Мона Ли. Часть первая

Дарья Гребенщикова

Почему же Нонна стала Моной Ли? В чем тайна этой девочки, появившейся на свет у проводницы Маши Куницкой и корейца Захара Ли? Почему она попадает в такие ситуации, из которых сложно выбраться даже взрослому человеку? Мона Ли побеждает и завоевывает сердца, как завоюет, я надеюсь, и ваше сердце, читатель.

Глава 15

В драмтеатре им. Пушкина давали оперетту, приехавшую из Москвы.

— Пашенька, — пропела Инга Львовна, вытряхивая нафталин из бархатного лилового платья, — ты с нами?

— Упаси Бог, — прокричал Пал Палыч из кабинета, — терпеть не могу эти канканы и чудовищные по глупости диалоги! «Там всех свиней я господин», — промурлыкал он, — избавь! Я люблю Вампилова, Арбузова… но что-то наши их ставят редко.

— А мы с Моной пойдем! И я даже нашла Моне платье, вот! — Инга Львовна, чихая от нафталина, вытащила свое, дореволюционное, сохранившееся каким-то волшебным образом — платье. Лиф с короткими крылышками, а из под них — газовые рукавчики, оканчивающиеся манжетами с пуговками-бусинками. Присборенная юбочка — верхняя, тяжелая, белого атласа, была посажена на нижнюю, которую Инга Львовна намерена была жестко крахмалить. Проблема был с чулочками и туфельками, но Пал Палыч тут же вынул из бумажника деньги — купи ей, все, что нужно принцессам!

Сидели в седьмом ряду партера, Мона Ли не дыша, завороженно глядела на приму, лица которой сквозь грим было не различить. Прима смешно круглила рот, делала кукольные жесты полноватыми руками в длинных перчатках и все время теряла плохо пришпиленную шляпку.

— Ярон, — тихо сказала Инга Львовна, — гробовщик оперетты! Видела бы ты, Мона, — говорила она в антракте, угощая девочку эклерами и лимонадом «Буратино», — какими были примы оперетты ДО революции! В театр нельзя было придти даме одной! Это считалось неприличным… только, — она откусила от воздушного безе, — только с кавалером!

— Бабушка, почему? — Мона Ли подняла глаза и облизнула пальчик, — почему неприлично? Они были голые?

— Ох, Мона, прости меня, детка, м-м-м, это все глупости. — Инга Львовна закашлялась также, как Пал Палыч, — забудь-забудь, я уже совсем в маразме…

Сказать, что на Мону Ли смотрели — это не сказать ничего. Густые темные волосы были уложены замысловато и закреплены изящным белым бантиком. Сама она, тоненькая, в платье, больше подходящем для того, чтобы играть в нем на сцене, среди сверстниц в простеньких шерстяных юбочках и кофточках казалась созданием неземным. Глаза, ставшие после болезни будто еще больше, становились все более прозрачными, так бывает, когда темная вода покрывается хрупким льдом.

— Ваша внучка — просто произведение искусства! Ах, ну до чего прелестна, это что-то совершенно «несоветское» — это уже на ушко, чтобы никто не слышал, — шептали бабушке ее подружки. Мона Ли, видя такое внимание, нисколько не смущалась, она улыбалась, правда, слегка виновато.

Мужчина в ложе, разглядывающий партер в бинокль, замер, подкрутил колесико, приблизил Мону Ли. Профиль. Затылок. Рука с тонким запястьем. Вот — улыбается. Склонила головку — слушает сидящую рядом женщину. Смотрит на сцену. Пошел занавес. Пошел занавес. Он убрал бинокль, потер глаза, и сказал самому себе — нашёл.

Эдика Аграновского, плотного, лысеющего мужчину неопределенных лет, с полными ляжками, легко потеющего в духоте зала, привела в Орск нелегкая, по его собственному выражению.

— Сибирь, кругом Сибирь, — стонал он в номере единственно приличной гостиницы «Орск», — как меня сюда занесло?

— Эдик, в СССР Сибирь везде. После Москвы — в России — везде Сибирь, — хохотал его нежный друг, танцор кордебалета Женечка Шехман, — смотри на карту — вот Москва. Слева — Европа. Справа — Сибирь. Эдька, это аксиома. Нас сослали. Впрочем, — Женечка чокнулся стаканом, в котором полагалась держать зубные щетки, — театр может выжить везде. А вот я! Я, окончивший хореографическое училище Перми, я, гордость нашего выпуска! Ты знаешь, как я делаю револьтад? А? А батри? Бизе? — Женечка сыпал терминами и поддевал, играя ногой, лаковый ботинок. — Они меня запихнули в этот гадюшник. Меня? Приму! Интриги, они двигают своего Ваньку Ригерта, который бездарь! Он им уронит когда-нибудь Жизель в оркестровую яму! Ты видел его в «Спартаке»? — Эдик полулежал в кресле, тянул Шампанское из бутылки и уныло думал о том, что Шехман, с его антраша, такой же мерзавец, и бросит его, Эдика, при первой же возможности. Уехать бы… — вяло думал Эдик, — через Израиль, в Штаты… стать продюсером, купить виллу, непременно с бирюзовым бассейном, подсвеченным изнутри… — Женечка обиженно надул губы:

— Ты меня не слушаешь! Эдька! Я тебя брошу! Ты такой же бесчувственный, как наш хореограф! Ах, ну разве в оперетке может быть хореография? Ты помнишь меня в «Марице»? Это было волшебно!

Эдик, второй режиссер по актерам столичной киностудии «Госфильм», выбил себе командировку во всеми чертями забытый Орск, пообещав, что отсюда он привезет бриллиант чистой красоты, дивную девочку, которая сыграет царевну в «Арабских сказках».

— Езжай, Эдик, — сказал главный, — там Казахская ССР рядом. Супер. На каток Медео сходи. Без царевны не возвращайся. Иначе сам ее будешь играть, — главный заржал, и уже, надрываясь, хохотала вся съемочная группа. Уроды, — сказал про себя Эдик, — что бы вы понимали… и — поехал. За три дня он обошел четыре средние школы города Орска, два профтехучилища и филиал Оренбургского университета. У него рябило в глазах от лиц восточных девиц всех возрастов и наружности, слившихся в одно лицо и тошнило от местной водки, которую в качестве попутного товара производили в филиале нефтекомбината. Меня скоро можно будет использовать, как газовую горелку, — стонал он по утрам. Женечка мучил его еще сильнее своей холодностью, а подходящей девочки — не было.

Актеры выходили на поклоны, прима, жеманно поводя плечами, принимала гвоздики, упакованные в целлофан, мужской хор успел пригубить за кулисами сухого, женский сцепился с костюмершей, потерявшей нитку с иголкой — зашить расползающуюся юбку солистки хора, кордебалет уже ругался с гримерами, зажавшими лигнин — но у рампы все выглядело чудесно. Эдик быстро вывинтился из ложи, выхватил у соседки букетик, со словами:

— Миль пардон, мадемуазель! Мне — позарез, — и сунул ей трешку в руку. — Пардон, пардон! — кричал он, двигаясь наперерез толпе, спешащей в гардероб, очень нужно! Пустите режиссера! Пресса! Пустите, девушка, целую ручки! О! тыща извинений, — и Эдик был уже около бархатного барьера перед оркестровой ложей. Развернувшись к сцене спиной, он мгновенно выцепил взглядом белоснежную Мону Ли и Ингу Львовну в строгом костюме, с шелковым легкомысленным шарфиком. Оказавшись рядом, он локтем отодвинул рукоплескавших зрителей, кричавших — «Горынин! Браво! Михайлова! Браво!», и ухватил Ингу Львовну за сухонькую легкую руку и припал к ней губами, подняв глаза вверх.

— ВЫ КТО? — завопила Инга Львовна от ужаса. — Вы что делаете? Отпустите немедленно мою руку!

— Дорогая, — застонал Эдик, — не гоните меня! Не отвергайте! Нам просто необходимо поговорить, прошу вас, — и он потянул ошеломленную Ингу Львовну, державшую Мону Ли за руку, вперед, влево и к заветной двери, на которой было написано кратко «только для работников театра». Фойе шумело, крутило номерки на пальцах, морским прибоем шли волны зрителей штурмовать гардероб. За дверью служебного входа было тихо. Мона Ли раскрыла рот от изумления. Шли балетные, натянув шерстяные чулки, отчего воздушность и легкость исчезла, а походка на стопу делала фигуры приземистыми. Яркий грим вблизи выглядел фантастически странно, будто все надели карнавальные маски. Пахло сладковатым гримом, потом, дешевыми духами, пылью и краской.

Эдик распахнул дверь с табличкой «Дежурный администратор», втолкнул туда Ингу Львовну и Мону Ли, жестом показал на диван, сам уселся в вертящееся кресло, хлопнул полноватой ладошкой по выключателю лампы, сложил руки под подбородком, и сказал:

— Меня зовут Эдуард. Михайлович. Аграновский. Я — режиссер киностудии «Госфильм». Я командирован в ваш прекрасный город с тем, чтобы сделать предложение… Простите, ваше имя-отчество? Запамятовал!

— Инга Львовна, — строго произнесла пожилая дама и потеребила шарфик у горла.

— Чудесно! Ингочка Львовна! Чудесно! Вот — вы, как я догадываюсь, мама этой крошки?

— Я — бабушка Моны Ли, — с достоинством сказала Инга Львовна, разгадав грубую лесть, — незачем убавлять мне мои годы. Я прожила их так, что мне не стыдно!

— Конечно, что вы? Кто бы усомнился? Но вы так молоды, так обворожительны! И кто наша внучка? Как вы сказали — Мона Лиза? Это кличка? М-м-м-м, я дико извиняюсь, это — шутка?

— Так меня зовут дома, — сказала Мона Ли, — а вообще я — Нонна. Нонна Коломийцева.

— А-а-а-а, — ну, это меняет дело! — Эдик вытащил из-за спины коробку конфет «Красный Октябрь», сдернул ленту, щелчком сбил крышку — угощайтесь, разговор будет долгим…

Мона Ли взглянула на бабушку.

— Можно конфетку?

— Да-да, бери, — Инга Львовна была растеряна. — Прошу вас, Эдуард… Михайлович — не задерживайте нас. Папа всегда волнуется, если мы запаздываем.

— Я буду краток, если вы настаиваете, — Эдик вытащил из кармана тесного пиджака записную книжку в дорогом кожаном переплете и ручку «Паркер», с золотым пером, разумеется, — мы предлагаем вашей внучке сыграть одну из главных ролей в двухсерийном кинофильме «Арабские сказки» по мотивам «1000 и одной ночи». — Довольный произведенным эффектом, Эдик откинулся на спинку кресла. — Ваша внучка станет всесоюзной знаменитостью. Вы — отдаете себе в этом отчет? Такая яркая внешность, такие данные — это находка для кино… прошу вас, деточка, встаньте. — Мона Ли покорно встала. — Повернитесь! Чудненько! Ручки — вверх, и — так плавно — левую опустим… великолепно! Грация! Ах! Все будут просто в восторге… а какие партнеры по фильму! Вы слышали такие имена — Лариса Борисовна Марченко? Петр Петрович Смоленский? Аркадий Аркадьевич Финкель? Ольга Олеговна Гарбузова? А? Сердечко ёкнуло?

— А клоуны там будут? — прошептала Мона Ли, — я очень люблю, и еще, когда слоны. Вот.

— Будут! Слоны будут, верблюды, ослы, все — как положено. Восточный колорит. И, к тому же — он интимно перевесился через стол, подманив указательным пальцем Ингу Львовну, — немалые. НЕМАЛЫЕ! Деньги. Да-с! Очень и очень приличные деньги. И гостиница. И суточные. И сопровождающему лицу. Обогатитесь — сказочно. И на всех афишах — в главной роли — Нонна Коломийцева! А? Нет. Длинновато. В главной роли — Нонна Ли! Эффектно, — и Эдик, уставший от собственного красноречия, поковырял в зубах спичкой, — соглашайтесь, девушки. Да, и подписать бумаги необходимо. Мама у нас где? — Инга Львовна не успела приложить ладонь к губам. Эдик сморгнул, понял, что совершил грубейшую ошибку, глазки его забегали, но Мона Ли абсолютно спокойно сказала:

— Моя мама умерла. Теперь за меня отвечает папа. Павел Павлович Коломийцев.

Дверь приоткрылась. В гриме, с подведенными черным глазами стоял Женечка Шехман.

— Эдька?! Тебя ждать? Автобус стоит еще пять минут! — и, осклабившись в сторону Инги Львовны и Моны Ли, — добрый вечер, простите, если помешал?! Девушки здесь? такая нелепость…

— Телефончик оставьте, Инга Львовна? Созвонимся завтра же, как вам будет удобно? Если возможно, то переговоры я буду вести с отцом Монночки, правда, крошка? — и, постучав по наручным часам, Эдик сделал страшную мину, — ой, дела, сами понимаете! — и выставил Ингу Львовну и Мону Ли в коридор. — Гардеробчик — прямо-прямо, налево — направо! — он помахал ладонью и исчез.

— Мама! Мама! — Пал Палыч бегал по кабинету, отражаясь в граненых стеклах книжных шкафов, и тома «Римского права» краснели от возмущения, — ты! ты, человек, прошедший… проживший… живущий… мама! с твоим опытом — и такая наивность! Бог мой! Эдик! Кто он такой? Ты видела его документы? Паспорт? Удостоверение? Как так можно! Девочке — 8 лет. Каких мужчин интересуют ТАКИЕ девочки, мне, как судье, известно — более чем! И тебе известно! А ты… Разнюнилась! Доверилась! Надеюсь, ты не дала нашего адреса?

— Дала, Пашенька, — пролепетала она, — Паша! Что я наделала… ты думаешь, он хотел… наша девочка… Боже мой, Боже мой! Прости меня, Пашенька!

— Ну-ну, — Павел накинул на мамины плечи индийскую мохеровую шаль, — не переживай. Прости, и я вспылил. Знаешь, тут Моне показалось, что она видела этого корейца, папашу своего — все сходится, и поезд тот, и вагон-ресторан, я гоню от себя эту мысль — но он может придти за Моной.

— Паша, что ты! А документы? Паша? — Инга Львовна покраснела, — Пал Палыч тут же бросился за нитроглицерином, — мамочка, мамочка — все хорошо, и все прекрасно. Приляг, дружочек, мне нужно привести в порядок бумаги.

— Куда? Куда я мог деть это чертово письмо? — Пал Палыч методично выдвигал один за другим длинные, глубокие ящики письменного стола, сработанного с истинно немецкой тщательностью. Здесь были предусмотрены места для бюваров, отделения для карандашей, даже осталась жива почти новая, огромная готовальня, открывавшаяся нажатием потайной кнопочки. Все бумаги были разложены строго по нужным папкам, пронумерованы, документы подшиты, даты проставлены. А письма, адресованного Маше — не было. Пал Палыч видел перед собой, как сейчас — этот обычный конверт, с казенной маркой, расплывшимся штемпелем, адресом, написанным мелким, кривоватым почерком. Где это письмо? Пал Палыч принялся за коробки из-под обуви, наполненные старыми документами, дубликатами бумаг и прочим, хранимым так — «на всякий случай». Письма не было. Зато попалось на глаза «Свидетельство о рождении», и пал Палыч автоматически распахнул его, прочел в сотый раз знакомые строчки, написанные фиолетовыми чернилами, и хлопнул себя по лбу. Нонна Захаровна Ли! Волнуясь, Пал Палыч пролистал все бумаги об усыновлении Моны Ли — все было на месте, оставалось немедленно выправить новое Свидетельство, чтобы права Пал Палыча были признаны официально, и никакой Захарка не смог отобрать у него дочь, а маленькая полукореянка Мона Ли стала Нонной Павловной Коломийцевой.

Мона Ли, высадив в ряд свои игрушки, села напротив них на ковер и строго сказала:

— Я буду теперь актрисой в кино. Я с папой и бабушкой уеду в большой город. И там я буду настоящей принцессой. Царевной. Помните? Я вам читала сказки? Вот, про Аладдина. Я буду царевной Будур. Вот. И меня будут все любить и никто не будет обижать. И не будут дразнить Мона-Лимона! Никогда, потому, что я — красавица.

Куклы молча соглашались — неужели что-то можно возразить?

Пришла бабушка, Мона покорно пошла чистить зубы и заплетать косу на ночь. Она могла заплетать только кончик — а бабушка расчесывала ее чудесные волосы, и начинала плести — ниже затылка, чтобы спать было — удобно.

— А теперь зайди, скажи папе — спокойной ночи! — Инга Львовна поцеловала Мону в прохладную щечку.

Эдик Аграновский, хорошо поужинав в ресторане гостиницы, утирал платком лоснящиеся губы и кричал в трубку:

— Москва? Москва? Ну, и что? Разница во времени! Слушайте, девушка, мне срочно! Киностудия «Госфильм», шутите? Быстро, лапуля, быстро. Соединяй… ага… Дим Димыч? Все. Ага, нашел. Да, обалдеть. Просто наш размер и с перламутровыми пуговицами. Гарантирую. Какой ей гонорар, о чем ты? Какие деньги… гостинцу — да. Суточные. Пусть руки тебе целует, что ты взял его дочку снимать! Не говори… ага… так и будет в Сибири своей… фотки — да. Завтра. Обнимашки-целовашки. Вольдемару нашему, Псоу, доложь. И мне премию. Привет столице!