© «Центрполиграф», 2023
© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2023
* * *
Совесть очистил…
Дело было на первой неделе Великого поста…
Еще на Масленой купец Аверкий Тихоныч Седелкин был задумчив, ходил хмурый, шептался со своим старшим приказчиком, по ночам плохо спал, то и дело заглядывал в торговые книги, брякал на счетах и хоть был великий бражник, но не увлекся масленичным весельем и ни разу не напился пьян. Он то и дело вздыхал и говорил: «Боже, очисти мя грешного!»
— Что с тобой, Аверкий Тихоныч? — спрашивала его жена.
— Засад в голове. Молчи. После узнаешь, — махал он рукой и отвертывался в сторону.
О «засаде» жена узнала в Чистый понедельник. Вечером Седелкин сходил в баню, после бани сел пить чай с медом и, оставшись наедине с женой, сказал ей:
— Завтра у нас мобилизация будет. Соберутся ко мне кредиторы чайку попить, так ты серебряные-то ложки им под нос не суй, а подай к чаю мельхиоровые.
— Господи! В такие постные дни и вдруг гостбище созываешь! — всплеснула руками жена.
— Пелагея Андревна, коли Бог тебе ума не дал, то прикуси язык и внимай, что муж говорит, — дал ответ Седелкин. — Нешто я бражничество затеваю? Я зову кредиторов, чтоб о долгах моих с ними поговорить. Делишки стали плохи. Ребятишек к вечеру одень в худенькие рубашонки да и сама оденься поплоше. Да бриллиант-то с перста сними.
— Это зачем же?
— Дура была, дурой и останешься… Зачем! Чтоб жалость к себе в кредиторах водрузить и чтоб они к нам чувства почувствовали. Теперича я весь в их руках. Вчера ходил с ерестиком и предлагал им за мои векселя по три гривенника за рубль.
— Сделку с кредиторами хочешь сделать? — спросила жена.
— Ну вот, насилу-то надумалась! Ежели все окончится благополучно и они под ерестиком свое согласие подпишут, тогда тебе к Вербной неделе бархатное пальто со стеклярусом сошью.
— Господи! Спаси и помилуй! — перекрестилась жена. — А вдруг ежели кредиторы не согласятся и в долговое на казенные хлеба тебя посадят? — спросила она.
— Все под Богом ходим, а только не расчет им. Какая музыка может выйти? Объявят несостоятельным, так конкурс-то и гривенника за рубль не даст. Конкурс при несостоятельности все равно что щука среди снятков. Все проглотит. Да, наконец, зачем же я в прошлом году и большую лавку-то на тебя перевел? Ведь от нее теперь кредитору не укусить, ты хозяйка, а я сам торгую только в махонькой лавочке. Ох, ежели только это дело устроится — пудовую свещу водружу, а к себе в деревню на родину колокол на колокольню!.. — закончил Седелкин.
Наутро у Седелкина служили молебен с водосвятием, а вечером, часов около восьми, начали собираться кредиторы. Сам хозяин встречал их с постным, печальным лицом и в старом потертом сюртуке. Из гостиной были убраны бронзовые часы и канделябры, дабы не «мозолить глаза» кредиторам. Жена проходила по комнатам с заплаканными глазами и, встречаясь с шушукающимися ребятишками, давала им подзатыльники и заставляла молчать. В гостиной был раскрыт ломберный стол, и на нем лежали торговые книги и счеты с крупными костяшками.
Первым приехал жирный купец Скрипицын с редкой рыжей бородой. Отыскав в углу образ, он перекрестился, подошел к хозяину и, подавая ему руку, сказал:
— По-настоящему по твоей короткой совести и здороваться-то с тобой не след. Ведь ты меня совсем на левую ногу обделал. Только за неделю перед Масленицей ты у меня миткалевого товару на две тысячи взял. Как эта оккупация, по-твоему, называется?
— Эх, не осуди и не осужден будешь! — развел руками хозяин. — Несчастие… Думал, вывернусь.
— Черта в ступе — вывернусь! Куда девал? В долги не продаешь. Ну да вот что… Это твое дело, торговое. А только и я свою политику должен гнуть, чтоб выгоду иметь. Ты предлагаешь по два пятиалтынных за рубль — ладно, я подпишу свое согласие для видимости, но так, чтоб мне полтину вместо трех гривенников.
— Чудак-человек, да откуда же взять-то? — возразил хозяин.
— Это уж твое дело. Хоть роди, а подай. Пошарь — найдешь. Неужто я поверю, что ты ничего не припрятал?
— Да ведь тогда будут и другие по полтине требовать.
— Не потребуют. Я сам на три гривенника соглашать их буду, а что насчет полтины, то это будет тайное междометие промеж нас. Понял? Решай, а то всех кредиторов разобью, объявим тебя несостоятельным, посадим в долговое да еще крендель туда тебе на новоселье пришлем, — продолжал Скрипицын. — Смотри, ты моему племяннику три тысячи должен; стоит мне только слово ему сказать, так он и трех четвертаков за рубль не возьмет, а коли мне супротив других полтину, тогда я его и Карла Богданыча науськаю на соглашение по твоему ересту. Ходит?
— Эх, уж и вор же ты мужик! Всю душу вымотаешь, — прошептал хозяин.
— С ворами и воровское обхождение нужно иметь, — отвечал Скрипицын.
— Ну, делать нечего! Давай руку из полы в полу! Согласен.
Должник и кредитор протянули друг другу руки и покрыли их полами сюртуков.
В прихожей раздался звонок. Вошел второй кредитор — длинный, сухопарый и седой немец Карл Богданыч, у которого Седелкин покупал заграничные шелковые товары. Поздоровавшись с жирным Скрипицыным, он обратился к хозяину.
— Слышу про тебя, господин Седелкин, и ушам своим не верю! — сказал он. — Эдакий ты был аккуратный плательщик, и вдруг… Но я тебе одно не прощу: взял ты у меня десять кусков бархату и сейчас же продал его своему соседу с уступкой. Это захват. Так честная коммерция не ведется. Значит, ты приготовлялся к банкротству…
— Несчастие… Запутался… А тут сроки векселей подступили, ну, я и продал бархат на платеж, — твердил хозяин.
— Просто голову он потерял, Карл Богданыч, — вступился Скрипицын. — Тут все равно что запойство, так что даже можно до зеленого змия дойти. Хоша он мне и много должен, но я все-таки его сторону возьму. Банкроты всегда не по поступкам поступают. У меня одному должнику такая меланхолия в голову вступила, что он перед сделкой коробку спичек съел.
— Карл Богданыч, верьте совести, — две недели уже по ночам не сплю от страха, и все чудится, что не то драть меня ведут, не то в подводное подземелье сажать, — сказал хозяин. — Вчера только завел глаза — три смертные шкилета приснились.
Это заставило улыбнуться добродушного немца.
— Шалун, как кошка, а трус, как заяц, — погрозил он ему пальцем.
— Не дайте погибнуть с младенцами… Четверо ведь их у меня, и все мал мала меньше, а пятого после Пасхи жду, — продолжал кланяться хозяин.
Скрипицын отвел Карла Богданыча в сторону и начал его уговаривать.
В это время съезжались остальные кредиторы. Пришел «цибулизованный» еврей, выдающий себя за немца и старающийся одеколоном задушить чесночный запах. Он бегал по комнате и кричал:
— Это бессмысленность! Какая же после этого может быть коммерция? Я своей претензии не прощу и даже девяносто девять копеек не возьму!
Хозяин ходил за ним следом и шептал:
— Маврикий Моисеевич, господин Борухмам, разорить вы меня можете, но какая из этого польза? А примите по тридцати копеек, а потом и наверстывайте на товаре. Ведь ежели вы меня спасете и я буду продолжать торговать, то у вас же буду покупать товар на наличные. Ну как я без вашего товара обойдусь? Значит, я опять в ваших руках…
Вслед за евреем пришли еще два русских купца и один англичанин в рыжей жакетной паре, под цвет своим волосам. Седелкин поклонился англичанину. Тот кивнул головой и, чтоб не подать руки должнику, спрятал руки в брючные карманы и отвернулся. Два русских купца вздыхали и поглаживали бороды.
— Уж и затеял же ты эту самую магию в такие дни! По благочестию говеть бы надо идти да душу свою сокращать, а тут иди с тобой ругаться, — сказал один из них должнику.
— В карты, что ли, проёрил? — спросил второй. — Может, баккара эта самая на тебя действие имела или стукалка?
— В руки карт не беру. Разве по маленькой… — оправдывался должник.
— Врешь, врешь! Я сам у тебя в стуклятину двести рублей на святках выудил.
Пришел тесть Седелкина, один из крупных кредиторов.
— Подставной… — зашептались кредиторы. — Ну какой товар мог у своего тестя суровщик Седелкин покупать, коли его тесть строевым лесом да известкой торгует!
— Все собрались? — спросил Карл Богданыч.
— Почти что все… Разные мелкие еще не прибыли.
— В таком случае мы можем начать обсуждение дел.
Все сели и начали рассматривать торговый баланс и реестр долгам. Седелкин стоял перед ними как на иголках.
— Книги коммерческие надо прежде всего рассмотреть, книги! — кричал еврей.
— Что книги! — перебил его Скрипицын. — Эта самая литература ничего не покажет, потому ежели булгактеру лишнюю сотню прожертвовать, то он тебе такие вавилоны наставит, что можно понимать в тринадцати смыслах.
— Однако ежели правильная двойная бухгалтерия…
— Двойная-то бухгалтерия еще больше тумана напущает.
— Позвольте, господа, должны же мы прежде всего спросить должника, — перебил спорящихся Карл Богданыч. — Господин Седелкин, что вас привело к разорению?
— Несчастие, — отвечал должник. — Просто как на бедного Макара шишки повалились, и пошел во всем ущерб.
— Однако были же какие-нибудь причины вашего несчастия?
— Спервоначалу курс, а потом золотая пошлина.
— Но ведь вы сами товар из-за границы не выписывали, так при чем же тут курс и пошлина?
Должник замялся.
— Все-таки были основания… — сказал он. — Кроме того, торговля упала. Уповали на гвардию, а вышло совсем напротив.
— Чума вашей торговле не повредила ли? — пошутил англичанин.
— С одной стороны, и чума, потому покупатели чувствовали упование, а при чуме трепет, так до нарядов ли?
Все расхохотались.
— Так ведь наряды-то не из Ветлянской станицы сюда приходят.
— Это точно, но все-таки…
Седелкин совсем растерялся. На глазах его показались слезы, искусственные или натуральные — бог весть. Он приложил руку к груди и начал:
— Господа добродетельные кредиторы! Перед вами весь я тут со всеми моими потрохами. Что хотите, то и сделайте со мной. Ежели злое желание с вашей стороны, то могу завтра же быть на казенных хлебах. Но какая вам корысть губить душу семейного человека, обремененного трепетною женою и невинными младенцами? Отняв у меня руки, вы помрачения моим делам сделаете, а у меня такой вопль, чтоб работать на пользу вашу и когда буду в силе, то уплатить вам убытки по чувству христианского долга; ныне дни поста, и молитвы, и добрых дел, а потому молю о благодеянии в вашем благоутробии — не губите отца семейства с малыми ребятишками! Засим кланяюсь земно.
Седелкин опустился на колени и поклонился кредиторам в ноги.
— Вор-мужик! — шепнул один купец другому.
— Что говорит! Знает, где нужно музыку подпустить и как в эту самую жилу попасть.
— Господин Седелкин, не унижайте себя и встаньте! — возгласил немец.
— Не встану, Карл Богданыч, пока кредиторы согласие на ересте мне не подпишут, — стоял на своем должник.
В это время двое маленьких сыновей его явились в гостиную с подносами. Они несли стаканы с чаем для кредиторов. Сзади следовала жена с булками.
— Дети! Невинные ребятишечки! Станьте на колени и просите дядей за вашего отца, — продолжал Седелкии. — Сашенька, Митенька, станьте!..
Мальчики недоумевали и стояли, разинув рты от удивления. Они не были к этому приготовлены, но в это время сзади их раздался плач матери. Она опустилась на колени рядом с мужем и дергала детей за рубашечки и принуждала их к коленопреклонению.
— Что за возмутительная картина! — воскликнул англичанин. — Господа кредиторы, удалимте их. Это ни на что не похоже!
Но возмутительная картина вскоре превратилась в комическую. Один из мальчиков, понукаемых матерью, стал на колени, но при этом уронил с подноса стакан и громко сказал:
— Это не я, маменька… А оттого, что вы в спину толкаетесь.
Никто не мог воздержаться от улыбки, a Седелкин все-таки не унимался и продолжал:
— Воззрите на беременную женщину, умоляющую вас во прахе!..
— Господин Седелкин, встаньте же, ежели вас просят, — повторил Карл Богданыч. — Кроме того, мы просим вас удалиться, так как в ваше отсутствие хотим потолковать о ваших делах. При вас нам неудобно…
Седелкин не поднимался.
— Встань же, коли тебе говорят! — крикнул на него тесть, сидевший с кредиторами.
Детей и жену бросился поднимать англичанин. Седелкин встал и, схватившись за голову, вышел вон из гостиной. Кредиторы, взяв от мальчиков по стакану чаю, остались одни. Началось обсуждение.
— Вы что же вашему зятю продавали, имея такие большие претензии? — спросили старика-тестя. — Ведь у вас лесной двор, а не мануфактурный товар.
— Векселя евонные скупал, так как он давно запутавшись, — отвечал тесть. — A лесной двор тут ни при чем. Конечно, это я больше делал из жалости к дочери. Судите сами: ведь она кровь моя, мое рождение… Опять же, и ребятишки, все-таки внуки приходятся… Хоша этот зять вот где у меня сидит, но я все-таки согласен взять по тридцати копеек за рубль…
Тесть указал себе на затылок и махнул рукой.
— Я тоже согласен, хоть сейчас подпишу, — ответил Скрипицын. — Надо его пожалеть с малыми ребятами.
У меня у самого пискунов-то этих напорядках, так тоже чувство…
— А я не согласен, — вставил свое слово еврей. — Я знаю, что тут умышленное банкротство и деньги у него припрятаны.
— И то припрятаны на малую толику — это верно, — проговорил один русский купец. — Но кто ж из нас не припрячет, коли сделку с кредиторами делать будет? Порядок известный!
— Однако ж, каково это кредитору чувствовать? — возразил еврей. — Деньги мои.
— Не зарекайся, господин! Может, и сам ту же механику подведешь, коли туго придется, — оборвал его купец. — Ноне времена-то для торговли — совсем купорос… А мы все под Богом ходим. Одно только, что ваша братья привыкла от долгов-то за границу бегать.
— Однако уж это оскорбление! Господа, прошу прислушать, и пусть свидетели…
— Оставьте, полно вам!.. — останавливали спорящих. — Карл Богданыч, вы согласны на тридцать копеек?
— Ежели все согласны, то и я согласен, — отвечал немец.
— Я не согласен и в окружной суд! В коммерческий суд! — не унимался еврей.
— А вы, Вильям Карлыч? — спрашивали англичанина.
— И рад бы не согласиться, да ничего сделать нельзя: большая лавка у него на жену переведена, — отвечал англичанин.
— Как на жену?.. — воскликнули в один голос кредиторы.
— Это, господа, ничего не значит, — успокаивал их тесть. — Лавка точно что у него переведена на жену с полгода тому назад, но просто для счастья, а не из-за каких-либо фокусов. Самому ему не везла торговля, вот он и перевел на жену.
— Знаем мы эти переводы-то для счастья! — заметил русский купец. — Ну а коли переведена, то тут и разговаривать нечего, а надо брать за рубль почем дает да и подписывать скорей ерестик.
Через пять минут почти все пришли к соглашению, даже и еврей. Призвали должника. Тот явился опять с мальчиками и вел их за руки.
— Неужели вы не можете дать хоть тридцать-то пять копеек? — спросил его кредитор-немец. — Подумайте и накиньте хоть пятачок…
— Карл Богданович! — возгласил Седелкин. — Взгляните вы в ясные очи этих невинных младенцев…
— Довольно, довольно! Собрание кредиторов согласно и сейчас скрепит подписями.
Седелкин снова повалился в ноги и увлек за собой детей.
Через полчаса реестр был подписан всеми, и кредиторы уходили домой. В прихожей слышался довольно громкий возглас: «Конечно, мошенник, да ведь что ж с ним поделаешь, ежели лавка передана?»
Седелкин, оставшись один, перекрестился.
— Слава богу, очистил свою совесть! — сказал он и, подойдя к жене, поцеловал ее. — Ну, Пелагея Андревна, ступай завтра по церквям свечи ставить, а за мной считай к Вербной неделе новое бархатное пальто со стеклярусом! — закончил он и умолк, отирая платком выступивший на лбу обильный пот.
