Всем стоять на Занзибаре

Джон Браннер, 1968

Планета задыхается. Население сходит с ума от тесноты, бедности и отсутствия перспектив. Люди плотно сидят на наркотиках, легализованных правительством, чтобы примирить граждан с их безрадостным бытием. Ведь даже тихие семейные радости теперь доступны далеко не всем. В развитых странах действует жесткое законодательство, запрещающее людям с несовершенным геномом иметь детей. Для большинства полноценная семья становится недостижимой и бесконечно желанной мечтой. И так бы все и шло, если бы не изобретение азиатского ученого, которое подарило надежду на здоровое потомство даже тем, кто не обладает идеальным физическим и психическим здоровьем… В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

Режиссерский сценарий (4)

Нация соседей

Когда в шесть папа-мама Дональд добрался домой, Норман уже был там: сидел в своем любимом кресле из дерева с алюминием, закинув ноги на пуфик, и просматривал сегодняшнюю почту. На «привет» соседа по квартире он ответил рассеянным кивком.

К тому времени Дональд уже достаточно оправился от приступа депрессии, который пережил среди дня, чтобы по некоторым видимым признакам догадаться о настроении Нормана. Будучи мусульманином, Норман не притрагивался к алкоголю, но в мусульманских странах Африки анаша была частью традиционного уклада жизни, и он позволял себе снять накопившееся за день напряжение парой косяков. Несмотря на чрезмерно завышенные цены (каждый штат, легализовавший траву, вводил драконовские акцизы, борясь с продукцией конкурентов, выращенной за его пределами), он курил марку, подобающую младшему вице-президенту «Джи-Ти»: общепризнанный фаворит «Бэй Голд». Косяк дымился рядом с ним в пепельнице, но дым уходил в воздух незамеченным.

Более того, на полу у его ног, точно брошенная в приступе раздражения, валялась карточка «Полноголографики» с бесконечной чередой ритмично сменяющих друг друга темных и светлых полос, по краю изображения была вытеснена эмблема Бюро генеалогических изысканий.

Дональд уже давно решил считать манией то, как сосед по квартире падок на различные уловки этого генеалогического учреждения, которое в одержимый идеей потомства двадцать первый век выдаивало деньги из граждан, обеспокоенных своим генотипом. Сегодня Норман впервые не бросился, едва войдя в дом, за монохромное считывающее устройство, чтобы немедленно прочесть последние присланные ему приманки.

Вывод: что-то основательно расстроило Нормана, напрочь выбило его из колеи.

Соответственно, Дональд не стал втягивать его в разговор, а, как всегда по возвращении домой, занялся собственной вечерней рутиной: проверил, не появились ли в его отсутствие новые сообщения на автоответчике (не появились), забрал почту из ниши доставки (как обычно, объемистую и состоящую по большей части из рекламных брошюр), настучав код на панели робобара, получил свой виски и со стаканом устроился в собственном кресле.

Но читать почту он взялся не сразу. Сперва оглядел комнату с тенью нервозности, будто ожидая, что привычное окружение вот-вот приобретет тот налет чуждости, как приобрела его около полудня Пятая авеню.

Просторным холлом, совмещавшим в себе гостиную и столовую и начинавшимся от входной двери, они пользовались сообща. И все же в нем почти не было следов Дональда Хогана. Квартира уже была отделана и отчасти обставлена, когда Норман согласился снимать ее на двоих. Въехав, Дональд, разумеется, привез с собой некоторые предметы, как, например, это кресло, несколько картинок, которые Норман одобрил, и массивный агрегат, в просторечии именуемый робобаром, из которого можно было добыть почти любое спиртное. Не употребляя алкоголя сам, Норман имел только небольшой переносной винный погреб, который по договору аренды предписывалось держать в квартире для угощения гостей другого вероисповедания. При ближайшем рассмотрении из этих вещей никак не складывалось, что собственно представляет собой Дональд Хоган. Более того, все они находились в одной части комнаты, точно между жильцами лежала невидимая граница.

Впрочем, никто бы не сказал, что комната отражала личность самого Нормана. Эта мысль оказалась для Дональда несколько неожиданной. Но внезапно он сообразил, что в подобранных Норманом оттенках и предметах есть некий внутренний порядок. Мерцающие красно-коричневые обои на стенах, ковер с орнаментом Уильяма Морриса, репродукции Пикассо, Поллока и Мура, даже видавшее виды деревянно-алюминиевое кресло казались подобранными с тем, чтобы, войди сюда в любой момент какой-нибудь шишка из «Джи-Ти», он мог бы, оглянувшись по сторонам, одобрительно кивнуть, успокоенный обстановкой, и решить, что Норман Хаус и впрямь малый степенный, положительный и достойный повышения.

Дональда едва не передернуло, но, справившись с собой, он задумался, не пытался ли Норман произвести впечатление солидности и надежности и на него тоже, а не только на других, более влиятельных посетителей.

Всего одна вещь в комнате выбивалась из общего тона (собственное имущество Дональда, какое попадалось на глаза, было слишком нейтральным и в счет не шло, наверное, поэтому Норман разрешил ему остаться на виду), а именно стоящий за креслом Нормана в самом дальнем углу комнаты полиорган, собственность его нынешней терки Виктории. Полиорган был самую чуточку слишком современным, самую чуточку слишком броским и потому выбивался из общего стиля. Но в силу неизбежности надолго он тут не задержится.

Может, спальня Нормана более правдиво отражала его личность? Маловероятно, решил Дональд. К его собственной это не относилось, поскольку теоретически (хотя сейчас и не на практике) ее делила приходящая терка. Дополнительно у каждого из них было по маленькой комнате для полного уединения. Дональд никогда не переступал порога комнаты Нормана, хотя пару раз заглядывал туда через приоткрытую дверь. Он сумел увидеть слишком мало, чтобы судить, была ли она по-настоящему личной. Его комната, по всей вероятности, такой не являлась. Ее скорее следовало бы назвать библиотекой, и опять же половина книг в ней была выбрана и заказана его работодателями и вовсе не соответствовала его вкусам.

Если последствия совместного проживания столь уж негативны, думал он, как объяснить их с Норманом желание, да и вообще широко распространенный обычай снимать квартиру вместе? Как объяснить это иностранцу из менее здоровой — и потому менее перенаселенной — страны или старику, который помнит те времена, когда всякий ставший на ноги холостяк первым делом обзаводился собственной берлогой?

Ну… Тут было одно очевидное преимущество плюс еще некоторое число дополнительных мелочей. Во-первых и в-главных, совместное проживание позволяло им тот стандарт жилья, который по комфорту и простору превосходил все, что каждый из них мог бы позволить себе по отдельности. Даже при своем окладе в «Джи-Ти» Норману без квартиранта пришлось бы основательно затянуть ремень, чтобы жить столь просторно, особенно если учесть, как подскочили цены после постройки купола Фуллера.

Кое-какие дополнительные стимулы были почти так же очевидны: например, обмен терками, воспринимавшийся как нечто само собой разумеющееся. Уловить другие было труднее: например, всегда удобно, если незнакомые люди решат, что они не просто живут, но и спят вместе. Иногда устаешь, когда тебя раз за разом спрашивают: «Если тебе позволено завести детей, почему ты их не заводишь?»

В его собственной почте не нашлось ничего интересного, и Дональд спихнул всю кипу в мусоросборник. Прихлебывая виски, он почувствовал на себе взгляд Нормана и выдавил улыбку.

— Где Виктория? — поинтересовался он за неимением другой темы для разговора.

— Принимает душ. От нее пахнет, и я ей так и сказал. — Тон у Нормана был рассеянный, но за словами Дональд различил обратный снобизм современного афрама.

Ах ты грязная черная свинья…

Поскольку Норман был явно не склонен продолжать разговор, Дональд задумчиво перевел глаза на картинку «Полноголографики» на полу. Ему вспомнилась прошлая «приманка», которую Норман оставил лежать в общей комнате: в ней утверждалось, будто в Бюро способны провести точный генетический анализ на основании всего лишь обрезков ногтей одного из родителей обследуемого. Ложь была настолько вопиющей, что Дональд подумал было, не сообщить ли о ней в Бюро по охране прав потребителей. Даже в наш век евгенической благодати шансы доказать, кто ваш отец — один к трем, что уж говорить о том, чтобы проследить индоевропейские корни в преимущественно афроамериканской наследственности.

Но он все же решил не подавать жалобу из страха скомпрометировать свое прикрытие.

Боже, да знай я, какая это будет одинокая жизнь, я бы наверное…

— Привет, Дональд, — сказала Виктория, выходя из ванной Нормана в облаке пара и духов «Двадцать первый век» от Арпеже. Пройдя мимо него, она вызывающе положила ногу на колени Норману. — Понюхай меня теперь. Подойдет?

— Подойдет, — не поднимая головы, ответил Норман. — Теперь пойди оденься.

— Вот гнусный тип. Жаль, что ты мне нравишься.

При звуке закрываемой двери Норман прокашлялся.

— Кстати, Дональд, я все хотел тебя спросить. Ты собираешься что-нибудь сделать для…?

— Когда найду кого-то подходящего, — пробормотал Дональд.

— Ты уже несколько недель это твердишь, черт побери. — Норман помялся. — По правде сказать, я подумывал, может, мне лучше пустить вместо тебя Горация. Насколько я знаю, он ищет свободный татами.

Внезапно встревожившись, но скрыв свою реакцию, Дональд посмотрел прямо в лицо своему соседу и поверх него вдруг увидел ясно наложенным, так ясно, словно она еще не ушла из комнаты, лицо Виктории: натуральная блондинка исключительно скандинавской внешности — женщин другого типа Норман в квартиру не приводил.

Он это серьезно?

Его собственная последняя постоянная по имени Дженнис была его любимицей: не просто терка, обрабатывающая сеть менеджеров высшего звена, как большинство к ним приходивших, а сильная и независимая личность, женщина почти сорока лет, родившаяся в Тринидаде. Он не заменил ее отчасти из-за отсутствия желания, отчасти из-за ощущения, что не скоро найдет ей равную.

И снова он почувствовал смятение, почти тошнотворную растерянность: уж такого в собственном доме он никак не ожидал. Он-то вообразил, что верно оценил характер Нормана, записал его в категорию застенчивых афрамов, неловко балансирующих между настойчивым желанием иметь белого соседа по квартире и плохо скрытым раздражением от того, что этот белый квартирант предпочитает черных подружек. Но только что упомянутый им Гораций был намного темнее самого Нормана.

К его облегчению, зазвонил телефон. Отвечая на звонок и через плечо сообщая Норману, что это Гвиневра Стил приглашает их на вечеринку с маскарадом и фантами, он мысленно сформулировал вывод, к которому пришел.

Однако если он открыто и сразу об этом заговорит, есть риск, что Норман приведет свою угрозу в действие. Этот афрам ненавидел всех, кто сумел заглянуть под маску спокойствия, какую он обычно носил.

А мне, боюсь, не по плечу снова привыкать к чужому человеку, как я привык к Норману. Пусть и нельзя утверждать, что мы друзья.

— Кстати, а на какую тему эта вечеринка с фантами?

— А? — Наливая себе еще на два пальца виски, Дональд повернул голову. — Ах да, двадцатый век.

— Говори и веди себя соответственно периоду, так она задумала?

Дональд только кивнул в ответ.

— Как раз такой глупости от нее и можно ожидать, правда?

— Разумеется, это глупость, — согласился Дональд, лишь наполовину обращая внимание на слова Нормана. — Она так одержима сегодняшним днем, что, наверное, думает, будто двадцатый век был единым пластом поведения и мышления. Сомневаюсь, что она помнит, что еще десять лет назад сама в нем жила. Поэтому гости у нее будут разгуливать, приговаривая: «Плесни мне, папик» и «Мочалок застебать!», а одеты будут в сборную солянку из нейлоновых топов и юбок «нью-лук».

— Я не это имел в виду, — сказал Норман. — С твоих слов выходит еще хуже, чем я думал.

— А что ты имел в виду? — спросил Дональд. В глубине души он почти испытывал потребность поговорить — и не обязательно о том потрясении, какое сегодня пережил. Любая болтовня докажет, что он способен раскрыться и не мучить себя недомолвками. Напряжение от того, что он ни с кем не способен на обычное человеческое общение, начинало действовать ему на нервы.

Углы рта Нормана опустились с намеком на горечь.

— Ну, готов поспорить, я был первым афрамом в списке приглашенных, а раз я согласился, то буду единственным, и обязательно появится кто-нибудь, запрограммированный вести себя… ну, скажем, под Булла Кларка. Тогда она заставит свою свиту сплотиться и объявить, что мой фант проиграл, мол, я не изображаю из себя Дядю Тома.

— Ты правда так думаешь? Тогда зачем, черт побери, ты согласился?

— Э-э, я ни за что на свете этого не пропущу, — с оттенком мрачного удовлетворения сказал Норман. — В двадцатом веке произошло многое помимо того, о чем нравится вспоминать Гвиневре, и я получу огромное удовольствие, ткнув ее в это аристократическим носом.

Повисло молчание. Обоим оно показалось нестерпимо долгим. Норман выкурил едва половину своего «Бэй Голд», недостаточно, чтобы время замедлилось, но замолчал он потому, что посмел краешком коснуться предмета, о котором такие, как он, ни за что не желали заговаривать, и Дональд вполне сознавал, откуда взялись эти недомолвки. Однако для него сгусток отсылок на двадцатый век потянул за собой цепь ассоциаций, которые все ветвились и ветвились, и наконец он уже не мог понять, какие из них относятся к предыдущему разговору, а какие нет.

Может, зря я помянул о том, чтобы выставить Дональда и вместо него взять Горация. Одно можно сказать в пользу общения с белыми трутнями, особенно с докучными интеллектуалами вроде Дональда: проблемы у нас настолько разные, что не усиливают и не умножают друг друга.

Интересно, что стряслось сегодня с Норманом? Спору нет, что-то его встряхнуло. Что там творится в его черепушке? «Дети Х» таких чуваков, как он, не одобряют и их одержимость голубоглазыми блондинками тоже. Корпорация, уж конечно, этим упивается: большой переворот восьмидесятых и девяностых до сих пор свою тень отбрасывает. «Идеальная корпоративная жена сегодня — это на редкость некрасивая представительница другой расовой группы, безотцовщина с двумя кандидатскими степенями!»

Но корпорация не заменит родственную душу.

Хорошо бы спросить, почему он так не любит Гвиневру. Мне-то все равно, идти или нет, и на вечеринках у нее всегда полно полезных людей, поэтому мне до пинты китового дерьма. Примечание: нужно попытаться выяснить, когда эта фраза вошла в обиход. Если я правильно помню, изначально она означала грязное пятно на воде, когда случайно вспарывают пузырь нефти. Может, все дело в вине, какую подсознательно испытывает общество с тех пор, как его поставили перед фактом, что спасать китов уже слишком поздно. Последнего видели — когда? — кажется, в восемьдесят девятом.

Как я завидую отстраненности Дональда. Но никогда не осмелюсь ему про это сказать. Возможно, у него это тоже всего лишь маска. Но Гвиневра такая… а ему хоть бы хны. И в ее вечеринке его раздражает — как он и сказал — анахронизм, ведь она попытается представить двадцатый век как единый гомогенный период. А он таким не был. И кому это знать, как не одному из нас.

Я отстал от жизни. Клянусь бородой Пророка, практически устарел. Ну и что с того, что я вице-президент самой богатой в мире корпорации? Разве я преуспел в том смысле, как сам это понимаю? Я только-только прорвался через гнилое чувство исторической вины, какую эти белые испытывали задолго до того, как я заполучил мое теплое кресло. И смотрите, к чему это привело.

Кстати, а сколько еще до закатной молитвы сегодня вечером?

Но гвиневры мира сего — лишь пена на гребне волны. Они — броский мимолетный узор; береговую линию меняют подводные течения. И их потоки я чувствую даже сейчас.

Вообразите себе вице-президента крупной корпорации, который сорок лет назад снимает квартиру вместе с предположительно независимым, состоятельным дилетантом. Да он вообще ни за что не поднялся бы так высоко. Корпорация выискала бы какого-нибудь типа с презентабельной супругой, наплевала бы на то, что за закрытыми дверьми эта пара друг друга изводит, а детей сбагрила в закрытые школы, летние лагеря и еще куда подальше от дома. А сегодня они и пинты китового дерьма бы не дали, спим мы вместе или нет. Мы не размножаемся, уже хорошо. Все сегодня похваляются детьми, жалуются, что им не позволяют иметь детей, но евгеническое законодательство никогда бы не ввели, если бы втайне люди не испытывали облегчения. Мы достигли того уровня восприятия, когда даже собственные дети невыносимо увеличивают напряжение, нужное для общения с окружающими людьми. Мы сегодня испытываем много большее чувство вины от того, что завидуем детям других, чем от существования людей, которые никогда и ни в чем не руководствуются продолжением нашего биологического вида.

Если уж на то пошло, мы воспроизводимся в психологическом, а не только в физиологическом смысле. Физиологический аспект мы теперь все больше и больше отодвигаем на более зрелые годы. К тому же многие вообще от него отказались. Нашим жалким интеллектом мы обязаны растягиванию периода отрочества, доминированию Lustprinzip^[16] вопреки всем разумным соображениям. Интересно, есть ли другой способ еще больше его растянуть? Это объяснило бы возникновение сети терок, тот факт, что крупные города кишат женщинами, никогда не имевшими постоянного дома, но живущими за счет секса по чужим постелям одну ночь, неделю, полгода, когда подворачивается чувак с квартирой, готовый их пустить. Надо посмотреть, не опубликовал ли Мергендалер что-нибудь на эту тему — похоже, это его область. Жаль, что Чад Маллиган свалил. Без него нам не понять, в какой заднице мы застряли, его догадки нужны нам, как пища!

Нет, это Виктории нужно указать на дверь, а не Дональду. Он десятки раз мне говорил, что я помешан на беложопых терках, а я никогда не слушал, но он прав. Борода Пророка, сколько трепа об эмансипации! Только одна из этих приходящих и уходящих, одинаковых, как дозы слабительного, терок была поразительно красивой, здравомыслящей, чудесной в постели и нормальной, уравновешенной личностью. И эта была Дженнис, которую привел Дональд, а не я. А я ее не оценил, потому что она была черномазая. Наверное, я с катушек слетел. Наверное, выжил из подгузников старого, плантациями взращенного ума!

Эмансипированные! Аллах, будь ко мне справедлив, я еще больше узник истории, чем самый дряхлый ветеран Красной гвардии в Пекине!

Интересно, достаточно ли давно мы знаем друг друга, чтобы он видел во мне Дональда — человека, а не Дональда — белого англосакса и протестанта? Интересно, верно ли его представление обо мне? Из соображений строгой секретности, наверное, стоило бы его спровоцировать, заставить воплотить свою угрозу и съехать. Прожить так долго бок о бок с одним человеком — именно это Полковник и назвал бы эрозийным эффектом общения. Забавно, что это слово так застряло у меня в памяти… И все же, без сомнения, за мной присматривают. Когда сочтут, что я поставил под угрозу мое прикрытие, мне скажут.

Что, если я взял бы и честно сказал Норману: «Я не праздный разгильдяй, паразитирующий на унаследованном состоянии и выдающий себя за бедного родственника синтезаторов, поскольку творческого таланта у меня нет. Я — шпион…»?

Было бы глупо.

Интересно, будут ли у меня снова кошмары? Например, завтра в самолете бог знает куда. Ну да, конечно, поначалу постоянно снилось, что позвонят среди ночи, но теперь-то маловероятно, что меня вообще призовут из запаса. Десять лет прошло, я адаптировался, и пусть иногда у меня депрессии, нынешнее положение вещей меня устраивает. Я предпочел бы не приноравливаться к кому-то еще, как приноровился к Норману. Раньше я воображал, будто могу прожить без друзей, ведь если речь идет о близких людях, слишком жестоко день изо дня лгать. По крайней мере, с Норманом у меня есть оправдание, что я не говорю ему правду, так как уже слишком поздно: мы слишком давно живем вместе, у нас за спиной слишком много общего. Если придется так сблизиться с кем-то еще, сомневаюсь, что смогу притворяться.

Господи, надеюсь, послав Джин Фоуден меня завербовать, они ошиблись в прогнозе своих потребностей в агентах!

Все кругом валится в тартарары. Кто-то палкой замешал мне мысли. Можно подумать, я под действием мозголома, а ведь всего-то дую травку. Нужно поскорей за что-то зацепиться, иначе развалюсь на части.

Я никогда не говорил открыто, не разговаривал по-настоящему с чуваком в соседнем кресле. Интересно, а я вообще способен на это? Ведь если способен, то значит, что сегодня со мной и правда что-то стряслось, и это что-то вовсе не было случайным шоком.

Но я не могу начать на пустом месте. Надо бы найти какой-то обходной путь.

Разумеется, нет ничего проще, как выяснить, что он обо мне думает, взять и спросить?

— Дональд?

— Норман?

Они оба несколько неловко рассмеялись.

— Что ты хотел сказать?

— Нет, нет, ты первый.

— Ладно, я первый. Дональд, что ты можешь сказать о Бенинии? Хотелось бы освежить память.

Примечания

16

Принцип удовольствия (нем.).