Мона Ли. Часть первая

Дарья Гребенщикова

Почему же Нонна стала Моной Ли? В чем тайна этой девочки, появившейся на свет у проводницы Маши Куницкой и корейца Захара Ли? Почему она попадает в такие ситуации, из которых сложно выбраться даже взрослому человеку? Мона Ли побеждает и завоевывает сердца, как завоюет, я надеюсь, и ваше сердце, читатель.

Глава 16

Остановить Эдика Аграновского? Бесполезное занятие. Ровно в 19.30 следующего дня он уже стоял на коврике у двери квартиры Коломийцевых. Пал Палыч впустил его, сухо предложил раздеться и пройти в комнату.

— Обувь можете не снимать, — добавил он очень кстати, — в носке Эдика большим пальцем правой ноги была пробита дыра. Эдик держал за спиной картонную коробку с бисквитным тортом, пластикового пупса с голубым бантом и бутылку Шампанского. — У нас не Новый год, — еще суше заметил Пал Палыч, — прошу вас, садитесь.

Мона Ли была отправлена с бабушкой в детскую — писать прописи. Карандашом.

— Итак? — Пал Палыч был в темно-сером костюме, при белой рубашке и ленинском, в горох, галстуке. Роговая оправа придавала ему несвойственную серьезность — так суров он был только при чтении приговоров, — прошу ваши документы, молодой человек.

— А ваши? — попробовал схамить Эдик, — давайте будем открыты друг перед другом?

— Я полагаю, — Пал Палыч расстегнул верхнюю пуговицу пиджака так, чтобы стал виден жилет и тяжелая золотая цепь от часов, — вам удобнее будет выйти через дверь. Обычным манером, так сказать. Или вас спускают с лестницы? — Эдик бросил на стол книжицу паспорта и «госфильмовское» удостоверение. Пал Палыч прочел, не торопясь. Отметил про себя, что на фото Аграновский выглядит моложе и респектабельнее.

— Убедились? — Эдик улыбнулся, обнажив розовые, детские десны, — я не проходимец, как вам бы хотелось думать. Ну, даете согласие на съемку дочери? — Эдик покосился на старые фотографии, стоявшие в вычурных серебряных рамках. Какие лица, — подумал он, — таких сейчас не делают. Аристократия, черт бы их побрал. Ломается, а сам только и думает, как его дочурка будет красоваться на премьере в Доме фильма. Двуличная личность. Орел двуглавый. — Эдик стал думать, что бы еще обидное сочинить про этого немолодого человека, в котором ощущалось непоколебимая уверенность в себе и презрение к нему, Эдику. Эдик качнулся на стуле, протянул руку к люстре и постучал двухцветной шариковой ручкой по подвеске, — шикарная вещь!

— Что? — переспросил Пал Палыч.

— Люстра, — говорю, — шикарная…

— Вы хотите люстру? Купить? — Пал Палыч чувствовал, как дергается жилка на виске — так бывало всегда, когда он ясно ощущал опасность. — Эдуард?

— Можно просто Эдик, — Аграновский еще раз прошелся ручкой по подвескам — они запели нежно, буквально ангельски, — какая слащавая гадость, — подумал про себя Эдик, — итак? Ваши условия? Нонну необходимо будет привезти, — Эдик достал блокнот, зачирикал ручкой, — вот, тут необходимые телефоны и адреса. Как только вы с дочерью будете готовы выехать, или — вылететь, сообщите ЛИЧНО мне. Вам будут оплачены билеты, разумеется, в разумном пределе. Так, у меня с собой фотоаппарат, — Эдик нагнулся за портфелем, — сейчас сделаем снимки — фас-профиль, непринужденную фотку дома, хорошо бы в костюме историческом… ну, это я договорюсь с театром, кстати! Неплохие костюмерные, удивительно даже — для такой дыры.

— Вы, вероятно, не можете знать, — Пал Палыч сцепил челюсти, отчего стал похож на бульдога, — что Орск еще ДО революции был одним из крупнейших городов — и! Заметьте! Богатейших! Добавьте к этому эвакуированных в войну, театры…

— Да-да, я просто потрясен! — Эдик переигрывал, но старался держаться на равных, — итак? Зовите дочь, начнем снимать, пожалуй…

Пал Палыч встал, подошел к одноногому столику, на котором стоял трофейный «Telefunken», нажал клавишу цвета бильярдного шара — послышался неясный треск, будто где-то говорили все разом, мешая друг другу. Пал Палыч обернулся:

— Уходите, Эдуард. Моя дочь ни при каких условиях не будет сниматься в кино. По той простой и очевидной причине — она слишком мала для этого. Объяснять вам, человеку, как я понимаю, достаточно циничному, на чем основано моё решение — я не считаю нужным. Никаких фотографий. И вообще — советую вам держаться как можно дальше от моей дочери и моей семьи. Честь имею! — Пал Палыч даже прищелкнул каблуками — он не знал, что его отцом был не бравый штабс-ротмистр Коломийцев, а весьма далекий от Белой Армии комбриг Войтенко.

Эдик записал себе счет «ноль — один», засунул Шампанское в портфель, пупса посадил на стол, а торт, подумав, захватил с собой — в гостиницу.

Дверь хлопнула. Наступила тишина. Пал Палыч освободил кадык от узла галстука, снял очки, аккуратно повесил в гардероб пиджак, и открыл окно настежь. Снежинки робкой толпой заглянули в комнату, осмелели, снежный вихрь прошелся по квартире, оставив на ковре мокрые маленькие следы.

Записка с адресами и телефонами, вырванная из блокнота, полежав на столе, поднялась порывом сквозняка и спланировала на пол. Под стол.

Эдик не был бы Эдиком, если бы его остановил чей-то отказ. Он счел это досадным препятствием, не более. Напротив того — Аграновский весь подобрался, сосредоточился, выработал план действий, и тут же отправился в школу — ближайшую к дому Моны Ли. Обаять какую-то дуру-секретаршу при помощи флакончика «Ша нуар» было делом плевым. В беседе — а Эдик был мастером тонкого обольщения — он похвалил вкус Лерочки, намекнув, что Москва еще задумывается над тем, рискнуть ли носить белые шерстяные чулки под черный кримпленовый костюм, а Лерочка — уже впереди планеты всей! И лак на ногтях — ах! какая бездна вкуса! Смешиваете с чернилами? Да что вы! Вам нужно бросать эту школу — и вперед, в Москву! Такие перспективы… а что эта — ваша директриса? Как она? Кто-кто-кто? Из женской колонии? Б-р-р-р… она, наверное, запирает учеников в карцер? С крысами? Ах, как вы очаровательно смеетесь! А помада? С чем мешаете? А контур? Карандаш «Искусство»? Ах, с вазелином! Ну-ну… и что директриса? Выпивает? А любовник? Ну, не смущайтесь! Любовники есть у всех… У вас — нет? Не верю! А я подойду? Я милый! — Эдик уже уселся на стол, Лерочка хохотала, как ненормальная, и, обнажая полные коленки, пододвигалась к Эдику. Тут хлопнула одна дверь, вторая, третья распахнулась резко — директриса вернулась из РайОНО.

— Вы ко мне? Зайдите в кабинет. — В кабинете Эдик действовал иначе. Из вальяжного волокиты он стал серьезным сотрудником киностудии, раскрывая перед директрисой алые, бордовые, коричневые книжечки. Не давая, впрочем, вчитаться. Это были пропуска в ЦДРИ, ВТО, ресторан ЦДЛ, и прочие необходимые в Москве корочки. Ошеломленная таким вниманием важной персоны, директриса только кивала головой.

— Вы поймите, — Эдик сидел прямо, сцепив пальцы, — на кону стоит судьба вашей школы. Ученица 2 класса сыграет роль в кинофильме, выпущенном столичной киностудией. Режиссера я вам назвал? Так-то. Успех гарантирован. А это значит — что? Внимание к руководимой вами школе. Финансирование. Ремонт, простите — это тоже важно. Фестивали. Конкурсы. И лично к вам — особое внимание. А могут и фильм снять. Документальный.

— Вот этого не надо, — директриса очнулась, — фильма не надо. Крышу — хорошо. Полы покрасить, парты поменять… Но, уважаемый Эдуард — девочка-то в школе не учится.

— Как? — Эдик дернул щекой, — как это — не учится?

— Да вы поймите, она у нас немного того, с «приветом». У нее мать убили, а она потом в психушке лежала. Сейчас на дому образование получает. Зачем вам такая девочка? У нас такие есть, кто и в самодеятельности, и отличницы… Что вам эта Коломийцева? Она улыбается, да в одну точку смотрит. Рёхнутая, точно вам говорю. — Эдик улыбнулся ослепительно:

— Вы правы, правы… — списав со счета директрису, он тут же стал думать, как найти подход к Коломийцевым. Найти учительницу, которая ходит заниматься с Нонной на дому, было плевым делом.

Учительнице начальных классов, у которой мать лежала после инсульта семь лет, парализованная, а муж давно сбежал в Свердловск с сотрудницей окончательно, после периода сомнительных командировок, небольшая сумма денег, скользнувшая в карман обтерханного пальтеца — оказалась не лишней. А всего услуга-то! Выйти с Моной Ли — после занятий — погулять. Скажем, до Дома пионеров. А ему-то, Эдику — всего и нужно — несколько снимков! Он художник, да — художник. Ищет подходящую натуру — на картину «Первый раз в первый класс», а девочка просто подходит. Просто идеально подходит.

— А почему снимать тайно? — недоумевала Валентина Федоровна.

— О! Ну что вы, голубушка! Это же не парадный портрет! Тут нужно словить движение, улыбку, поворот головы — это ведь живопись, а она, живопись — требует! А уж потом, после того, как эскизы будут готовы, вот, тогда будем писать, что называется, маслом! — бедная Валентина Федоровна, доверчивая, как девочка, вывела из подъезда Мону Ли. Встала. Показала Моне Ли на небо, — смотри, какие облачка! Потом — на дом, ой! Мона! А какая собачка! — Мона Ли посмотрела на дом, на собачку, села на скамейку, улыбнулась, помахала рукой невидимому Эдику, скатилась с горки. Эдик щелкал «Зенитом», а потом, для верности — когда Мона Ли встала напротив него, не видя Эдика за киоском Союзпечати, тот «Полароидом» сделал пару четких, цветных и убедительных снимков.

Все это, вместе с проявленной пленкой и отпечатанными фотографиями, Эдик вез с собой в портфеле. Самолет от Орска до Оренбурга Эдик перенес с трудом, была болтанка, и железное тулово Як-40 содрогалось от порывов ветра. Ресторан в Оренбурге был приветливо гостеприимен, цены были сумасшедшие, но рыба — бесподобна. А филейчики дополнила уха, а уху дополнила паюсная икорка, и маслины свежо чернели, и даже венгерский «Токай» — был к десерту. Швырнув мятые бумажки официанту, Эдик подхватил портфель, позволил услужливому гардеробщику помочь с пальто, замотал шею кашне, вспомнил о Женечке, оставшемся в Орске, и вылетел в Москву.

— Ну, что, Мона? — спросила Инга Львовна, — не пора ли нам начать готовиться к Новогоднему балу?

— К балу? — Мона Ли запрыгала, — я буду на балу? Как Золушка?

— Хрустальных башмачков я тебе не обещаю, — бабушка пыталась повернуть ключ в замке тяжелого сундука, стоявшего в прихожей, — но мы, пожалуй, сделаем из тебя… Чио-Чио-Сан!

— А это кто? — спросила Мона Ли, — принцесса?

— Не совсем, — Инга Львовна чихнула — крышка сундука подалась, — но японку корейскую или китайскую — сделаем! — закончила она торжествующе, и вытащила на свет что-то, напоминающее кимоно. — Харбин! — сказала бабушка, — вот, ты нам и пригодился. — Инга Львовна извлекла из сундука какое-то шелковое волшебство, встряхнула его, и сказала, — Мона Ли! Я предлагаю тебе исполнить танец из балета «Щелкунчик»!

— Танец? — Мона Ли подняла бровки, — бабушка, мы ходим на ритмику, но танцы…

— Тебе не нужно будет ничего делать! Мы тебя загримируем, ты будешь у нас настоящая китаянка. Я не уверена, что кимоно будет уместно, но… тебе пойдет. У меня остались даже альбомы японской живописи! Я всегда говорила — не нужно ничего выбрасывать… Чайковский — думаю, в школе есть его пластинка, и ты будешь просто звездою!

Инга Львовна, так же, как и Пал Палыч, оттягивала разговор с Моной Ли о том, что на съемки та не поедет. Мона Ли жила ожиданием чуда, растрепала всем подружкам, что скоро ее будут снимать в настоящем кино, и она поедет в Москву, и — ой, девочки! Я буду играть принцессу! Девочки давили в себе зависть, выходило плохо, но в детстве неискренность легко спрятать за милой улыбкой и поцелуями, — чмок-чмок — в щечку, ой, Моночка, ну конечно-конечно! Кому, как не тебе? Ты же у нас самая красивая (со вздохом), и в сторону — подружкам — ой, вся из себя выпендривается! И чего в ней нашли? Глазищи в пол-лица, разве это красиво, правда, девочки? И девочки, хором, — ой, ну Наташ! лучше бы тебя пригласили, ты у нас самая красивая! А вообще она все врет! — говорила самая близкая подружка Моны Ли, Галочка Белозерцева, бледная дева с унылым носом, на котором вечно висела мутная капелька — насморк, насморк, — она все-все выдумывает! И мама её жива, просто папу бросила, вот. Да ты что? — и девичий кружок смыкался, и самые фантастические слухи рождались — из ничего. Из зависти.

Костюм вышел такой, будто Инга Львовна обучалась искусству шитья кимоно с детства. Мону Ли пришлось ставить на каблучки, что еще более удлинило ее фигурку. Волосы, забранные в самую замысловатую прическу, украсили гребешками, лицо сделали белым, а глаза подвели. Даже Пал Палыч, призванный сопровождать падчерицу на школьный бал, ахнул.

— Мд-а-а, — сказал он про себя, — советское кино потеряло много!

Впрочем, Эдик так не считал. Неделю киностудия гудела, рассматривая фотографии Моны Ли. В комнату съемочной группы «1000 и 1 ночь» заглядывали все, кому не лень — от костюмеров до народных артистов. Ахали. Итальянка? Француженка? Нет-нет, что-то неуловимо восточное — кто она? — Аграновский, сознавайся! Что-то от Одри Хэпберн? Скорее, молодая Джина?

— Не знаю, откуда ты её выкопал?… но тут бриллиант чистой воды, — сказал режиссер фильма Вольдемар Псоу. — Эдик, она нам нужна. Мы отснимем ее сейчас, и потом — через пару лет. Или сделаем заявочку на сериал? Ради одной этой девчонки… Мона Ли… Лети, и без нее не возвращайся.

— Там папаша ни в какую. — Эдик вертелся в кресле-рюмке вишневого цвета. — Папаша судейский, к тому же.

— Мама? — Вольдемар перебирал фото.

— Мама… убили маму. — Эдик сделал еще оборот.

— Очень хорошо! — сказал Псоу, — то есть плохо, конечно. Ну, а с папой мы справимся. Начни пока атаковать местное руководство, а там мы поддавим.

— Йес, — ответил Эдик, и, отлепившись от кресла, нехотя пошел к телефону.