III
У вдовствующей королевы
Вдовствующая королева была в своей комнате во дворце с госпожой де Мотвиль и сеньорой Моленой. Король, которого ждали до вечера, так и не пришел. Королева в нетерпении несколько раз посылала узнавать, не возвратился ли он. В любую минуту могла разразиться гроза. Придворные кавалеры и дамы избегали встречаться в приемных и коридорах, чтобы не говорить на опасные темы.
Принц, брат короля, утром отправился с королем на охоту. Принцесса сидела у себя, дуясь на всех. Вдовствующая королева, прочитав молитвы по-латыни, говорила о хозяйстве со своими двумя подругами на чистом кастильском наречии. Госпожа де Мотвиль, прекрасно понимавшая этот язык, отвечала по-французски.
Когда три женщины исчерпали все формулы скрытности и вежливости, чтобы дойти до утверждения, что поведение короля убивает королеву, вдовствующую королеву и всю его родню; когда в изысканных выражениях призвали все проклятия на голову мадемуазель де Лавальер, вдовствующая королева закончила эти жалобы и укоры словами, вполне соответствовавшими ее мыслям и характеру.
— Ах, дети, дети! — сказала она по-испански.
Глубокие слова в устах матери; слова ужасные в устах королевы, скрывавшей удивительные тайны в глубине своей опечаленной души.
— Да, — отвечала Молена, — дети, для которых мать жертвует всем.
— Которым, — продолжала королева, — мать пожертвовала все, что могла…
Она не докончила фразы. Когда она взглянула на портрет бледного Людовика XIII, ей показалось, что снова в тусклых глазах ее супруга появляется сердитый блеск и гнев раздувает его тонкие ноздри. Портрет оживал. Он не говорил, а грозил. Глубокое молчание последовало за словами королевы. Молена начала рыться в большой корзинке с лентами и кружевами. Госпожа де Мотвиль, удивленная молнией взаимного понимания, которая одновременно сверкнула в глазах королевы и ее наперсницы, опустила скромно глаза и, стараясь не видеть, вся обратилась в слух. Она услышала только многозначительное «гм», которое пробормотала испанская дуэнья, эта воплощенная осторожность. Она поймала также вздох, вырвавшийся из груди королевы. Тотчас она подняла голову и спросила:
— Вы страдаете, ваше величество?
— Нет, Мотвиль. Почему ты спрашиваешь?
— Ваше величество застонали.
— Ты, пожалуй, права, да, мне немного нездоровится.
— Господин Вало здесь поблизости, кажется, у принцессы: у нее расстроены нервы.
— Серьезная болезнь! Но господин Вало напрасно ходит к принцессе, совсем другой врач вылечил бы ее…
Госпожа де Мотвиль еще раз удивленно подняла глаза на королеву.
— Другой врач? — спросила она. — Кто же?
— Труд, Мотвиль, труд… Ах, если уж кто болен, так это моя бедная дочь.
— Вы также, ваше величество.
— Сегодня я себя чувствую лучше.
— Не доверяйтесь самочувствию, ваше величество.
И, как бы в подтверждение слов госпожи де Мотвиль, острая боль ужалила королеву в самое сердце, она побледнела и откинулась на спинку кресла, чувствуя накатывающую дурноту.
— Мои капли! — вскричала она.
— Сейчас, сейчас! — отозвалась по-испански Молена и не торопясь подошла к шкафчику из золотистой черепахи, вынула из него хрустальный флакон и, открыв, подала королеве.
Королева несколько раз сильно вдохнула и прошептала:
— Вот так меня и убьет Господь. Да будет его святая воля!
— Не умирают от боли, — возразила Молена, ставя флакон в шкаф.
— Вашему величеству лучше теперь? — спросила госпожа де Мотвиль.
— Да, лучше.
И королева приложила палец к губам, чтоб ее любимица не проговорилась о только что виденном.
— Странно, — сказала после некоторого молчания госпожа де Мотвиль.
— Что странно? — спросила королева.
— Ваше величество помнит тот день, когда впервые появилась эта боль?
— Я помню только, что это был грустный день, Мотвиль.
— Этот день не всегда был грустным для вашего величества.
— Почему?
— Потому, что двадцать три года тому назад в этот же час родился ныне царствующий король, прославленный сын вашего величества.
Королева вскрикнула, закрыла лицо руками и на несколько секунд погрузилась в раздумье.
Было ли то воспоминание, или размышление, или новая боль?
Молена кинула на госпожу де Мотвиль почти свирепый взгляд, так он был похож на упрек. И достойная женщина для успокоения совести собралась было расспросить ее, когда вдруг Анна Австрийская, поднявшись, сказала:
— Пятое сентября! Да, эта боль появилась пятого сентября. Великая радость в один день, великая печаль — в другой. Великая печаль, — добавила она совсем тихо, — это искупление за великую радость!
И с этого момента Анна Австрийская, как бы исчерпав всю свою память и разум, снова стала непроницаемой, молчаливой, глаза у нее потухли, мысль рассеялась и руки повисли.
— Надо ложиться в постель, — сказала Молена.
— Сейчас, Молена.
— Оставим королеву, — прибавила упрямая испанка.
Госпожа де Мотвиль встала. Блестящие и крупные, похожие на детские, слезы медленно катились по бледным щекам королевы.
Молена, заметив это, пристально поглядела на Анну Австрийскую своим черным испытующим взглядом.
— Да, да, — сказала внезапно королева. — Оставьте нас, Мотвиль. Идите.
Слово «нас» неприятно прозвучало в ушах французской любимицы. Это значило, что будет происходить обмен тайнами и воспоминаниями. Это значило, что одно лицо было лишним в разговоре, вступавшем в свою интереснейшую фазу. И это лицо она, Мотвиль.
— Чтобы помочь вашему величеству, достаточно ли одной Молены? — спросила француженка.
— Да, — ответила испанка.
Госпожа де Мотвиль поклонилась. Вдруг старая горничная, одетая так, как одевались при испанском дворе в 1620 году, открыла дверь, без всякого стеснения подошла к плачущей королеве и придворным дамам и радостно воскликнула:
— Лекарство, лекарство!
— Какое лекарство, Чика? — спросила Анна Австрийская.
— Лекарство от болезни вашего величества.
— Кто его принес? — живо спросила госпожа де Мотвиль. — Господин Вало?
— Нет, дама из Фландрии.
— Испанка? — спросила королева.
— Не знаю.
— Кто ее прислал?
— Господин Кольбер.
— Как ее зовут?
— Она не сказала.
— Ее общественное положение?
— Она откроет его вашему величеству.
— Ее лицо?
— Она в маске.
— Посмотри, Молена! — сказала королева.
— Это бесполезно, — ответил вдруг решительный и в то же время нежный голос из-за портьеры, голос, от которого вздрогнули и дамы и королева.
В то же мгновение женщина в маске появилась, раздвигая занавес.
И раньше, чем заговорила королева, незнакомка сказала:
— Я монахиня из брюггского монастыря и действительно принесла лекарство, которое должно излечить ваше величество.
Все молчали. Бегинка замерла в неподвижности.
— Продолжайте, — проговорила королева.
— Когда нас оставят наедине, — сказала бегинка.
Анна Австрийская взглянула на своих компаньонок, и они удалились.
Тогда бегинка сделала три шага по направлению к королеве и склонилась в почтительном поклоне.
Королева подозрительно смотрела на эту женщину, которая, в свою очередь, смотрела на королеву блестящими глазами сквозь отверстия маски.
— Королева Франции, должно быть, очень больна, — сказала Анна Австрийская, — раз даже бегинки из Брюгге знают, что она нуждается в лечении.
— Слава богу, ваше величество не безнадежно больны.
— Все же как вы узнали, что я больна?
— У вашего величества есть друзья во Фландрии.
— И эти друзья вас прислали?
— Да, ваше величество.
— Назовите мне их имена.
— Невозможно и бесполезно, раз сердце вашего величества еще не разбудило вашу память.
Анна Австрийская подняла голову, стараясь под тенью маски и тайной слов открыть имя той, которая говорила с такой непринужденностью.
Потом, вдруг устав от любопытства, оскорбительного для ее обычного высокомерия, она проговорила:
— Сударыня, вы, вероятно, не знаете, что с царствующими особами не говорят в маске?
— Соблаговолите извинить меня, ваше величество, — смиренно ответила бегинка.
— Я не могу извинить, не могу простить вас, если вы не снимите маску.
— Ваше величество, я дала обет приходить на помощь опечаленным и страждущим, никогда не открывая им своего лица. Я могла бы облегчить ваши телесные и душевные страдания, но так как ваше величество препятствует мне в этом, я удаляюсь. Прощайте, ваше величество, прощайте!
Эти слова были произнесены с таким обаянием и почтением, что гнев и недоверие королевы исчезли, оставив лишь любопытство.
— Вы правы, — сказала она, — не следует страдающим людям пренебрегать утешениями, которые посылает им Бог. Говорите, сударыня, и, может быть, вам будет дано облегчить, как вы сказали, мои телесные страдания… Увы, я боюсь, что Бог готовит моей плоти жестокие испытания!
— Поговорим немного о душе, — сказала бегинка, — о душе, которая тоже страдает, я в этом уверена.
— Моя душа?..
— Есть разрушительные язвы, нарывающие незримо. При этих недугах кожа остается белой, как слоновая кость, на теле не проступают синие пятна. Врач, склоняющийся над больным, не слышит, как в мускулах, под потоком крови, скрежещут зубами эти ненасытные чудовища; ни железо, ни огонь не способны убить или обезоружить ярость этого смертельного бича; враг живет в мысли и разрушает ее, растет в сердце, и оно разрывается. Вот, ваше величество, язвы, роковые для королев. Не страдаете ли вы таким недугом?
Анна медленно подняла руку, такую же ослепительно белую и прекрасную, как во времена ее молодости.
— Недуг, о котором вы говорите, — сказала она, — неизбежное зло нашей жизни, жизни великих мира сего, которым Господь посылает тяжкое бремя. Когда недуг слишком тяжел, Бог облегчает нас на суде исповедальни. Там мы снимаем с себя бремя и тайны. Но не забывайте, что Господь соразмеряет испытания с силами своих грешных созданий, а мои силы не ниже моего бремени: для чужих тайн мне достаточно сдержанности Бога, для моих тайн мне недостаточно скромности моего духовника.
— Я вижу, что вы, как всегда смело, выступаете против ваших врагов, ваше величество, но боюсь, что вы недостаточно доверяете вашим друзьям.
— У королев нет друзей. Если вам больше нечего мне сказать, если вы чувствуете себя вдохновляемой Богом, как пророчица, удалитесь, ибо я страшусь будущего.
— А мне показалось, — сказала решительно бегинка, — что вы, скорее, страшитесь прошлого.
Она еще не окончила этой фразы, как королева, вся выпрямившись, воскликнула резким и повелительным голосом:
— Говорите! Объяснитесь четко, ясно, полно или…
— Не грозите, королева, — отвечала мягко бегинка. — Я пришла к вам, полная почтительности и жалости, я пришла к вам от друга.
— Тогда докажите это! Облегчите мои жестокие страдания, вместо того чтоб раздражать.
— Это легко сделать. И ваше величество увидит, друг ли я.
— Ну, начинайте.
— Какое несчастье случилось с вашим величеством за последние двадцать три года?
— Ах… большое несчастье: ведь я потеряла короля.
— Я не говорю о таких несчастьях. Я хочу спросить вас: после рождения короля… не причинила ли вам страдания нескромность одной вашей подруги?
— Я вас не понимаю, — отвечала королева, стиснув зубы, чтобы скрыть охватившее ее волнение.
— Я сейчас объясню. Ваше величество помнит, что король родился третьего сентября тысяча шестьсот тридцать восьмого года в одиннадцать с четвертью часов?
— Да, — пролепетала королева.
— В половине первого, — продолжала бегинка, — дофин[5], уже помазанный архиепископом Мосским в присутствии короля и вашем, был провозглашен наследником французской короны. Король отправился в часовню старого Сен-Жерменского замка, чтоб прослушать Te Deum[6].
— Все это точно, — прошептала королева.
— Ваше величество разрешились от бремени в присутствии покойного принца — брата короля, принцев крови и придворных дам. Врач короля Бувер и хирург Оноре находились в приемной. Ваше величество заснули около трех часов и спали приблизительно до семи, не правда ли?
— Совершенно верно, но вы мне повторяете то, что знают все так же, как вы и я.
— Я дохожу, ваше величество, до того, что знают немногие. Я сказала: немногие. Увы, я могла бы сказать: только два человека, так как прежде их было пять, но за последние несколько лет тайна стала еще более таинственной вследствие смерти большинства посвященных в нее. Король, наш господин, спит рядом со своими предками; повивальная бабка Перон умерла вскоре после него, Ла Порт уже забыт.
Королева открыла рот, чтоб ответить; под ледяной рукой, которой она проводила по своему лицу, она почувствовала горячие капли пота.
— Было восемь часов, — продолжала бегинка. — Король ужинал с большим аппетитом; вокруг него все было радостно — крики, полные до краев стаканы; народ вопил под балконом; швейцарцы, мушкетеры, гвардейцы бродили по городу, и их триумфально носили на руках пьяные студенты. От этих громких кликов народного веселья тихонько плакал на руках у своей гувернантки, госпожи де Гозак, дофин, будущий король Франции. Если бы он открыл глаза, то увидел бы в глубине колыбели две короны. Вдруг ваше величество пронзительно вскрикнули, и к вашему изголовью подошла Перон. Врачи обедали в отдаленной зале. Дворец был весь заполнен народом, в нем не было обычного порядка, не было ни охраны, ни часовых. Повивальная бабка, осмотрев ваше величество, вскричала, пораженная, и, обняв вас, измученную и обезумевшую от боли, послала Ла Порта сказать королю, что королева желает видеть его величество. Ла Порт, как вам известно, был человек хладнокровный и умный. Он не подошел к королю с видом испуганного слуги, чувствующего значительность и желающего напугать; впрочем, король и не ждал страшной новости. И вот улыбающийся Ла Порт остановился у кресла короля и сказал: «Ваше величество, королева очень счастлива и была бы еще счастливее, если бы могла увидеть ваше величество». В этот день Людо-вик Тринадцатый отдал бы свою корону нищему за приветствие. Веселый, легкий, живой, он вышел из-за стола и сказал таким тоном, которым мог бы сказать Генрих Четвертый: «Господа, я иду к жене». Когда он вошел к вашему величеству, Перон поднесла ему второго принца, такого же красивого и сильного, как первый, со словами: «Ваше величество, Бог не желает, чтоб французское королевство разрушилось».
В первую минуту король бросился к ребенку и воскликнул: «Благодарю тебя, Боже!»
Бегинка остановилась, заметив, как сильно страдала королева. Анна Австрийская, откинувшись в кресле, с опущенной головой и вперившимися в одну точку глазами, слушала не слыша, и ее губы конвульсивно дергались, как бы шепча молитву Богу или проклятие бегинке.
— Ах, не думайте, — воскликнула бегинка, — не думайте, что если во Франции только один дофин и если королева оставила этого ребенка прозябать вдали от трона, то она была плохой матерью. О нет!.. Есть люди, хорошо знающие, сколько слез она пролила; есть люди, которые могут сосчитать горячие поцелуи, которыми она осыпала бедное создание, утешая его в жалкой и потайной жизни, в силу государственной необходимости доставшейся в удел близнецу Людовика Четырнадцатого.
— Боже мой! Боже мой! — слабо прошептала королева.
— Известно, — продолжала быстро бегинка, — что король, увидя двух сыновей одного возраста и равных по положению, испугался за Францию, за спокойствие своего государства. Известно, что вызванный Людовиком Тринадцатым кардинал Ришелье больше часа размышлял в кабинете короля и наконец произнес такой приговор: «Есть один король, родившийся, чтоб наследовать его величеству. Бог послал еще одного, чтоб он наследовал первому; но теперь нам нужен только родившийся первым, скроем второго от Франции, как Бог скрыл его поначалу от родителей». Один наследник — мир и безопасность государства; два претендента — гражданская война и анархия.
Королева внезапно поднялась, бледная и со сжатыми кулаками.
— Вы слишком много знаете, — произнесла она глухим голосом, — вы посвящены в государственные тайны. А друзья, от которых вы узнали это, — предатели и ложные друзья. Вы их сообщница в преступлении, которое нынче совершаете. Теперь долой маску или я прикажу дежурному офицеру арестовать вас. О, я не боюсь этой тайны! Вы ее знаете, вы мне ее и отдадите! Она застынет в вашей груди. Ни эта тайна, ни ваша жизнь вам не принадлежат отныне!
И Анна Австрийская сделала два шага к бегинке с угрожающим жестом.
— Научитесь ценить верность, честь, скромность ваших покинутых друзей, — сказала бегинка и сбросила маску.
— Герцогиня де Шеврез! — воскликнула королева.
— Единственная, знающая тайну вашего величества.
— Ах, — прошептала королева, — обнимите меня, герцогиня! Ведь так можно убить своих друзей, играя их смертельными печалями.
И королева, склонив голову на плечо старой герцогини, пролила целый поток горьких слез.
— Как вы еще молоды и счастливы, — сказала герцогиня, — вы можете плакать!
