Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть пятая

Александр Дюма, 1850

Александр Дюма (1802–1870) – знаменитый французский писатель, завоевавший любовь читателей историческими приключенческими романами. Литературное наследие Дюма огромно: кроме романов им написаны пьесы, воспоминания, путевые очерки, детские сказки и другие произведения самых различных жанров. В данный том Собрания сочинений вошла пятая часть романа «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя». Комментарии С. Валова.

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2008

© ООО «РИЦ Литература», комментарии, 2008

I

Если торг нельзя заключить с одним, то его можно заключить с другим

Арамис угадал: выйдя из дома на площади Бодуайе, герцогиня де Шеврез приказала кучеру ехать домой.

Она, по-видимому, боялась, что за ней следят, и хотела таким образом придать своей прогулке невинный вид. Но как только она вернулась в свой дом и убедилась, что никто за ней не следит и не собирается ее беспокоить, она велела открыть калитку в саду, которая выходила на другую улицу, и направилась на улицу Круа-де-Пти-Шан, где жил господин Кольбер.

Мы сказали, что наступил вечер, — точнее было бы сказать, что наступила ночь, и ночь весьма темная. Заснувший Париж окутывал снисходительной темнотой и благородную герцогиню, плетущую свою политическую интригу, и простую горожанку, которая после позднего ужина в городе, под руку со своим любовником, возвращалась по самой длинной дороге к домашнему очагу.

Госпожа де Шеврез привыкла к так называемой «ночной политике» и прекрасно знала, что министры никогда не запираются, даже у себя дома, от молодых и красивых женщин, боящихся пыли контор, и от пожилых и опытных дам, опасающихся нескромного эха министерств.

Герцогиню встретил у подъезда лакей, и, по правде сказать, встретил довольно плохо. Он даже заметил, посмотрев ей в лицо, что в такой час и в таком возрасте неудобно отрывать господина Кольбера от его ночной работы.

Но герцогиня де Шеврез, не рассердившись, написала на листке из записной книжки свое имя — громкое имя, которое столько раз неприятно звучало для слуха Людовика XIII и великого кардинала.

Она написала это имя размашистым, небрежным почерком вельмож той эпохи, сложила бумагу особенным, лишь ей свойственным образом и передала ее молча, но с таким высокомерным видом, что наглый малый, привыкший чуять господ, опустил голову и побежал к господину Кольберу.

Можно не добавлять, что, развернув листок, министр вскрикнул, и этот легкий крик окончательно убедил лакея в том, как серьезно надо отнестись к таинственной гостье: он побежал за герцогиней.

Она с трудом поднялась на второй этаж красивого нового дома, отдохнула на площадке, чтоб не войти запыхавшись, и предстала перед господином Кольбером, который сам перед ней раскрыл дверь.

Герцогиня остановилась на пороге, чтоб хорошенько разглядеть того, с кем ей придется иметь дело. Его круглая тяжелая голова, густые брови, уродливая гримаса на лице, придавленном как бы священнической скуфьей^[1], навели ее на мысль, что будущие ее переговоры будут незатруднительны, но малоинтересны, ибо такая грубая натура, казалось, должна быть малочувствительной к утонченной мести или к ненасытному честолюбию.

Но когда герцогиня ближе пригляделась к черным пронзительным глазкам, к продольной морщине на выпуклом строгом лбу, к сжатым губам, которые только неопытные наблюдатели считали добродушными, она переменила мнение и подумала: «Я нашла нужного мне человека».

— Чему обязан я честью вашего посещения, сударыня? — спросил интендант финансов.

— Тому, что мне нужны вы, сударь, а я нужна вам.

— Я счастлив, сударыня, слышать первую часть вашей фразы, что же касается второй…

Госпожа де Шеврез села в кресло, которое ей пододвинул Кольбер.

— Господин Кольбер, вы интендант финансов?

— Да, сударыня.

— И вы хотели бы быть суперинтендантом?

— Сударыня!

— Не отрицайте, это бесполезно и только удлинит наш разговор.

— Однако, сударыня, несмотря на все мое доброе желание, несмотря на вежливость, с которой я отношусь к даме вашего положения, ничто не заставит меня признаться в том, что я стараюсь сесть на место моего начальника.

— Я вам ничего не говорила, господин Кольбер, о том, что вы «стараетесь сесть» на место своего начальника. Разве я нечаянно произнесла это слово? Не думаю. А вот слово «заменить» менее воинственно и более правильно грамматически, как говорил господин де Вуатюр^[2]. Итак, я утверждаю, что вы стремитесь заменить господина Фуке.

— Сударыня, состояние господина Фуке все выдержит. Господин суперинтендант — это Колосс Родосский^[3] нашего времени: корабли проходят под ним и даже не задевают его.

— Весьма интересное сравнение. Да, господин Фуке играет роль Колосса Родосского; но, мне помнится, я слыхала, как рассказывал господин Конрар… кажется, академик… что, когда Колосс Родосский упал, купец, который свалил его… простой купец, господин Кольбер… нагрузил его обломками четыреста верблюдов. А ведь купцу очень далеко до интенданта финансов.

— Сударыня, могу вас уверить, что я никогда не свалю господина Фуке.

— Ну, господин Кольбер, раз вы упорствуете и продолжаете играть со мной в чувствительность, как будто не зная, что меня зовут госпожой де Шеврез и что я стара, иными словами, что вы имеете дело с женщиной, которая была политической противницей кардинала Ришелье и у которой осталось мало времени, — раз вы совершаете эту неосторожность, я пойду к людям более проницательным и стремящимся быстрее сделать карьеру.

— Какую, сударыня, какую?

— Вы меня очень разочаровываете, сударь, в нынешних людях. Клянусь вам, если бы в мое время какая-нибудь женщина пришла к господину де Сен-Мару, который, впрочем, не был особенно умен, — клянусь вам, если б она сказала о кардинале то, что я только что сказала вам о господине Фуке, господин де Сен-Мар уже ковал бы железо.

— Ну, сударыня, будьте немного снисходительнее.

— Значит, вы согласны заменить господина Фуке?

— Если король уволит господина Фуке, разумеется.

— Опять лишние слова. Очевидно, раз вы еще не добились его увольнения, значит, вы не могли этого сделать. Поэтому я была бы круглой дурой, если бы, идя к вам, я не принесла вам того, чего вам не хватает.

— Я в отчаянии, что мне приходится настаивать, сударыня, — сказал Кольбер после молчания, которое дало возможность герцогине оценить всю его скрытность, — но я должен предупредить вас, что уже шесть лет пытаются разоблачить господина Фуке, донос следует за доносом, а положение господина суперинтенданта остается непоколебимым.

— На все свое время, господин Кольбер; те, кто разоблачал господина Фуке, не были госпожой де Шеврез и не имели доказательств в виде шести писем кардинала Мазарини, устанавливающих правонарушение, о котором идет речь.

— Правонарушение?

— Преступление, если это вам больше нравится.

— Преступление? Совершенное господином Фуке?

— Именно… Странно, господин Кольбер, у вас обыкновенно такое холодное и невыразительное лицо, а сейчас я вижу, что вы сияете.

— Преступление?

— Я в восторге, что это на вас произвело впечатление.

— О, сударыня, ведь это слово столько в себе заключает!

— Оно заключает в себе приказ о суперинтендантстве для вас, а для господина Фуке — приказ об изгнании или заключении в Бастилию.

— Простите меня, герцогиня: почти невозможно, чтоб господин Фуке был изгнан, а арест, опала — это уже слишком!

— О, я знаю, что говорю, — холодно продолжала госпожа де Шеврез. — Я живу не так далеко от Парижа, чтобы не знать, что в нем происходит. Король не любит господина Фуке и охотно погубит его, если ему предоставят случай это сделать.

— Но надо, чтобы случай был удобным.

— Случай достаточно удобный. Поэтому я и оцениваю этот случай в пятьсот тысяч ливров.

— Что вы хотите сказать? — спросил Кольбер.

— Я хочу сказать, сударь, что, имея в руках этот случай, я передам его в ваши руки только в обмен на пятьсот тысяч ливров.

— Очень хорошо, герцогиня, я понимаю. Но так как вы только что назначили цену за товар, ознакомьте меня с товаром.

— О, это очень легко: шесть писем от кардинала Мазарини, как я вам сказала; автографы эти, конечно, не были бы очень дороги, если б они не устанавливали с полной очевидностью, что господин Фуке присвоил себе крупные государственные суммы.

— С полной очевидностью? — спросил Кольбер, и его глаза радостно заблестели.

— С полной очевидностью. Хотите прочесть письма?

— Всей душой! Копии, разумеется?

— Разумеется, копии.

Герцогиня вытащила спрятанную на груди маленькую пачку, придавленную бархатным корсетом.

— Читайте, — сказала она, передавая их Кольберу.

Тот жадно набросился на бумаги.

— Чудесно! — сказал он, прочтя.

— Достаточно ясно, не правда ли?

— Да, герцогиня, да; значит, кардинал Мазарини передал деньги господину Фуке, а господин Фуке оставил их себе; но какие же это деньги?

— Вот в этом-то и дело: какие деньги? Если мы сговоримся, я присоединю к этим шести еще седьмое письмо, которое вам окончательно все прояснит.

Кольбер задумался.

— А оригиналы этих писем?

— Бесполезный вопрос. Все равно, как если бы я спросила вас, господин Кольбер, полны или пусты будут денежные мешочки, которые вы мне дадите.

— Прекрасно, герцогиня.

— Все решено?

— Нет еще.

— Как?

— Есть одна вещь, о которой ни вы, ни я не подумали.

— Что это за вещь?

— При всех этих обстоятельствах господина Фуке может погубить только процесс.

— Да.

— И публичный скандал.

— Да. Ну так что же?

— А то, что не может быть ни процесса, ни скандала.

— Почему же?

— Потому, что он генеральный прокурор парламента; потому что все во Франции: управление, армия, юстиция, торговля — взаимно связано цепью круговой поруки, которая называется духом корпоративности. Поэтому, сударыня, парламент никогда не потерпит, чтобы его глава был привлечен к суду. Даже если бы это случилось по королевскому приказу, никогда парламент не осудит его.

— По правде сказать, господин Кольбер, это меня не касается.

— Я это знаю, сударыня. Но меня это касается и уменьшает цену того, что вы принесли. К чему мне доказательства преступления без возможности наказания за него?

— Даже если Фуке будет только заподозрен, он потеряет свою должность суперинтенданта.

— Велика важность! — воскликнул Кольбер, и его темные черты как-то вдруг осветились выражением ненависти и мести.

— Ах, господин Кольбер, простите меня, — сказала герцогиня, — я не знала, что вы столь впечатлительны. Хорошо, очень хорошо. Ну, раз вам мало того, что у меня есть, прекратим разговор.

— Нет, сударыня, продолжим его. Только, раз ваш товар упал в цене, уменьшите и ваши притязания.

— Вы торгуетесь?

— Это необходимо всякому, кто хочет честно платить.

— Сколько вы мне предлагаете?

— Двести тысяч ливров.

Герцогиня засмеялась ему в лицо, потом вдруг сказала:

— Подождите.

— Вы соглашаетесь?

— Нет еще. Но у меня есть еще одна комбинация.

— Скажите ее.

— Вы мне даете триста тысяч ливров.

— Нет, нет!

— Соглашайтесь или нет, как угодно… И это не все.

— Еще что-нибудь? Вы становитесь невозможною, герцогиня!

— Я не так невозможна, как вы думаете, я у вас прошу не денег.

— Чего же?

— Услуги. Вы знаете, что я всегда нежно любила королеву.

— И…

— И… я хочу свидания с ее величеством.

— С королевой?

— Да, господин Кольбер, с королевой, которая давно уже мне не друг, но может им снова стать, если мне дадут возможность.

— Ее величество никого уже не принимает, герцогиня. Вам известно, что приступы болезни повторяются у нее все чаще и чаще.

— Вот именно поэтому я и должна повидать королеву. Представьте себе, что у нас во Фландрии очень часты случаи этой болезни.

— Рак? Ужасная, неизлечимая болезнь.

— Не верьте в это, господин Кольбер. Фламандский крестьянин — человек первобытный. У него не жена, а рабыня. Пока он пьянствует, жена работает: она черпает воду из колодца, она нагружает мула или осла, она сама таскает тяжести. Так как она мало заботится о себе, она постоянно получает ушибы то там, то здесь. Часто она бывает бита… А рак происходит от какого-нибудь сильного телесного повреждения.

— Это верно.

— Фламандки не умирают от этого. Когда они очень уж сильно страдают, они находят лекарство. А брюггские монахини изумительно лечат эту болезнь. У них есть целебные воды, настойки, втирания; они дают больной бутылку с водой и свечу; этим они приносят доход духовенству и служат Богу, продавая и тот и другой товар. Вот я и принесу королеве воду из брюггского монастыря. Ее величество выздоровеет и поставит столько свечей, сколько найдет нужным. Вы видите, господин Кольбер, что помешать мне видеть королеву — почти что цареубийство.

— Герцогиня, вы слишком умная женщина, вы меня смущаете. Однако мне кажется, что ваше великое милосердие к королеве все-таки имеет маленькую личную выгоду.

— Разве я стараюсь это скрыть? Вы, кажется, сказали: маленькую выгоду? Так знайте же, что это не малая, а большая выгода, и я вам это поясню тотчас. Если вы введете меня к ее величеству — я удовольствуюсь тремястами тысячами ливров, которые я у вас потребовала; если вы откажете — я оставлю у себя письма и отдаю их только в случае немедленной выплаты пятисот тысяч.

С этими словами старая герцогиня встала, оставив господина Кольбера в неприятном раздумье. Продолжать торговаться было невозможно; вовсе не торговаться значило потерять бесконечно много.

— Сударыня, — сказал он, — я буду иметь удовольствие выплатить вам сто тысяч экю.

— О! — воскликнула герцогиня.

— Но как я получу настоящие письма?

— Очень простым способом, дорогой господин Кольбер… Кому вы доверяете?

Серьезный финансист принялся беззвучно смеяться, и его широкие черные брови поднимались и опускались, как крылья летучей мыши.

— Никому, — сказал он.

— Но вы делаете исключение для себя, господин Кольбер?

— Что вы хотите сказать, герцогиня?

— Я хочу сказать, что если бы вы отправились со мной туда, где находятся письма, они были бы переданы вам в собственные руки и вы могли бы проверить их и пересчитать.

— Это верно.

— Вам следует взять с собой сто тысяч экю, потому что я тоже никому не доверяю.

Интендант финансов покраснел до бровей. Как все люди, высоко одаренные в искусстве счисления, он был весьма честен.

— Сударыня, — сказал он, — я возьму с собой обещанную сумму в двух чеках, по которым вы можете получить деньги в моей кассе. Удовлетворит ли это вас?

— Как жаль, что ваши чеки не ценятся по миллиону, господин интендант!.. Итак, я буду иметь честь указать вам дорогу.

— Позвольте мне распорядиться, чтоб заложили лошадей.

— Внизу ждет моя карета, сударь.

Кольбер кашлянул в нерешительности. Ему вдруг показалось, что предложение герцогини — ловушка, что у двери его ждут и что эта дама, предложившая продать свою тайну за сто тысяч экю Кольберу, предложила ее и господину Фуке за ту же сумму.

Он так долго медлил, что герцогиня пристально посмотрела ему прямо в глаза.

— Вы предпочитаете ехать в собственной карете?

— Признаюсь, да.

— Вы боитесь, что попадете со мной в какую-нибудь западню?

— Герцогиня, у вас капризный нрав, а я, будучи нрава довольно серьезного, боюсь быть скомпрометированным какой-нибудь шуткой.

— Словом, вы боитесь? Хорошо, поезжайте в своей карете, берите с собой столько лакеев, сколько хотите… Только подумайте: то, что мы делаем вдвоем, знаем мы одни; то, что увидит третье лицо, станет известно всему миру. В конце концов, мне это не важно, моя карета последует за вашей, и я буду рада сесть в вашу карету, чтоб ехать к королеве.

— К королеве?

— Вы уже забыли? Как! Такой для меня важный пункт, а вы уже упустили его из виду? Каким это было для вас пустяком, боже мой. Если б я знала, я спросила бы у вас вдвое больше.

— Я раздумал, герцогиня. Я не поеду с вами.

— Правда?.. Почему?

— Потому, что я безгранично доверяю вам.

— Вы мне льстите!.. Но как же я получу сто тысяч экю?

— Вот они.

Интендант нацарапал несколько слов на бумажке и передал ее герцогине.

— Деньги вам выплачены, — сказал он.

— Красивый жест, господин Кольбер, я вас вознагражу за него.

Говоря эти слова, она засмеялась. Смех госпожи де Шеврез был похож на мрачный шепот; всякий человек, чувствующий, как бьются в его сердце молодость, вера, любовь, жизнь, предпочел бы плач этому жалкому подобию смеха.

Герцогиня расстегнула корсаж и достала маленькую пачку бумаг, перевязанную огненной лентой. Крючки подались под давлением ее нервных рук. И грудь, поцарапанная трением и выдергиванием бумаг, предстала перед глазами интенданта, заинтересованного этими странными приготовлениями. Герцогиня вновь засмеялась.

— Вот, — сказала она, — подлинные письма кардинала Мазарини. Они у вас в руках. И, кроме того, герцогиня де Шеврез разделась перед вами, как если бы вы были… я не хочу называть имен, которые внушили бы вам гордость и ревность. Теперь, господин Кольбер, — продолжала она, быстро застегивая свое платье, — ваша карьера обеспечена; проводите меня к королеве.

— Нет, сударыня. Если вы снова навлечете немилость ее величества и если узнают во дворце, что это я ввел вас в покои королевы, то она не простит мне этого до конца своих дней. У меня во дворце есть преданные люди, они введут вас, не вовлекая меня в это дело.

— Как хотите. Мне важно видеть королеву.

— Как называются брюггские монахини, которые лечат больных?

— Бегинки^[4].

— Вы будете бегинкой.

— Хорошо. Но мне придется перестать быть ею.

— Это ваше дело.

— Извините, но я не хочу, чтобы двери передо мной захлопнули.

— Это тоже ваше дело, сударыня. Я сейчас прикажу старшему камердинеру дежурного офицера ее величества впустить бегинку с лекарством для облегчения страданий королевы. Вы получите от меня пропуск, но сами позаботитесь о лекарстве и объяснениях. Если будет необходимо, я признаюсь, что ввел бегинку, но отрекусь от герцогини де Шеврез.

— Это не понадобится, будьте покойны.

— Вот пропуск.

Примечания

1

Скуфья (скуфейка) — остроконечная бархатная черная или фиолетовая мягкая шапочка у православного духовенства.

2

Вуатюр Венсан (1598–1648) — французский поэт, творчество которого выразилось в основном в салонной лирике (мадригалы, сонеты, рондо). Член Французской академии с момента ее создания.

3

Колосс Родосский — одно из семи чудес света. Построен в начале III в. до н. э.; в 224 г. до н. э. разрушен в результате землетрясения. Его изображений не сохранилось, где он стоял — точно не известно. Маловероятно, чтобы он стоял над входом в гавань, широко расставив ноги.

4

Бегинки — женские светские религиозно-благотворительные союзы, существовавшие в XII–XVIII вв. в Нидерландах и Германии. Находились под подозрением у инквизиции.