, я бы и сам это забыл. — Последние слова прозвучали довольно резко. — Ну же, доверши то, что мы…

Холодный голос осекся, темный капюшон медленно запрокинулся, глядя в небо. Воцарилось выжидающее молчание.

Те, кто сидел у костра, замерли абсолютно неподвижно, и взгляды у них сделались пристальными. Все, как один, вскинули головы, словно глядя в одну и ту же точку на сумеречном небе. Словно пытаясь уловить запах, принесенный ветром.

Мое внимание привлекло ощущение, будто за мной следят. Я почувствовал напряжение, будто воздух стал чуточку другим. Я сосредоточился на этом, радуясь возможности отвлечься, радуясь чему угодно, лишь бы оно еще на несколько секунд отвлекло меня от необходимости мыслить здраво.

— Они идут! — тихо произнес Халиакс. Он встал, и тень, клубясь, черным туманом хлынула от него во все стороны. — Живей! Ко мне!

Прочие встали со своих мест у костра. Пепел с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь, преодолел полдюжины шагов, что отделяли его от костра.

Халиакс раскинул руки, и тень вокруг него распустилась, точно цветок. Затем каждый из них развернулся с наработанной легкостью и зашагал в сторону Халиакса в окружавшую того тень. Подходя ближе, они замедлили шаг и плавно начали исчезать, точно были сделаны из песка, разметаемого ветром. Один лишь Пепел оглянулся, и в его кошмарных глазах мелькнул гнев.

А потом все исчезли.

Не стану отягощать вас рассказом о том, что было дальше. Как я бегал от трупа к трупу, лихорадочно пытаясь нащупать признаки жизни, как учил меня Бен. Как тщетно пытался вырыть могилу. Как ковырял землю, пока не сбил пальцы до крови. Как нашел своих родителей…

Наш фургон я нашел уже в самый мрачный ночной час. Наш мерин унес его на добрую сотню ярдов прочь по дороге, прежде чем издохнуть. Внутри все выглядело таким нормальным, таким спокойным и уютным. Меня ошеломило то, что в глубине фургона так сильно пахнет ими обоими.

Я зажег все лампы, все свечи, что нашлись в фургоне. Свет меня не то чтобы утешил, но это было настоящее, подлинное золотое пламя, не тронутое синевой. Я открыл отцовский футляр с лютней. Лег на родительскую постель, положил рядом лютню. От маминой подушки пахло ее волосами, ее объятиями. Спать я не собирался, но уснул.

Проснулся я, кашляя и задыхаясь. Все вокруг было в огне. Разумеется, это все свечи. Все еще пребывая в шоке, я принялся пихать вещи в сумку. Двигался я медленно и бесцельно. Мне было совсем не страшно. Я спокойно достал из-под своего горящего тюфяка Бенову книжку. Ну чем теперь мог меня напугать обычный пожар?

Я уложил в футляр отцовскую лютню. Ощущение было такое, словно я ее краду, но я не мог придумать, что еще взять на память о них. Ведь и он, и она тысячу тысяч раз касались ее деревянных боков!

Я ушел прочь. Я шел через лес, пока заря не окрасила восточный край небосвода. Когда запели птицы, я остановился и бросил сумку. Достал отцовскую лютню, прижал ее к себе. И заиграл.

Пальцы у меня болели, но я все играл и играл. Играл до тех пор, пока на струны не брызнула кровь из пальцев. Играл, пока солнце сияло сквозь кроны. Играл, пока не заныли плечи. Играл, стараясь ни о чем не вспоминать, пока наконец не уснул.