Мона Ли. Часть первая

Дарья Гребенщикова

Почему же Нонна стала Моной Ли? В чем тайна этой девочки, появившейся на свет у проводницы Маши Куницкой и корейца Захара Ли? Почему она попадает в такие ситуации, из которых сложно выбраться даже взрослому человеку? Мона Ли побеждает и завоевывает сердца, как завоюет, я надеюсь, и ваше сердце, читатель.

Глава 11

В школе Мону Ли приняли восхищенно. Удивительная девочка, прошептала учительница 1 «А» класса, какая-то поразительная красота! А вслух сказала:

— Садитесь, дети. С сегодняшнего дня мы будем учиться вставать бесшумно, когда учитель входит в класс, будем учиться отвечать на уроках, писать, читать, считать и любить нашу дорогую Родину. Итак, посмотрим, кто же у нас учится в классе, — и она открыла классный журнал. Дойдя до буквы «Л», — Ли, Нонна, — она жестом показала девочке, что нужно подняться. Мона Ли поднялась.

— Я не Нонна, я — Мона. Мона Ли.

— Это так тебя зовут дома, — мягко сказала Наталья Ивановна, а в школе мы тебя будем звать Нонна.

— Нет, сказала Мона Ли, я не буду даже обращать на вас внимание, если вы меня так назовете.

Класс, который еще не понял правил существования коллектива под единым началом, стал выходить из-под контроля. Крикнуть, выгнать ученицу — было бы верхом глупости.

— Наверное, мама тебя так научила говорить, начала Наталья Ивановна и осеклась — директриса особо оговорила тяжесть положения девочки. Мона Ли, которой не разрешили сесть, села сама за парту и сжала губы. Класс молчал.

— «Малюта Нина», — прочла учительница, и перекличка продолжилась.

В это же время Мона Ли посмотрела в окно на серый ствол тополя и ясно увидела перед собою мамино лицо. Оно было будто прорисовано на коре черным углем. Мона, сказала мама, Мона моя. Поднялся ветер, и лицо исчезло.

— Достаньте ручки, — сказала Наталья Ивановна, — первые прописи мы будем писать пером. Мона Ли обмакнула перо в чернильницу и огромная клякса упала на первую же страницу.

В это же самое время Инга Львовна, протиравшая старинное зеркало в тусклой позолоченной раме, осторожно провела по нему скомканным газетным листом и услышала странный звук — такой бывает, когда вырывают больной зуб — зеркало треснуло посередине, верхняя часть некоторое время постояла, и с грохотом обрушилась вниз.

В это же самое время Пал Палыч, пробегая по цеху завода к себе в кабинет, увидел, как сорвалось с огромных крюков тельфера железное тулово вагона и шумно ухнуло вниз, на проложенные рельсы.

В это же самое время Коломийцева Мария, замужняя, имеющая дочь, временно безработная по уходу за ребенком, прописанная по адресу г. Орск, Центральная, 13, пытавшаяся вскрыть перочинным ножом ящик кассы в служебном помещении почтового вагона поезда Москва-Ташкент, была убита ударом тяжелого предмета в затылочную часть головы неизвестным, которого будут разыскивать по приметам, переданным позднее всем отделениям милиции города Орска.

Пал Палыча вызвали на опознание телефонным звонком. Ничего не сказав ни матери, ни Моне, теплым ласковым сентябрьским утром, поднимая заплетающимися ногами вороха неуместно ярких в этот день листьев, он, нагнув голову, вошел в старое здание морга. Милицейские почти все были ему знакомы, пожимали сочувствующе руку, хлопали по плечу, держитесь, Пал Палыч, такое горе, кто бы мог подумать. Я бы мог, сказал сам себе Пал Палыч, я бы давно хоть в розыск мог объявить. Я все мог. Вопрос в том — почему не захотел… Формальности были соблюдены, оставался неприятный и опасный разговор со следователем, как раз с тем, который и направил в суд дело Марии Куницкой. К следователю вызвали повесткой, Пал Палыч явился вовремя, его промариновали в коридоре — стоя, ждал. Чтобы был в курсе, чем грозит… Следователь был молод, держал себя развязно, хамил в открытую, пугал — и, увы, сам Пал Палыч сознавал, насколько шатко было сейчас его положение.

— Так, — следователь пододвинул листок к Коломийцеву, — прошу описать, с первого дня знакомства и до того момента, как вы не обнаружили гражданку… а, ну уже Коломийцеву — дома. — Пал Палыч начал писать торопливо, путаясь в датах, да и как вызволить из памяти эти годы жизни с Машей, если они были заполнены если не благополучием и счастьем, то хотя бы размеренным, общим бытом, иллюзией покоя, и, главное — в этих трех годах была и росла маленькая Мона Ли. — Да, кстати, — следователь повертел карандаш в пальцах, — необходимо вызвать свидетелей — вашу мать, Ингу Львовну Вершинину, и дочь… Татьяну Коломийцеву, и приемную дочь…

— Оставьте ребенка в покое, — резко сказал Пал Палыч, — Нонне семь лет! Вы лучше меня знаете законодательство и процессуальный кодекс!

— А ты мне тут не указывай, кого звать, а кого не звать, не на именинах твоих, слышишь? — заорал следователь, — сейчас в предвариловку как миленький загремишь! Когда исчезла твоя жена, что же ты не побежал в милицию, а? Не побежал… Значит? Да что угодно — значит! Конфликт, а еще что хуже может быть? Сбежала! С другим! А ты из ревности ее преследовал, так? И нарочно устроился на вагонозавод, так? Я тебя прижму, сукин сын! Ты у меня под вышку пойдешь!

Пал Палыч молчал. Он прекрасно понимал, что хватит щелчка пальца, чтобы его, бывшего судью, сына осужденного врага народа, мужа осужденной условно гражданки — запереть на срок, который он сам, колеблясь, все же выносил в приговоре суда.

Под подписку о невыезде отпустили неохотно, и Пал Палыч едва живой добрался до дома. Инга Львовна уже привела Мону Ли из школы и кормила ее обедом, как обычно — со стонами:

— Бабушка, я не буду эту гадость!

— Это не гадость, а молочная лапша!

— А я ненавижу молочную лапшу!

— Выйди из-за стола и отправляйся учить уроки!

— Не буду!

— В угол!

— Не буду-у-у-у-у-у!

— Паша, прошу тебя, я не могу с ней справится! — Пал Палыч, собравшись с духом, вышел на кухню.

— Оставь её, мама, пусть идет учить уроки. Мона, я прошу тебя! — что-то в его тоне было такое, что Мона Ли свела брови в четкую линию — будто два темных зверька сцепились на переносице, а глаза её, становившиеся в плаче совсем светлыми, будто ограненными радужкой, наполнились слезами. — Ну, что ты, что ты, Мона, деточка, не надо, Пал Палыч прижал девочку к себе.

— Папа, — спросила Мона Ли, почему от тебя так ужасно пахнет?

— Чем? — изумился Пал Палыч.

— Горем, — сказала Мона Ли и ушла к себе в комнату.

— Мама, — Пал Палыч выпил воды из тонкого стакана с тремя красными кольцами, — мама, мужайся. У нас не просто горе, у нас огромное горе. Убита Маша. Меня подозревают. Мне грозит или огромный срок, или что-то еще, более страшное. — Инга Львовна окаменела, и стояла так долго, и так же прямо, как в ту ночь, когда арестовали ее мужа, Пашиного отца.

— Ты знаешь, — наконец она заговорила, — нужно быть готовым ко всему, но я, кажется, знаю выход. Возьми себя в руки, и не раскисай, прошу. Сейчас времена немного не те.

— Мама, в нашей стране времена всегда — «те», уж кто-кто, а ты-то это знаешь.

— Ты помнишь Войтенко? — спросила Инга Львовна.

— Еще бы, — ответил Пал Палыч, — редкостный мерзавец. Мы в Москву из-за него не смогли вернуться, даже после того, как реабилитировали отца.

— Сейчас Войтенко очень высоко, настолько высоко, что он нам и поможет.

— Мама, — Пал Палыч налил коньяку в стакан, — не смеши меня. Я прекрасно знаю, где он сейчас и кто он сейчас.

— Паша, — Инга Львовна жестом попросила папиросу, — достань мне билеты на самолет. В Москву. На завтра. Возьми больничный лист по уходу за Моной — Лёва все сделает, позвонишь ему. На работу не выходи, вообще лучше — никуда не выходи и не отвечай на телефонные звонки. Жаль Машу, жаль. Я была против этого брака, но твое своеволие неоднократно… — и Инга Львовна сказала все, что в этих случаях говорят матери. Пал Палыч молчал и прислушивался к пульсу. Сердце постепенно успокаивалось.

Вечером следующего дня Инга Львовна Вершинина уже летела рейсом Орск-Москва. Номер для нее был забронирован в гостинице Москва. Пал Палыч сидел с Моной Ли и читал ей рассказ про Серую шейку. Мона — плакала.