Зов. Антология русского хоррора

Антология, 2022

Антология русского хоррора, изданная к 130-летию Г. Ф. Лавкрафта. Четыре книги из серии «Происхождение мрака»: «Происхождение мрака», «Зов», «Темные легенды», «Каталог проклятий» Серия «Происхождение мрака» включает лучшие современные русскоязычные рассказы всех разновидностей хоррора.

Андрей Фадеев

Начал писать в детстве, продолжил в институте. По образованию — театральный режиссер. Планирую создать проект Narrator (Рассказчик) и объединить в нем свою литературу, музыку и разные театральные вещи. Пока же практикуюсь в написании песен и странных графоманских экспериментах. Иногда что-то получается. Поклоняюсь Святой Троице — Камю, Кафка и Паланик.

Маяк

Зубы скрипят, скрежет отдает в голову.

Ключ я выбросил утром. Просто швырнул его так далеко, насколько смог. Он сверкнул в холодном свете солнца и неслышно булькнул у подножья маяка. Вот и все. Теперь я тут надолго, и возможности передумать нет.

Посмотрим, насколько меня хватит. Буду записывать все, что происходит в голове, фиксировать каждую мысль, каждый вдох и выдох. Я взял с собой две стопки бумаги и целый портфель карандашей. Пришел во всеоружии, так сказать.

Спускаюсь вниз, в подвал. Здесь есть своеобразный колодец, хотя и довольно бессмысленный — морская вода совершенно не пригодна для питья. Зато можно ловить рыбу, вот только удочку я не захватил. На первое время я взял еду и воду, но не могу даже предположить, насколько этих запасов хватит.

Да, я безрассуден. Да, я сам до конца не понимаю, зачем это нужно. Но эта мысль грелась в голове слишком долго, чтобы просто ее игнорировать. Она зудела и чесалась, как жук, запертый в черепной коробке. Отдавалась головной болью, мешала мне спать последние два года. Я просто сорвался, не в силах больше этого терпеть.

Я хочу запереть себя. Хочу провести в замкнутом пространстве неопределенное время. Я одержим этой идеей, по-настоящему. Своей семье написал письмо с просьбой не искать меня — появлюсь сам, когда придет время. А пока — буду сидеть один в этом маяке, насколько хватит рассудка. А там — посмотрим.

* * *

У меня теперь много времени для размышлений. Я целыми днями наедине с высшими идеями, с основополагающими тезисами — и у меня есть время разобрать каждое утверждение досконально. По кирпичику, по соломинке, отыскать ту самую иголку, выгрести из бочки меда все, чему там быть не следует.

Вот, например: они говорят — порядок всему голова. Живи и давай жить другим. Оставь после себя что-то, что поможет следующему поколению… или хотя бы представителя этого самого поколения. Будь общителен, не запирайся в себе. Они говорят — не запирайся в забытом Богом маяке.

В таком случае, кто я? Носитель хаоса? Служитель абсурда? Просто ненормальный? Последнее — пожалуй, самое верное.

Я исписываю этой мутью листы. Мне уже и думать не надо, что дальше строчить. Я теперь идея во плоти. Я — то, что они назовут чистым безумием. Ну и ладно. Мой рассудок — моя ответственность.

* * *

Дочь несет мне рисунок. Какие-то невнятные цветы, солнце в уголке листа, и страшные существа из черных палок. Подписаны: «Я, МАМА, ПАПА». Ужасные каракули, по мерке всемирного искусства. Но никто и никогда так не скажет. Дети — настоящие служители абсурда. Для них нет нормального, они всегда верят в то, что сами же придумали. У нарисованных существ безумные огромные глаза, кривые конечности, волосы торчат во все стороны. Лишь на такой ужас способны детские руки. Нельзя их за это винить, но стоит ли поощрять? Когда кто-нибудь делает что-то плохо, ему говорят переделать. Когда ребенок что-то делает плохо — его хвалят, хвалят его некомпетентность, его неспособность сделать хорошо. Кто-то скажет — «недостаток практики». Я скажу — «недостаток теории». Что, если дочь видит людей такими? Что, если она смотрит на меня и видит эту тварь, обугленный черный скелет с вытаращенными глазами и самой вымученной улыбкой, на которую способно человеческое лицо? Что, если это — и есть я? И лишь дочь, этот маленький ходячий кусочек хаоса — видит это? Я сворачиваю рисунок, подношу к огоньку свечи и, глядя в глаза дочке, улыбаюсь — «Умница!»

* * *

После первой ночи взаперти я начал потихоньку жалеть о своем решении. На самый крайний случай у меня есть один единственный выход — заряженный револьвер, закопанный в карандаши в портфеле. Кто-то спросит: «Зачем для этого нужны все шесть зарядов?» Я отвечу — «Чтобы наверняка».

Этот колодец внизу — такой бессмысленный. Но мне нравится сидеть рядом с ним, в тишине, в маленьком подвале, где он — своего рода оазис. Портал в иной мир, сложенный из сырого кирпича. Чернота водной глади завораживает, стоит моргнуть — и ты провалишься туда. Я сижу там, пока спокойствие медленно не переходит в панику. Тогда я бегу наверх, падаю на койку и прячусь под одеяло. А когда успокоюсь — начинаю писать.

«Страх — это наш друг, он уберегает нас от необдуманных поступков, тяжелых последствий. Они говорят, что со страхом нужно бороться. И кто из нас больший безумец? Страх держит свой путь из долины инстинктов. А они испокон веков направляли каждое живое существо, не давая ему погибнуть. Перебороть свои страхи, перестать бояться — значит, автоматически обречь себя на смерть. И никогда не знаешь, когда она явится и в каком облике».

* * *

А еда кончается. Пора мне попытаться что-то поймать из этого колодца. Сижу над ним несколько часов, жду хотя бы одну несчастную рыбешку, лишь бы мелькнул плавник. Я тогда метнусь за ней в черную воду, схвачу руками, буду терзать зубами. Удочки-то нет.

Часы проходят как минуты, я уже не чувствую мышц. Продолжаю глядеть в отражение своих глаз. Туда, в самую глубину. Мои глаза моргают, но я не моргаю. Осознание этого факта очень долго формируется, и я продолжаю наблюдать, как мое отражение потихоньку меняется.

Глаза медленно набирают мертвенность. Кожа бледнеет. Рот раздвигается, и я смотрю, как растут зубы. Не могу отпрянуть, я застрял здесь, глядя на свое пугающее отражение. Оно — уже не я. Морда чудовища приблизилась к границе между нашими мирами — моим, воздушным миром порядка, и морской глубиной ужаса, неопознанного, того, что человечество еще долго не сможет изучить досконально. Между нами лишь тонкая пленка воды.

Лишь мгновение проходит, и я не успеваю разглядеть. Существо прыгает на меня из воды — белое, в человеческий рост. Тонкие длинные руки и огромный рыбий хвост — вот и все, что отпечаталось в сознании. А затем — оно скрывается обратно, в свой мир непроглядной тьмы морской глубины.

* * *

В детстве я до безумия боялся спать без света, но никогда не позволял себе хотя бы зажечь свечу. Тени за окном двигались, черные линии струились по полу и хватали меня за горло. Я не мог кричать, иначе разбужу весь дом. Я прятался под одеяло, и тут наступало самое интересное — какой страх победит: перед ужасными несуществующими чудовищами или удушьем? И оно всегда побеждало — я выныривал наружу, глубоко дышал и ждал, что в меня вцепятся когти и зубы. Но ничего не происходило, и я снова отмечал — человек сам убьет себя с большей вероятностью, чем нечто извне. И смерть от удушья — возможно, худшее, что может с ним произойти.

* * *

Сколько непознанного еще в мире! Человечество ничтожно по своей сути, называем себя царями земли, при этом совершенно не знаем, что скрывается в толще воды. Существо запомнило, что я есть, и время от времени появляется у края колодца. Иногда прыгает, чтобы схватить и утащить, а я запоминаю детали и трясущимися пальцами зарисовываю на бумаге.

Вот хвост, вот руки, вот впалая грудная клетка. На спине плавник, белый, как все остальное тело. Зубы острые, как у пилы, а на лбу — стебелек с лампочкой, как у глубоководного удильщика. Морда плоская, лишь пара черных ноздрей и круглых мертвенных рыбьих глаз. Стоит приблизиться, тварь выныривает, и я дорисовываю новую деталь. У меня осталось немного хлеба. Я крошу его в колодец, прикармливаю существо, как плотву. Так и вижу, как оно бесится там, в своем мире.

Вижу эти глаза, смотрят на меня над краем колодца. Лампочка покачивается, как маятник, завораживает, зовет.

Я бегу наверх и хватаю револьвер — оставшиеся карандаши из портфеля рассыпались и раскатились по углам. Бегу вниз и стреляю туда, в другой мир. Раз, два, три, четыре. Буль, буль, буль, буль. Прямо как ключ от маяка, когда я бросил его в море.

А потом вдруг что-то живое, маленькое, трепыхающееся вылетает из воды и приземляется к моим ногам. Отчаянно бьется на полу рыба, подпрыгивает, глотает смертельный для нее воздух. Я хватаю кирпич и прекращаю ее страдания.

Видимо, я случайно научил существо из глубин искусству подкормки.

* * *

Я всегда покупал дочери леденцов по дороге с работы. Разумеется, она не поняла, почему вдруг однажды подарки прекратились. Не подает виду, знает, что все происходит так, как должно быть. А я наблюдал за тем, как надежда с каждым днем все меньше и меньше сверкает в ее глазах, стоит мне появиться на пороге. Жена очень быстро забрала эту традицию себе, дочь снова стала получать леденцы — но это уже было не то. На вопросы «почему?» я не отвечал, а просто каждый раз откладывал эти несчастные монетки в банку от кофе. Так прошло два года — и наконец я накопил свои деньги. И однажды по дороге домой зашел в подворотню, и обменял эту банку на револьвер.

* * *

Существо больше не прыгало. Смотрело на меня с той стороны, а я смотрел на него. Это длилось часами, игра в «гляделки». Я всматривался в свое отражение и видел эти мертвые глаза, эти страшные зубы. Близко тварь не подплывала, и казалось, что это мои глаза, мои зубы. Пистолет у меня всегда наготове. Еще одну пулю я могу пустить в мой бледный лоб, на котором болтается не моя лампочка.

Заканчивалась эта игра всегда одинаково: чудовищные черты исчезали из моего отражения, а через минуту мне в лицо выбрасывалась скользкая испуганная рыба. Я хватал ее, забивал об стены и съедал. Они говорят, что сырая рыба — это гадость. Я скажу — это лучшая в мире пища.

Прекрасная жизнь, еще бы питьевая вода не кончалась. И, собираясь в спешке, я оставил сигареты на тумбочке.

* * *

Проблему с питьем удалось решить — хоть как-то сцеживаю морскую воду через лоскут рубашки. Большая часть соли остается, но умереть от обезвоживания мне уже не грозит. Разве что все равно сокращу свою ничтожную жизнь. Да и черт с ней.

Бумага стремительно кончается, я перешел на стены. От карандашей остались огрызки — я царапаю слова камнем. Начал замечать — все больше слов я забываю. Пишу, но не понимаю значения. Мышечная память выводит буквы, а я не могу их прочесть. Такого я не учел. И все еще хочется курить.

* * *

Фото этого маяка я увидел в газете. Деревня Драунин-Виллидж, где-то на рогах у черта. Самая потопляемая деревня в мире, море регулярно выходит из берегов, провоцируя массовое переселение жителей. Но самое парадоксальное — они регулярно возвращаются. Никто их них не уходит насовсем, и едва море вернется обратно, они тоже снова заселяют свои дома. Это поистине самое безумное место на чертовой планете! И если уж уходить прочь от болота, которое выходит из берегов и утягивает все больше людей в свою серую, тягучую жижу порядка, то только туда — в место, где изначально во главе всего стоит абсурд.

* * *

Холодно. Борода растет. Плесень повсюду. Кровь на пальцах. Лоб о стену. Камень стерся. Слова несвязны. Рыба — прекрасна. Вода — соленая. Существо — по ту сторону.

Мысли в кучу. Не работают. Слова в голове. Раздроблены, рассеяны, развеяны, разрублены, распилены, расколоты, распороты, размолоты, распяты, расплавлены, разрушены, разломаны, разбиты. Смерть — покой. Рассудок — жив. Почти.

Кто-нибудь. Где-нибудь. Под какой-нибудь половицей. Одна сигарета.

* * *

Я сижу на стуле, гляжу в окно на бескрайнюю морскую гладь. Слова вернулись, но они будто не мои. А я — такой красивый. Причесанный, гладко выбритый, выглаженный и чистый. Такой живой. Сижу и курю сигарету, томно смотрю на мир, который никогда не будет моим.

Я лежу на койке. Похож на кучу мха и плесени. Печальный скелет, запутавшийся в собственных волосах, утонувший в собственной бороде. Разорванная рубашка, разбитые губы, дрожащие пальцы. А половина зубов — выпала. Я практически мертвец. И вот он — мой мир.

Живой-Я смотрю на Мертвого-Себя и мне грустно. Как так? Зачем? Что дернуло меня сюда, на границу порядка и безумия? Можно же было жить, как и прежде, радоваться каждой затяжке. Вместо этого я здесь, в этой клоаке, и единственный мой друг — потустороння тварь в колодце. И все, что у меня есть — бессвязные каракули на стенах.

А может, не стоило выбрасывать ключ в море? Может, не надо было обрывать все контакты с внешним миром? Может, надо было подумать еще раз и просто-напросто признать, что это просто чистое, бессмысленное, абсолютное, не прощающее, непредвзятое безумие!

Мертвый-Я смотрю на Живого-Себя — и мне грустно.

* * *

Портфель собран, все необходимое разложено. Хорошо, что дома никого — никто не попытается остановить, не будет исполнять волю Порядка. Перед уходом я даю себе маленькую поблажку — одна последняя мелодия на пианино. Когда-то я неплохо играл, хотя и мало кто ценил мое музицирование. Я прямо в пальто и шляпе сажусь за инструмент, крышка откидывается с привычным тяжелым стуком, струны внутри издали гул. Одна клавиша, вторая — звук грузный, глубокий, то, что надо. Правые клавиши не для меня, я их не люблю. Левые слегка расстроены, слышно дребезжание — как я люблю. Нот я не знаю, просто жму так, чтобы било в голову — это отгоняет тревогу и неприятные мысли. Перебираю по одной клавише, нажал педаль, чтобы звук оставался, даже когда убираю пальцы — пусть все смешается в какофонию. Да, вот оно — мое искусство, из-за которого меня всегда и прогоняли от пианино. Им подавай Шопена, Листа, Рахманинова. А тут я — такой искренний, в каждой исторгаемой ноте — часть моей личности. Жму по нескольку клавиш разом, шум стоит прекрасный в своей невыносимости. Я прижимаю их целой ладонью. Кулаком иду справа налево к самому краю. Страшный гул расползается сквозь стены, наружу, моя личность распространяется по миру. Бью сильнее, смешиваю несочетаемое. Пусть звучит музыка, даже если только я назову это музыкой! Последние ноты, захлопываю крышку и ухожу — струны издают гул боли. Он продолжается долго и затихает лишь после хлопка входной двери.

* * *

Почему я раньше его не замечал? Стоит в темном углу в подвале, накрыто уродливым покрывалом. Подставка под ноты откинута — а на ней лежит непочатая пачка сигарет. Какая прелесть.

Надо же, столько времени провел около колодца, не догадываясь обернуться — а тут все это время было пианино.

Никогда прежде я не играл так прекрасно — трели соловьев, песни невиданных заморских птиц, журчание ручья наполняет мрачный сырой подвал маяка. В зубах сигарета, пепел падает на колени, на клавиши, растираю его пальцами — пускай. Хорошо же.

Слышу тихий плеск, оборачиваюсь — смотрите-ка, кто пришел послушать мою игру! Существо из глубин выглянуло из колодца, глядит мертвыми глазами, беззлобно скалится. Похоже, у меня появился первый поклонник.

Продолжаю играть, извергать из себя тонны чудесных мелодий.

Пусть звучит музыка, пусть уходит за пределы этого чертова маяка! Пусть танцует вся округа. Эй, существо, зови друзей — маэстро за инструментом.

* * *

Никогда прежде я не спал так сладко. Лежа на койке, я вожу пальцами по стене. Они еще дергаются, будто пляшут по клавишам — прекрасный вечер.

Будит меня шум за окном. А затем оконное стекло разлетается вдребезги, осыпая меня осколками. Ветер бьется с размаху об стены маяка, море кидается волнами — даже в природе на смену мирной тишине порядка пришел хаос. Наконец-то.

Сейчас будет очередное наводнение. Из Драунин-Виллидж уже наверняка потянулась цепочка недовольных сельчан. А вот мне выхода нет — разве что применить два последних патрона.

Бум! В стену ударила волна, вибрация прошла через маяк и сбила меня на пол. Револьвер упал со стола и выстрелил — бетонная крошка брызнула рядом с головой. Один патрон. Хватаю, хочу пустить пулю в висок, но слишком торопливо нажимаю курок. Надо было прижать дуло к голове, а так — выстрел снес мне начисто нос. Кровь хлещет, водопадом льется по губам, красит бороду в алый.

Я бью себя рукояткой револьвера по голове — меняю одну боль на другую. Вот уже и череп пробил, а никак не удается потерять сознание. Бью по зубам — их и так немного, пусть уж разлетаются кусочками кости.

Все это бессмысленно, абсурдно в своей природной ереси. Даже умереть нельзя по-человечески. Хотя по-человечески было бы просто прыгнуть в окно, в бушующее море. Вот только самая страшная смерть для меня — удушье. Когда ты осознаешь все, каждый миг, как жизнь покидает тебя. Ты в панике открываешь и закрываешь рот, как та рыба, но ничего уже не можешь сделать.

Я качусь кубарем по лестнице в подвал. Там так тихо. Лишь вода в колодце слегка подрагивает. Я роняю себя к его краю, смотрю на свое лицо в воде — а лица там нет. Буро-черная масса, два глаза бешеным взглядом сверлят портал в иной неизвестный человечеству мир. Чернейшая дыра посреди этого месива, из нее капает кровь, соединяется с водой, создает волнение — невозможно ничего разглядеть.

И вот вода поднимается, бледная морда выглядывает из того мира. Моя кровь размазывается по белой коже, попадает в мертвые рыбьи глаза. Меня хватают за ключицу, острые, как у пилы, зубы впиваются в лицо. И меня утаскивают в бездну — туда, где нет воздуха, нет ничего, что было бы знакомо или безопасно. Там только смерть, тьма и абсолютнейший хаос.

Зубы скрипят об мои кости, боли уже нет — только адский скрежет отдает в голову.