Два писателя, или Ключи от чердака

Марина Голубицкая, 2022

«Ключи от чердака» – конечно, метафора. Метафора высокого безумия. Те, кто знаком с культурной жизнью Екатеринбурга, легко узнают в персонажах местных художников и поэтов, к тому же некоторые из них (Николай Коляда и Борис Рыжий) выведены в романе под своим именем. Эта книга – отчасти па-мятник их вере в то, что стихи, как и картины, пишутся кровью.Сюжет разворачивается на детально прописанном фоне конца 90-х – начала нулевых годов, но несмотря на фотографическую точность, перед нами не мемуары, а роман о творческом инстинкте, который способен поразить, как болезнь, превратить обычного человека в раба вечного поиска слова и читательского признания, навсегда спрятать его «ключи от чердака». О радости и унижениях писательства, об амбициях, тщеславии и шутовстве автор повествует с самоиронией – иногда жёстко и аналитично, а иногда очень смешно.

27

Теперь я читаю его книжку, как разведчик. Ищу хоть что-нибудь «про любовь», но ничего не встречаю и с надеждой приступаю к роману, к конспекту романа, как автор его назвал. Герой конспекта, писатель Омутов, долго стоит перед зеркалом, выбирая имидж — хайратник, длинное пальто, перо за ухом, — затем отправляется ошарашивать трамвайных пассажиров. Он гуляет якобы по Перми, но я, пермячка, не узнаю родного города. Чмутов описывает Екатеринбург, герой кружит по его улицам, кружит в окрестностях моего дома, редакции журнала, на площади и на рынке — мне никогда не хотелось здесь гулять.

Я впервые прилетела в Свердловск с трехнедельной Машей, Лёня заканчивал аспирантуру, я спряталась к маме под крыло — о том, как растет наш ребенок, я рассказывала мужу в письмах. Не так много было в моей жизни поступков, ради которых хотелось бы повернуть время вспять. После полнокровной московской юности запереть себя в чужом городе, в героических буднях какого-то одинокого надрывного материнства! Родители переехали из Перми лишь недавно и каждое утро перед работой и каждый вечер после нее обсуждали трамвайные маршруты — папе нравилось выбирать оптимальный. Я не знала ни улиц, ни остановок Свердловска, ни за одним из миллиона его окон не жил хоть кто-нибудь мне знакомый. Я слушала разговоры родителей как рассказы о дальних странах. Однажды, совсем уж затосковав, вырвалась за пределы двора и прямо с коляской отправилась на проспект Ленина — пусть ребенок подышит городом! Был теплый июльский вечер, зажглись фонари. Из кинотеатра «Искра» выходили люди, распространяя запах духов и сигарет, прищуривались, озирали реальную жизнь, окликали своих. В них еще угасал просмотренный фильм, угасал постепенно, как гаснет в кинозале надпись «Выход». Я попыталась затесаться в толпу, прислушалась к разговорам, к смеху. Постояла на остановке. Освещенные окна трамваев подрагивали чередой заманчивых кинокадров…

Как только, с чем только и куда только с той поры мне не приходилось передвигаться по Свердловску! С санками, лыжами, Зоей и Машей в переполненном грязном троллейбусе, с Диггером в наморднике, с костылями для Лёни, в намокающих валенках, с флюсом, с бабушкой в «скорой помощи», с цветами в такси, фанерой в кузове, клещом за ухом, с анализами, тортом, байдарочными веслами, с умирающей черепахой, гуманитарной помощью для многодетных, ожогом живота, платьем для утренника, мешком раствора в багажнике иномарки. И в красивой шубе, дорогом макияже, с солидным мужем, в перекрывающих друг друга облаках французской парфюмерии. Одного только не было в моей свердловской жизни: просто так, куда глаза глядят, с подругой, с приятелем, или одной, растворяясь в толпе, как в Москве, как в Лондоне и Париже…

— Ну как же, Иринушка, ты на меньшее не согласна, тебе Париж подавай! — сам Чмутов приехал из райцентра и полюбил Свердловск. Любовью к городу дышали его рассказы. Для него, наверное, и Свердловск был Парижем.

— Что поделать, Игорь, если здесь я всегда энегрично фукцирую.

— А это, ласточка, кто как себе выбирает. Так живешь — значит, хочешь так жить. Как так люди живут, будто смерти нет вовсе!

Тему смерти я с ним обсуждать не люблю. Темы я обсуждаю по телефону с Майоровым.

— Знаешь, Андрей, — сказала я как-то ночью, свернувшись в кресле, — даже если б мы захотели друг друга и ты не был бы православным, не смотрел бы, что Лёня — твой друг, что ты женат, и я бы на это не смотрела, нам секс вообще ничего бы не дал.

— Скажи почему.

— А о чем бы мы говорили после, шептались, смеялись — после первого раза, когда можно наконец не таиться, в тот момент, самый лучший, когда в фильмах подходят к окну или закуривают?

— Да, пожалуй. У меня сейчас телефон на подушке.

И вот нашей темой стал Чмутов — стал потихонечку, невзначай, я исподволь его поругивала, чтобы Майоров хвалил, и улыбалась, заслышав его имя.

— А-а, ты тоже подсела на Чмутова, — догадался наконец Майоров. — Ты же знаешь, что Фаина его снимает?

Чмутов только что снялся в ролике, где два юбиляра, Гете и Пушкин, лезли на старую телевышку, чтоб плюнуть в вечность — Фаинка делала сюжет на конкурс памяти Гете, ролик шел три минуты, и Игорь, изображавший Пушкина, едва мелькнул на экране. А мы-то с Зойкой так уютно устроились с чаем у телевизора! Потом Фаина сняла Чмутова в нескольких передачах, и теперь он сам пытался снять Фаинку. Игорь, если верить Фаинке, делал ей очень конкретные предложения, но она была с юности сыта своим режиссером. Я упорно пыталась Игорю это объяснить: бывший Фаинкин муж компостировал в трамваях комсомольский билет и разгуливал по городу в зеленых колготках — в те годы, когда Чмутов еще был пай-мальчиком и слушал Лёнины лекции по совправу. Чмутов быстро вычислил наш телефонный треугольник.

— Полтора часа с Фаиной, я засек! — говорил он вместо приветствия. — Мы с Майоровым вас застукали.

Игорь читал мне по телефону стихи, много стихов, пропевал каждый звук, каждое слово, он любил то, что читал, исполнение было эффектным, но стихи при этом становились похожими — как римские храмы, которые пробегаешь с экскурсоводом. У него были свои кумиры: Мандельштам, Высоцкий, Еременко. Он почему-то ненавидел Пастернака. По вечерам мы с трудом дозванивались друг до друга. Чмутов вписался в наш привычный кружок, превратился в главного гостя, свежую кровь, телефонный стимулятор. Он обзванивал всех перед выставками и фестивалями, первым отзывался, если видел кого-то по телевизору. Хвалил возбужденно и щедро, критиковал осторожно, не увлекаясь. Он западал на таланты, будоражил других, бредил проектами, хотел шума, славы и денег — не обязательно для себя.

— Лёнюшка, а давай Ватолину премию дадим. Демидовскую. Хороший же поэт, есенинский. И поддержать бы надо, в запое ведь человек.

— Лёнюшка, тут потрясающая акция намечается, «Дилетантские танцы». Ты бы принял участие…

— Что он звонит? — ревновала я.

— Дурь какая-то, на сцене мне танцевать, и чтоб телевидение снимало. Позвони и узнай все что хочешь, — Лёня по-прежнему относился к нему с превосходством преподавателя.

Но я не звонила без повода, не торопилась встречаться. Телефонная трубка создавала ощущение редкой близости. Телефонная трубка избавляла от неловкости телефильма, когда герои говорят по очереди, а в паузы подходят к окну, двигают стулья, ставят чайник. По телефону пауза была паузой, и можно было длить ее сколь угодно, молчать озадаченно и синхронно, выжидать, кто первым промолвит: «Мда-а». Мысли и чувства легко превращались в звук, мысли и чувства легко находили отклик. И не надо было заглядывать другому в глаза, а уж если разговор не цеплял, можно было, зажав трубку плечом, заняться делом, можно было, поддакивая, помочь бабе Тасе с компрессом — и вдруг ворваться в монолог, как гуси в кадр, резко перебить, уставиться глазом, нацелить клюв.