Два писателя, или Ключи от чердака

Марина Голубицкая, 2022

«Ключи от чердака» – конечно, метафора. Метафора высокого безумия. Те, кто знаком с культурной жизнью Екатеринбурга, легко узнают в персонажах местных художников и поэтов, к тому же некоторые из них (Николай Коляда и Борис Рыжий) выведены в романе под своим именем. Эта книга – отчасти па-мятник их вере в то, что стихи, как и картины, пишутся кровью.Сюжет разворачивается на детально прописанном фоне конца 90-х – начала нулевых годов, но несмотря на фотографическую точность, перед нами не мемуары, а роман о творческом инстинкте, который способен поразить, как болезнь, превратить обычного человека в раба вечного поиска слова и читательского признания, навсегда спрятать его «ключи от чердака». О радости и унижениях писательства, об амбициях, тщеславии и шутовстве автор повествует с самоиронией – иногда жёстко и аналитично, а иногда очень смешно.

13

Я разыскала в Москве дочку друга, который шагнул с балкона. Когда-то мы жили в общежитии на Ленинских горах, мне было двадцать три, ей четыре, Женя каталась по коридорам МГУ на трехколесном велосипедике, с неизменно вышагивающим за спиной папой Гошей, и казалась мне большой избалованной девочкой. Однажды весной мы с Лёней водили ее в зоопарк, цвели яблони, Женя собирала лепестки, подбрасывала и кружилась, Лёня снимал ее на кинокамеру. Мила смеялась: «Потом будем смотреть кино и вспоминать, как у Горинских не было детей и они брали напрокат нашу Женечку».

Теперь Женя мыкалась в Москве, без прописки, и собиралась к маме в Израиль на ПМЖ. Было жаль, что она уезжает. Мы договорились встретиться в Пушкинском на выставке. Подъехав к музею, я отправилась занимать очередь, подошла к девушке в белой шапочке на темных волосах: «Вы последняя?» Она обернулась, мы узнали друг друга в тот же миг. Не знаю, кого увидела Женя, — передо мной стояла все та же девочка с мягкими карими глазами, точеным профилем и смуглыми щеками. Когда-то в детстве она заметно преобразилась — оттого что сменились молочные зубки и два верхних выросли крупными, как у зайца. Но то ли зубки с годами выровнялись, то ли Женя сама выросла вокруг них — она показалась мне точно такой же, как в то время, когда мне, а не ей было двадцать три года.

Тогда я относилась к ней прохладно, берегла свои чувства, еще не зная, что любовь к детям разрастается, как сорняк. Подшучивала над красавицей и умницей, уверяла, что люблю взрослых больше, чем детей, и не делала ребенку никаких скидок. Сейчас я испытывала к ней такую нежность, что боялась ее показать. Я помнила, как рядом с Милой появился Гоша, как начал круглиться Милкин живот, я даже видела запись в журнале у гинеколога: «Женщина выписана рожать в Николаев». Потом я приходила смотреть, как в тесной комнатке пеленают ребенка. Гоша сидел тут же, с журналом «Наука и жизнь» на краю стола, вырезал многогранники из бумаги, октаэдры, додекаэдры, складывал их, склеивал, развешивал под потолком — на ниточках, как новогодние снежинки…

Мне не хватало отца за спиной у Жени, не хватало его озорства и чудачеств, его бумажных многогранников. Женя казалась зверьком, которого страшно спугнуть, а он легко идет в руки. Ей приходилось долго ехать после работы, далеко возвращаться в свое общежитие, но она охотно приходила на встречи, заранее на все соглашаясь.

— Женя, что тебе заказать?

— Так ведь я вегетарианка.

— А рыбу?

— Нет-нет, только овощи.

Мне даже накормить ее не удавалось!

— А ты помнишь, как я к тебе придиралась?

— За что это вы ко мне придирались? — недоверчиво улыбается. Раньше она звала меня на «ты».

— Как за что — ведь мой Лёнька был влюблен в Милу! И конечно же, все отрицал. Он писал ей стихи, а мне врал, что это просто поэзия, ничего больше. Я старалась хоть как-то ее уколоть, она только смеялась, легко ей было смеяться! Но ты была ее слабым местом.

— Мама мне часто звонит, разговаривает подолгу, а соседки не понимают. Лучше бы, говорят, она эти деньги тебе прислала. — Женя будто не слышала моих слов. Она поднимает глаза, блеснув догадкой: — Вы, наверное, еще дольше можете разговаривать?

— Конечно, могу! Был бы собеседник, — невольно вспоминаю Чмутова и краснею. — Давай выпьем за твою маму.

Я нарушаю режим, пью вино, итальянское, солнечное. В груди разливается тепло.