Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра

Патрик Ротфусс, 2007

Всякое прошлое забывается, превращаясь в сказки, которыми пугают малых детей. Но пробьет час, и древние предания оживут и ворвутся в реальность, сея ужас и смерть… Так юный Квоут, актер бродячей труппы, сталкивается со страшными демонами чандрианами, уничтожившими всю его семью. Поклявшись отомстить, мальчик вступает на долгий и трудный путь, полный приключений и опасностей, ведь чтобы сразиться с легендарными чудовищами, ему самому предстоит войти в легенды.

Глава 8

Воры, еретики и шлюхи

Если эта история должна хоть отчасти быть похожа на книгу моих деяний, начать следует с начала. С того, кто я и что я на самом деле. А для этого вам следует помнить, что, прежде чем сделаться кем бы то ни было еще, я был одним из эдема руэ.

Вопреки распространенному мнению, отнюдь не все странствующие актеры — эдема руэ. Моя труппа не была толпой оборванцев, которые паясничают на перекрестках ради нескольких пенни и поют песни, чтобы не лечь спать без ужина. Мы были придворные актеры, люди лорда Грейфеллоу. Для большинства городков наш приезд был более важным событием, чем праздник средьзимья и солинадские игры, вместе взятые. Наша труппа обычно путешествовала как минимум на восьми фургонах и включала более двух десятков артистов: актеров и акробатов, музыкантов и фокусников, жонглеров и шутов — мою семью.

Отец мой был лучшим актером и музыкантом, чем все, кого вы видели в своей жизни. У матери моей был прирожденный дар слова. Оба они были очень хороши собой, черноволосые и смешливые. Они были руэ до мозга костей и, в общем, этим все сказано.

Ну, если не считать того, что мать моя, прежде чем войти в труппу, была из знати. Она мне рассказывала, что отец выманил ее из «жуткого, унылого ада» сладкими песнями и еще более сладкими речами. Я мог только предположить, что она имела в виду Три Перекрестка, — мы туда ездили навещать родственников, когда я был совсем маленький. Один раз.

Родители мои так никогда и не поженились по-настоящему — я имею в виду, они так и не дали себе труда официально благословить свои отношения в какой-нибудь церкви. Меня это ничуть не смущает. Друг друга они считали мужем и женой и не видели особого смысла сообщать об этом властям или Богу. Я уважаю их выбор. Сказать по правде, они выглядели куда счастливее и были куда более верны друг другу, чем многие официально женатые пары, которые я повидал с тех пор.

Нашим покровителем был барон Грейфеллоу, и его имя открывало многие двери, которые, как правило, для эдема руэ закрыты. За это мы носили его цвета — зеленое и серое — и заботились о его репутации, куда бы мы ни приходили. Раз в год мы проводили два оборота в его имении, развлекая его и его домашних.

Это было счастливое детство. Я рос как будто посреди вечной ярмарки. Во время долгих перегонов между городами отец, бывало, читал мне всякие знаменитые монологи. Читал он в основном по памяти, и голос его разносился над дорогой на четверть мили. Помню, как сам я читал вслух, подыгрывая ему за второстепенных персонажей. Особенно выразительные отрывки отец предлагал мне прочесть самому, и я научился любви к хорошему слову.

Вдвоем с матерью мы сочиняли песенки. А то еще, бывало, родители разыгрывали романтические диалоги, а я следил за ними по книжке. Для меня это тогда было все равно что игра. Я не понимал, что меня таким образом, исподволь обучают ремеслу.

Ребенком я был любопытным: задавал много вопросов и горел желанием учиться. Поскольку учителями у меня были актеры да акробаты, неудивительно, что я так и не привык бояться уроков, как большинство детей.

Дороги в те дни были куда менее опасны, однако же люди осмотрительные предпочитали путешествовать вместе с нашей труппой, так оно вернее. И они пополняли мое образование. Я нахватался знаний о законах Содружества у бродячего адвоката, который то ли слишком много пил, то ли слишком важничал, чтобы отдавать себе отчет, что читает лекции восьмилетнему мальчишке. Искусству следопыта меня научил охотник по имени Лаклит, который путешествовал с нами почти целое лето.

Про грязные интриги королевского двора я узнал в Модеге от… куртизанки. Как говаривал мой отец, «Щуку всегда называй щукой. Лопату — лопатой. Но шлюху всегда называй «леди». Жизнь у них и без того несладкая, а вежливость еще никому не повредила».

От Гетеры слегка пахло корицей, и в девять лет она почему-то завораживала мое воображение, хотя я и не понимал почему. Она научила меня никогда не делать наедине того, чего я не хотел бы вынести на публику, и предупреждала, чтобы я старался не разговаривать во сне.

Ну и еще был Абенти, мой первый настоящий учитель. Он научил меня большему, чем все остальные, вместе взятые. Если бы не он, я никогда бы не стал тем, кто я есть.

Прошу вас, не вините его за это. Он хотел как лучше.

— Проезжайте-ка дальше, — сказал мэр. — Встаньте за околицей, и никто вас не потревожит, если только вы не станете затевать драк и тащить то, что не ваше. — Он многозначительно взглянул на моего отца. — А завтра отправляйтесь своим веселым путем. Представлений нам тут не надо. От них больше неприятностей, чем они того стоят.

— У нас лицензия есть, — сказал отец, доставая из внутреннего кармана куртки сложенный лист пергамента. — Нам, вообще-то, положено давать представления.

Мэр покачал головой и даже не взглянул на наше письмо о покровительстве.

— От этого люди буянить начинают, — твердо сказал он. — В прошлый раз произошла безобразная свара прямо во время представления. Перепились, перевозбудились… Ребята вышибли двери в городском зале и расколотили столы. А зал-то, между прочим, общественный. Чинить-то потом городу. Расходы-то какие!

К этому времени наши фургоны уже начали привлекать внимание. Трип жонглировал потихоньку. Марион с женой разыгрывали импровизированное представление марионеток. Я наблюдал за отцом из глубины нашего фургона.

— Мы, конечно, не собираемся причинять обид ни вам, ни уж тем более покровителю вашему, — сказал мэр. — Просто наш город не может себе позволить еще одного подобного вечера. В качестве жеста доброй воли я готов вам предложить по медяку на брата — скажем, двадцать пенни — просто за то, что вы поедете своей дорогой и нам тут никаких неприятностей чинить не станете.

А надо понимать, что для каких-нибудь беспризорных оборванцев, живущих впроголодь, двадцать пенни действительно большие деньги, но для нас это было просто оскорбительно. Ему следовало бы заплатить нам сорок за вечернее представление, предоставить в наше распоряжение городской зал, приличный ужин и ночлег в трактире. Ну, от ночлега бы мы, конечно, вежливо отказались: у них там наверняка клопы и блохи, а у нас в фургонах постели чистые.

Возможно, отец был удивлен или оскорблен, но, если так, виду он не подал.

— Собираемся! — крикнул он через плечо.

Трип без особых церемоний рассовал свои камушки по карманам. Марионетки остановились на полушаге и исчезли в коробках. Несколько десятков горожан разочарованно взвыли. Мэр вздохнул с облегчением, достал кошелек и вынул два серебряных пенни.

— Непременно расскажу барону о вашей щедрости, — уклончиво сказал мой отец, когда мэр положил деньги ему в руку.

Мэр застыл, не закончив движения:

— Барону?

— Барону Грейфеллоу. — Отец помолчал, выжидая, когда на лице мэра мелькнет искорка понимания. — Владыке восточных болот, Худумбрана-на-Тирене и Видеконтских холмов. — Отец окинул взглядом горизонт: — Мы же все еще в Видеконтских холмах, да?

— Ну да, — протянул мэр, — но сквайр Семелан…

— А, так мы в землях Семелана! — воскликнул отец, оглядевшись так, будто только теперь сообразил, где находится. — Худощавый такой господин с аккуратной бородкой? — Он потер пальцами подбородок.

Мэр молча кивнул.

— Славный малый, чудный певческий голос. Я с ним встречался прошлой зимой, когда мы занимали барона на средьзимье.

— Ах да, конечно. — Мэр сделал многозначительную паузу. — Разрешение ваше посмотреть можно?

Я следил за мэром, пока он читал письмо. Времени на чтение ушло довольно много: отец не потрудился упомянуть большую часть бароновых титулов, таких, как виконт Монтронский и лорд Треллистонский. В общем, суть в следующем: этот городишко и земли вокруг него действительно принадлежали сквайру Семелану, но сам Семелан был вассалом Грейфеллоу. Короче говоря, Грейфеллоу был капитаном корабля, а Семелан палубу драил да честь отдавал.

Мэр свернул пергамент и вернул его моему отцу:

— Понятно…

И все. Помню, как я был ошеломлен тем, что мэр не извинился и не предложил отцу больше денег.

Отец тоже помолчал, потом продолжал:

— Город в вашей юрисдикции, сэр. Однако выступать мы все равно будем. Либо здесь, либо прямо за околицей.

— Зала не дам! — твердо сказал мэр. — Не хочу, чтобы его снова разнесли.

— Да мы можем и прямо тут выступить, — отец указал на рыночную площадь. — Места тут достаточно, и за околицу никому выходить не придется.

Мэр замялся, хотя я просто не верил своим ушам. Мы действительно иногда выступали прямо на площади, потому что в городе не было ни одного достаточно просторного зала. Два из наших фургонов нарочно были устроены так, что раскладывались в сцену. Но за все свои одиннадцать лет я мог бы пересчитать по пальцам случаи, когда бы нас нарочно заставляли играть на площади. Ну а уж за околицей мы еще ни разу не играли!

Однако же от этого нас избавили. Мэр наконец кивнул и жестом подозвал моего отца поближе. Я выскользнул из фургона с другой стороны, подошел поближе и успел расслышать конец фразы:

— Народ-то у нас богобоязненный. Так чтобы ничего вульгарного или там ереси какой. А то с предыдущей труппой, что тут побывала, мы лиха хлебнули сполна: две драки, у людей белье с веревок попропадало, а одна из Брэнстоновых дочек в интересном положении теперь.

Я буквально вышел из себя. Я все ждал, когда же отец с присущей ему язвительностью объяснит этому мэру, в чем разница между простыми бродячими лицедеями и эдема руэ. Мы не воруем. И никогда не допустим, чтобы ситуация настолько вышла из-под контроля, чтобы какие-то пьянчуги разнесли зал, где мы выступаем.

Но отец ничего такого не сказал, только кивнул и вернулся назад к фургону. Он махнул рукой, и Трип вновь принялся жонглировать. Марионетки тоже вынырнули из коробок.

Он обошел фургон и увидел, что я стою, прячась за лошадьми.

— Судя по твоему виду, ты все слышал, — сказал он, криво усмехаясь. — Идем, мой мальчик. Он заслуживает высшей оценки — не за любезность, так хоть за честность. Он просто сказал вслух то, что прочие люди думают про себя. А ты как думал, почему, когда мы расходимся по своим делам в большом городе, я велю людям держаться по двое?

Я понимал, что это правда. И все равно, мальчишке проглотить такую пилюлю было нелегко.

— Двадцать пенни! — уничтожающе бросил я. — Будто милостыню подал!

Вот что самое трудное в том, чтобы расти одним из эдема руэ. Мы повсюду чужие. Многие видят в нас бродяг и голодранцев, другие считают нас немногим лучше воров, еретиков и шлюх. Когда тебя обвиняют в том, в чем ты невиновен, это нелегко, но еще хуже, когда на тебя смотрят свысока олухи, отродясь не прочитавшие ни единой книги и не бывавшие дальше двадцати миль от места, где родились.

Отец расхохотался и потрепал меня по голове:

— Ты бы лучше пожалел его, мальчик мой! Мы-то завтра уедем своей дорогой, а ему-то до гроба придется жить с самим собой!

— Невежественный пустомеля! — с горечью бросил я.

Отец твердо положил руку мне на плечо, давая понять, что я сказал достаточно.

— Думаю, это оттого, что Атур рядом. Завтра двинемся на юг: там и пастбища зеленее, и народ подобрее, и девушки милее!

Он развернулся в сторону фургона, приложил ладонь к уху и ткнул меня локтем в бок.

— Я все слышу! — пропела матушка из-за стенки. Отец ухмыльнулся и подмигнул мне.

— Ну и что ставить будем? — спросил я у отца. — Ничего вульгарного, имей в виду! Народ-то у них богобоязненный.

Он посмотрел на меня:

— А ты бы что выбрал?

Я крепко задумался.

— Я бы взял что-нибудь из Брайтфилдовского цикла. «Как закалялся путь», что-нибудь вроде этого.

Отец поморщился:

— Так себе пьеса.

Я пожал плечами:

— А они не увидят разницы. К тому же там то и дело Тейлу поминают, тут уж никто не скажет, что пьеса вульгарная. — Я посмотрел на небо: — Главное, чтобы дождь не ливанул посреди представления.

Отец взглянул на тучи:

— Ливанет непременно. Ничего, бывают вещи и похуже, чем играть под дождем.

— Например, играть под дождем и получить плату шимами? — спросил я.

Тут торопливым шагом подошел мэр. Лоб у него блестел от пота, он слегка отдувался, как будто бегом бежал.

— Я тут потолковал кое с кем из совета, и мы решили, что ничего, можете играть и в зале, если хотите.

Языком тела отец владел безукоризненно. Было совершенно очевидно, что он оскорблен, однако вежливость не позволяет ему сказать об этом прямо.

— Я, право, не хотел бы вас обременять…

— Нет-нет, что вы, что вы! На самом деле, я настаиваю!

— Ну хорошо, раз уж вы настаиваете…

Мэр улыбнулся и торопливо удалился.

— Ну-у, чуток получше, — вздохнул отец. — Пояса пока что затягивать не придется.

— По полпенни с головы! Да-да. Кто без головы, проходит задаром! Спасибо, сэр.

На входе стоял Трип. Его дело было следить, чтобы никто не пролез бесплатно.

— По полпенни с головы! Хотя, судя по розовым щечкам вашей дамы, с вас, пожалуй, следовало бы взять как за полторы головы. Хотя это, конечно, не мое дело…

Трип был остер на язык, острее всех в труппе. Так что он лучше всего подходил для работы, где требовалось следить, чтобы никто не попытался отболтаться или проломиться силой. В своем серо-зеленом шутовском трико Трип мог ляпнуть вообще что угодно, и это сошло бы ему с рук.

— Здрасьте, мамочка! Нет, за малого платить не надо, но, если начнет орать, либо сразу дайте ему титьку, либо выйдите с ним из зала.

Трип тараторил не умолкая.

— Да-да, по полпенни. Нет, сэр, пустоголовым скидки не положено!

Смотреть, как работает Трип, можно было до бесконечности, однако мое внимание в основном занимал фургон, въехавший в городок с противоположной стороны четверть часа тому назад. Мэр долго о чем-то препирался со стариком, который им управлял, а потом умчался прочь. Теперь я увидел, как мэр возвращается к фургону в сопровождении здоровенного дылды с длинной дубинкой — местного констебля, если я не ошибся.

Любопытство взяло надо мной верх, и я принялся пробираться к фургону, стараясь не попадаться на глаза. К тому времени как я подошел достаточно близко, мэр и старик снова спорили. Констебль стоял поблизости, сердитый и встревоженный.

— Я ж вам говорю, нет у меня никакой лицензии! Мне и не нужна лицензия. Что вы, с коробейника лицензию требовать станете? С лудильщика?

— Вы не лудильщик! — заявил мэр. — И не пытайтесь выдать себя за лудильщика!

— Я себя ни за кого выдавать не пытаюсь! — возразил старик. — Я и лудильщик, и коробейник, и много кто еще. Я арканист, дубина вы стоеросовая!

— Вот именно! — упрямо отвечал мэр. — У нас тут народ богобоязненный. И всяких темных сил, которые лучше оставить в покое, нам тута не надо! И всяких неприятностей, которые бывают от вашего брата.

— От нашего брата? — переспросил старик. — Да что вы знаете про нашего брата? В здешних краях небось ни одного арканиста лет пятьдесят не бывало!

— Оно и к лучшему. Поворачивайте-ка оглобли да проваливайте восвояси!

— Ну да, конечно, стану я под дождем ночевать из-за вашей тупоголовости! — с жаром отвечал старик. — На то, чтобы снять комнату или заниматься своим делом на улицах, мне вашего разрешения не требуется. А теперь убирайтесь прочь, а не то воочию увидите, какие неприятности бывают от «нашего брата»!

На лице мэра мелькнул было страх, тут же вытесненный негодованием. Он махнул через плечо констеблю.

— Значит, будете ночевать в кутузке за бродяжничество и угрожающее поведение! А утром отпустим и поедете себе дальше, коли научитесь разговаривать культурно.

Констебль двинулся в сторону фургона, опасливо держа дубинку наготове.

Старик стоял на своем. Он вскинул руку. Передние углы фургона засветились густо-красным светом.

— Не подходите! — угрожающе сказал он. — Не то худо будет!

Сперва я удивился, потом сообразил, что странный свет исходит от пары симпатических ламп, которые старик повесил у себя в фургоне. Мне уже доводилось видеть такую лампу в библиотеке лорда Грейфеллоу. Они ярче газовых, горят ровнее свечей или обычных ламп и к тому же практически вечные. И ужасно дорогие вдобавок. Я мог бы поручиться, что в этом городишке про такие лампы никто и не слыхивал, не говоря уж о том, чтобы видеть своими глазами.

Когда свет начал разгораться, констебль застыл как вкопанный. Но, поскольку больше ничего не произошло, он стиснул зубы и снова направился к фургону.

Лицо у старика сделалось встревоженным.

— Погодите минуточку, — сказал он. Красный свет из фургона начал угасать. — Мы же не хотим, чтобы…

— Захлопни пасть, старый пердун! — рявкнул констебль. Он ухватил арканиста за локоть, как будто руку в печку сунул. Но видя, что ничего не случилось, улыбнулся и осмелел. — Не думай, что я постесняюсь шарахнуть тебя по башке, чтобы ты не творил своих дьявольских штучек!

— Молодчина, Том! — сказал мэр, буквально исходя облегчением. — Тащи его в кутузку, а потом пошлем кого-нибудь за фургоном.

Констебль ухмыльнулся и заломил старику руку. Арканист согнулся пополам и коротко, болезненно ахнул.

Из своего укрытия мне было хорошо видно, как на лице арканиста тревога сменилась болезненной гримасой, а потом гневом, все в одну секунду. Я увидел, как губы у него шевельнулись.

Вдруг откуда ни возьмись налетел яростный порыв ветра, как будто ни с того ни с сего грянула буря. Ветер качнул фургон старика, он побалансировал на двух колесах, прежде чем снова рухнул на все четыре. Констебль пошатнулся и упал, как пораженный дланью Божией. Даже там, где прятался я, примерно в тридцати футах оттуда, ветер был так силен, что я невольно шагнул вперед, словно меня грубо толкнули в спину.

— Прочь! — гневно вскричал старик. — И не тревожьте меня более! А не то я заставлю вашу кровь вспыхнуть огнем и наполню вас страхом, подобным льду и железу!

Слова эти были мне чем-то знакомы, я только никак не мог вспомнить, где я их слышал.

Мэр с констеблем повернулись и опрометью бросились бежать, кося глазом, как испуганные лошади.

Ветер улегся так же стремительно, как и поднялся. Внезапный порыв ветра длился не более пяти секунд. Поскольку вся деревня столпилась около зала, вряд ли это кто-нибудь видел, кроме меня, констебля да осликов старика, которые мирно и невозмутимо стояли в своей упряжи.

— Избавьте это место от вашего гнусного присутствия! — буркнул арканист себе под нос, провожая взглядом беглецов. — Силой своего имени повелеваю вам!

Я наконец сообразил, отчего эти слова казались мне такими знакомыми. Он цитировал строчки из сцены изгнания бесов из «Деоники». Мало кто знает эту пьесу.

Старик обернулся к своему фургону и принялся импровизировать:

— Волей моей станете вы как масло в жаркий день! Волей моей станете вы как поэт с душой священника! Лимонным кремом начиню я вас и выкину в окошко!

Он сплюнул:

— У-у, ублюдки!

Его раздражение, похоже, миновало, и он шумно, тяжко вздохнул.

— Ну что ж, могло быть куда хуже, — пробормотал старик, потирая плечо, вывернутое констеблем. — Как вы думаете, не вернутся ли они с толпой народа?

Я подумал было, что старик обращается ко мне. Потом сообразил, в чем дело. Он разговаривал с осликами.

— Вот и я так не думаю. Однако же мне уже случалось ошибаться. Ну что, остановимся на окраине и подберем последний овес?

Он забрался в фургон сзади и вернулся с широким ведром и почти пустым джутовым мешком. Вытряхнул в мешок содержимое ведра. Результат его явно разочаровал. Он взял горсточку себе, а ведро подвинул ногой осликам.

— Ну, что вы на меня так смотрите? — сказал он им. — Все мы на голодном пайке! К тому же вы-то и травки пощипать можете.

Он погладил ослика и принялся всухомятку уминать плющеный овес, время от времени выплевывая шелуху.

Мне сделалось ужасно грустно: бедный старик скитается один по дорогам, и поговорить-то ему не с кем, кроме собственных ослов! Эдема руэ тоже несладко живется, но мы по крайней мере не одни. А этот человек был один-одинешенек.

— Да, ребятки, далеконько мы забрались от цивилизации! Те, кому я нужен, мне не доверяют, а те, кто мне доверяет, не могут себе позволить мои услуги.

Старик заглянул в свой кошелек:

— Осталось полтора пенни, так что выбор у нас невелик. Что мы предпочтем: вымокнуть сегодня или остаться голодными завтра? Заработать тут не выйдет, так что придется выбирать: либо одно, либо другое.

Я высунулся из-за угла дома, чтобы прочитать то, что написано на боку старикова фургона. Там говорилось следующее:

«АБЕНТИ: НЕПРЕВЗОЙДЕННЫЙ АРКАНИСТ!

Писарь. Химик. Зубной врач. Непревзойденный пивец.

Редкие товары. Ищу воду с помощью лозы. Лечу любые хвори.

Отыскиваю потерянное. Чиню испорченное.

Гороскопов не составляю. Приворотными зельями не торгую. Порчу не навожу».

Абенти заметил меня, как только я показался из-за дома, за которым прятался.

— Привет! Чем могу служить?

— А у вас «певец» с ошибкой написано, — заметил я.

Он, похоже, удивился.

— Да это шутка такая, — объяснил он. — Я же не певец, я просто еще и эль варю временами.

— А-а! — кивнул я. — Понятно.

Я вынул руку из кармана:

— Продайте мне чего-нибудь на один пенни!

Его, похоже, разбирал смех и любопытство одновременно.

— А чего тебе надо?

— А лациллиум у вас есть?

За последний месяц мы раз десять ставили «Благородного Фариена», и в моей детской голове кишели интриги и убийства.

— Ты что, боишься, что тебя кто-нибудь отравит? — спросил он, несколько ошеломленный.

— Вообще-то нет. Но сдается мне, что, если ждать до тех пор, пока обнаружишь, что тебе нужно противоядие, добывать его будет уже поздновато.

— Ну, пожалуй, я бы мог продать тебе лациллиума на один пенни, — сказал он. — Это как раз будет нужная доза на человека твоего роста. Однако лациллиум сам по себе — опасная штука. Он помогает далеко не от всех ядов. А если принять его некстати, он может серьезно навредить.

— У-у, — сказал я. — А я и не знал.

В пьесе лациллиум фигурировал как надежная панацея от всего подряд.

Абенти задумчиво приложил палец к губам:

— А можешь ли ты пока что ответить мне на один вопрос?

Я кивнул.

— Чья это там труппа?

— Ну, в каком-то смысле моя, — сказал я. — Но вообще-то это труппа моего отца, потому что он там всем заправляет и решает, куда нам ехать дальше. И в то же время — барона Грейфеллоу, потому что он наш покровитель. Мы люди барона Грейфеллоу.

Старик посмотрел на меня с усмешкой:

— Я про вас слышал. Хорошая труппа. Вы пользуетесь хорошей репутацией.

Я кивнул, не видя смысла в ложной скромности.

— Как ты думаешь, заинтересует ли твоего отца моя помощь? — спросил он. — Не могу сказать, что я такой уж хороший актер, но иметь меня под боком весьма полезно. Я могу изготовлять грим и румяна без применения свинца, ртути и мышьяка. Могу быстро и чисто устроить яркое освещение. Разноцветное, если надо.

Долго раздумывать мне не пришлось. Свечи дороги и гаснут от сквозняков, факелы коптят, воняют и грозят пожаром. Ну а про опасность грима в труппе всякий знал с малолетства. Трудно сделаться старым, опытным актером, когда каждые три дня мажешь лицо ядом и к двадцати пяти годам сходишь с ума.

— Возможно, я несколько превышаю свои полномочия, — сказал я, протягивая ему руку, — но позвольте мне первым приветствовать вас в нашей труппе!

Поскольку я стремлюсь поведать о своей жизни и деяниях честно и непредвзято, не могу не упомянуть о том, что я пригласил Бена в труппу отнюдь не из чистого альтруизма. Нет, качественный грим и хорошее освещение нам действительно пришлись весьма кстати. Правда и то, что мне просто сделалось жаль одинокого старика, скитающегося по дорогам.

Но прежде всего меня разобрало любопытство. Я видел, как Абенти сделал нечто, чему я не находил объяснений, нечто удивительное и загадочное. Я не про трюк с симпатическими лампами. Это-то я распознал с первого взгляда: обычная показуха, фокус, призванный произвести впечатление на невежественную публику.

Но вот то, что он сделал потом, было нечто совсем иное. Он призвал ветер — и ветер явился на зов. Это была магия. Настоящая магия. Магия вроде той, про какую я слышал в историях про Таборлина Великого. Магия, в которую я не верил лет с шести. А теперь не знал, чему верить.

И я пригласил его к нам в труппу, надеясь получить ответы на свои вопросы. Тогда я этого еще не знал, но я искал имя ветра.