Два писателя, или Ключи от чердака

Марина Голубицкая, 2022

«Ключи от чердака» – конечно, метафора. Метафора высокого безумия. Те, кто знаком с культурной жизнью Екатеринбурга, легко узнают в персонажах местных художников и поэтов, к тому же некоторые из них (Николай Коляда и Борис Рыжий) выведены в романе под своим именем. Эта книга – отчасти па-мятник их вере в то, что стихи, как и картины, пишутся кровью.Сюжет разворачивается на детально прописанном фоне конца 90-х – начала нулевых годов, но несмотря на фотографическую точность, перед нами не мемуары, а роман о творческом инстинкте, который способен поразить, как болезнь, превратить обычного человека в раба вечного поиска слова и читательского признания, навсегда спрятать его «ключи от чердака». О радости и унижениях писательства, об амбициях, тщеславии и шутовстве автор повествует с самоиронией – иногда жёстко и аналитично, а иногда очень смешно.

25

Рассказываю Ларисе, как долго и мучительно болела моя шея. Точно в нее вживили вражий позвонок, генератор кошмара.

— Я даже Войцеховскому звонила! Три месяца спать не могла. Пока не нашла массажиста-буддиста, он, наверное, мне прямо в позвоночник втер свой буддизм. Внушил, что это не мои проблемы.

— Конечно, не твои. Ты лучше думай о духовном, о творчестве. И о квартире тебе думать не надо.

Мне снова хочется верить, что сейчас меня научат жить. Раньше желающих было меньше. Я приходила за Машей, воспитательница радовалась: «А нас недавно фотографировали!» — и выносила фотографию перепуганного ребенка с казенной куклой и чужим бантом на голове. Три жутких цветных отпечатка, один для себя и по одному для каждой бабушки, пробивали такую брешь в моем бюджете, что покупку обычной хлебницы приходилось отложить до аванса, того аванса, на который Лёня все равно потом покупал собрание сочинений Бунина. Наверное, тогда я выглядела одухотворенно, тогда никто не спасал мою душу! Но сейчас… По объявлению в газете я вызываю сантехника, а он меня уверяет, что нельзя жить заботой лишь о земном благе, и зовет в секту адвентистов седьмого дня. Кардиолог в поликлинике рекламирует биодобавки, ставя баночки на гармошку моей ЭКГ, и вещает о карме и астральных телах. Грузчик из мебельного вместе с диваном заносит в нашу квартиру свои духовные картины, расставляет их вдоль стены — «вам понравится, они впишутся в интерьер!» Сегодня, правда, я сама перепутала жанры. Хочу, чтоб звезды разбирались в квартирном вопросе, а звезды-то ждут, что я займусь творчеством… Лариса закуривает.

— Когда Скальд собирался стать священником, я все думала, как буду бросать курить. Попадье же курить не пристало, — она кокетливо улыбается, с удовольствием затягивается.

Тусовочное прозвище Скальд — из той жизни, когда Чмутов снился не мне и ходил по морозу в шортах.

— Ты знаешь, что у него был православный период? Мы даже венчались в церкви.

Любопытно, она всем рассказывает про своего мужа или я так плохо скрываю интерес?

— Может, ты будешь рисовать или ставить любительские спектакли. У нас знакомая в сорок лет вдруг стала писать песни. Это сестра Родионова, Лиза, Скальд ищет ей спонсора.

— Лиза Каплан? Ей же все пятьдесят!

— Сорок три на самом деле, это она так выглядит. Скальд считает, она талантливее своего брата…

Обаятельная у него жена. И какая-то… будто желудь. Будто знает, зачем живет. Пытаюсь поторговаться: не сойдет ли за творчество авторский курс, лекции и задачи. Но у Ларисы другие цели:

— Мы подумываем насчет литературного кафе, это моя идея. Открыть кафе, где поэты читали бы стихи, собирались писатели и художники. Может, я себя еще проявлю.

— Ты хочешь еще себя проявить?!

Бог мой, какое лучезарное личико! Мне казалось, выйдя замуж за Чмутова, она вполне себя проявила. И у нее три сына: два от Чмутова и старший, студент.

— Я Игорю все твержу, что в старости буду писать мемуары. У меня же была благополучная жизнь, книга очерков, муж-бизнесмен — я все бросила ради Игоря! Он мое наказание за гордыню. Я ведь считалась вундеркиндом, я в пятнадцать лет в универ поступила! Потому и курить начала, на первом курсе, чтоб старше выглядеть. Я его уговариваю написать роман. Человеку скоро тридцать семь, а у него даже трудовой книжки нет! Тридцать семь лет — опасный возраст. Тридцать семь с половиной особенно. Если не следовать своему кармическому призванию, все что угодно может случиться, даже смерть. У тебя что-то случалось в этом возрасте?

— У меня? — подсчитываю, холодея. — Самое страшное. Мы как раз тонули. Всей семьей. Мне было чуть больше, а Лёне…

— Ну, тем более, вы же ровесники! — она удовлетворенно кивает. — Значит, жили не так, согрешили, зла пожелали кому-нибудь.

— Да ты что, Лёльке было полтора года! Лёня только купил машину…

— Вот видишь, купил машину. Он ведь пишет стихи?

— Ну и что? Не за счет стихов же он живет!

— А Скальд, представь, только так и живет, представь, только так! Пьюбис взял его в школу, это впервые, впервые он на службу ходит. Он пытался после института работать, по распределению, в сельской школе. Только представь, Скальд — в средней школе! Он не смог, сбежал, оставив записку. Трудовую там бросил, предпочел армию. Ирина, он же никуда не вписывается, всех пугает. О мухоморах всюду кричит, а я сама их пью как антираковое, по капельке. С нашей-то экологией. Я похожа на наркоманку?

— Нет, что ты! Ты — не похожа.

Она выглядит очень пристойно, и голос у нее мелодичный, ей бы на радио выступать. Или на телевидении, она хорошенькая.

— Игорь меня от стольких комплексов избавил! Все мои тайны всему городу рассказал. И мне о всех своих любовницах, представляешь? Ему ни разу еще девственница не попадалась!

Мне не хочется заглядывать в их постель.

— А что у меня на личном фронте?

— Смотри-ка, — она разглядывает чертежик, — у тебя пик сексуальной активности. Будь осторожней.

Куда уж осторожней — слаще того поцелуя во сне ничего не будет.