Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть пятая

Александр Дюма, 1850

Александр Дюма (1802–1870) – знаменитый французский писатель, завоевавший любовь читателей историческими приключенческими романами. Литературное наследие Дюма огромно: кроме романов им написаны пьесы, воспоминания, путевые очерки, детские сказки и другие произведения самых различных жанров. В данный том Собрания сочинений вошла пятая часть романа «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя». Комментарии С. Валова.

IV

Подруги

Королева гордо посмотрела на герцогиню де Шеврез и сказала:

— Кажется, вы произнесли слово «счастливая», говоря обо мне. До сих пор, герцогиня, мне всегда казалось, что нет существа менее счастливого, чем королева Франции.

— Ваше величество, вы были действительно mater dolorosa^[7]. Но рядом с теми возвышенными печалями, о которых мы с вами, две старые подруги, разлученные людской злобой, только что говорили, рядом с этими королевскими несчастьями у вас есть радости, правда, мало ощутимые вами, но вызывающие жгучую зависть в этом мире.

— Какие же? — спросила горестно Анна Австрийская. — Как вы можете произносить слово «радость», когда вы только что утверждали, что и тело мое и дух нуждаются в исцелении?

Госпожа де Шеврез задумалась на минуту, потом прошептала:

— Как же короли далеки от всех других людей!

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что они так отдалены от грубой действительности, что забывают все то, в чем нуждаются другие. Так обитатель африканских гор на своих зеленых высотах, оживленных студеными ручьями, не понимает, как умирают от жажды и голода среди пустыни, сожженной солнцем.

Королева слегка покраснела; она только теперь поняла, что имела в виду герцогиня.

— Как это было плохо с моей стороны, что я вас покинула, — сказала она.

— Ах, ваше величество, король, говорят, унаследовал ненависть, которую ко мне питал его покойный отец! Король прогнал бы меня, если бы знал, что я нахожусь во дворце.

— Я не говорю, что король очень расположен к вам, герцогиня, — возразила королева. — Но я могла бы… тайно…

На лице герцогини промелькнула пренебрежительная улыбка, которая взволновала ее собеседницу.

И королева поторопилась добавить:

— Впрочем, вы очень хорошо сделали, что пришли сюда.

— Благодарю вас, ваше величество.

— Хотя бы для того, чтобы дать мне радость опровергнуть слух о вашей смерти.

— Разве действительно говорили о том, что я умерла?

— Всюду.

— Однако мои дети не носили траура.

— Вы знаете, герцогиня, двор часто путешествует; мы мало видим ваших сыновей, и, кроме того, столько вещей ускользает от нашего внимания среди забот, в которых мы постоянно живем.

— Ваше величество, должно быть, не поверили слуху о моей смерти.

— Почему же? Увы, мы все смертны; разве вы не видите, что я, ваша младшая сестра, как мы прежде говорили, уже приближаюсь к могиле?

— Ваше величество, поверив моей смерти, были, вероятно, удивлены, что не получили от меня вести.

— Смерть иногда приходит внезапно, герцогиня.

— О, ваше величество! У душ, отягощенных тайнами, подобно той, о которой мы только что говорили, всегда есть потребность в освобождении, которую надо удовлетворить заранее. Приготовляясь к вечности, мы должны привести в порядок свои бумаги.

Королева вздрогнула.

— Ваше величество, — сказала герцогиня, — вы узнаете точно день моей смерти.

— Каким образом?

— На следующий день после моей смерти ваше величество получит в четырех конвертах все, что осталось от нашей давней, такой таинственной тогда переписки.

— Вы ее не сожгли? — воскликнула с ужасом Анна.

— О, дорогая королева, только предатели жгут королевские письма.

— Предатели?

— Да, конечно. Или, вернее, они делают вид, что жгут, но сохраняют или продают их.

— Боже мой!

— Верные же, наоборот, глубоко прячут такие сокровища; и однажды они приходят к своей королеве и говорят ей: «Ваше величество, я старею, я больна, моя жизнь в опасности и в опасности тайна вашего величества, доверенная мне; возьмите же эту опасную бумагу и сожгите ее сами».

— Опасная бумага? Какая?

— У меня есть только одна, но она действительно очень опасная.

— О, герцогиня, скажите, скажите же мне, что это такое?

— Это записка… от второго августа тысяча шестьсот сорок четвертого года, в которой вы просили меня поехать в Нуази-ле-Сек навестить вашего милого несчастного ребенка. Вашей рукой там так и написано: «милого несчастного ребенка».

Наступила глубокая тишина. Королева мысленно измеряла глубину пропасти, госпожа де Шеврез расставляла свои сети.

— Да, несчастный, очень несчастный! — прошептала Анна Австрийская. — Какую печальную жизнь прожил этот бедный ребенок и какой ужасный конец был уготован ему.

— Он умер? — живо воскликнула герцогиня, и ее удивление показалось королеве искренним.

— Умер от чахотки, умер забытый, увял, как цветок.

— Умер! — повторила герцогиня печальным тоном, который очень бы обрадовал королеву, если бы в нем не слышалось нотки сомнения. — Умер в Нуази-ле-Сек?

— Да, на руках у своего гувернера, бедного несчастного слуги, который не намного пережил его.

— Это понятно: нелегко вынести такую печаль и такую тайну.

Королева не удостоила заметить иронию этих слов. Госпожа де Шеврез продолжала:

— Несколько лет тому назад я справлялась в самом Нуази-ле-Сек о судьбе этого столь несчастного ребенка. Его не считали умершим, вот почему я сначала не опечалилась вместе с вашим величеством. О, разумеется, если б я поверила, никогда никакой намек на это прискорбное событие не разбудил бы законнейшую печаль вашего величества.

— Вы говорите, что в Нуази-ле-Сек ребенка не считали умершим?

— Нет, ваше величество.

— Что же говорили?

— Говорили… Конечно, ошибались… заблуждались…

— Все же скажите.

— Говорили, что однажды вечером, в начале тысяча шестьсот сорок пятого года, прекрасная и величественная женщина (что было замечено, несмотря на маску и плащ, которые скрывали ее), знатная дама, очень знатная, без сомнения, приехала на перекресток дорог, тот самый, на котором я ждала вестей о молодом принце, когда ваше величество благоволили меня посылать туда.

— И?..

— И гувернер привел ребенка к этой даме.

— Дальше!

— На следующий день гувернер и ребенок уехали из местечка.

— Видите ли, в этом есть правда, так как бедный ребенок умер внезапно, что часто случается с детьми до семи лет. По словам врачей, жизнь их до этого возраста висит на волоске.

— То, что говорит ваше величество, — истина; никто не знает этого лучше, чем вы, никто этому не верит так сильно, как я. Но тут есть одна странность…

«Что еще?» — подумала королева.

— Лицо, сообщившее мне эти подробности, лицо, ездившее справляться о здоровье ребенка…

— Вы кому-нибудь доверили эту заботу? О, герцогиня!

— Некто немой, как ваше величество, немой, как я; предположим, что это была я сама. Это лицо, проезжая через некоторое время в Турень…

— В Турень?

— Узнало гувернера и ребенка… простите, ему показалось, что оно узнало. Оба были живы, веселы и счастливы, оба цвели, один бодрой старостью, другой нежной юностью. Судите сами после этого, можно ли доверять слухам? Можно ли после этого верить чему бы то ни было на свете? Но я утомляю ваше величество. О, я совсем этого не хотела, и я сейчас же уйду, только еще раз выразив мою почтительную преданность вашему величеству.

— Подождите, герцогиня. Поговорим о вас.

— Обо мне? Ваше величество, не опускайте так низко ваш взгляд.

— Почему же? Разве вы не стариннейшая моя подруга… Разве вы сердитесь на меня, герцогиня?

— Я? Боже мой, по какому поводу? Разве я пришла бы к вашему величеству, если б у меня была причина сердиться на вас?

— Герцогиня, годы надвигаются на нас; нам надо теснее сплотиться против грозящей смерти.

— Ваше величество, вы меня осыпаете милостями, говоря такие ласковые слова.

— Никто так никогда не любил меня, никто так не служил мне, как вы, герцогиня.

— Ваше величество помнит об этом?

— Всегда… Герцогиня, дайте мне доказательство дружбы.

— Все мое существо принадлежит вашему величеству!

— Попросите у меня что-нибудь.

— Попросить?

— О, я знаю, что у вас самая бескорыстная, самая высокая, самая царственная душа.

— Не слишком хвалите меня, ваше величество, — сказала обеспокоенная герцогиня.

— Я никогда не смогу вас похвалить достаточно по вашим заслугам.

— От возраста, от несчастий очень меняешься, ваше величество.

— Да услышит вас Бог, герцогиня! Прежняя герцогиня, красивая, гордая, любимая Шеврез, ответила бы мне неблагодарно: «Мне ничего не нужно от вас». Да будут же благословенны несчастья, если они вас изменили, и вы теперь, быть может, ответите мне: «Принимаю».

Взгляд и улыбка герцогини стали мягче. Она была очарована своей любимой королевой и не скрывала этого.

— Говорите, дорогая, — продолжала королева, — чего вы желаете?

— Мне надо сказать?

— Не раздумывая.

— Ваше величество может принести мне несказанную радость, несравненную радость.

— Ну, говорите же, — сказала королева, слегка охладев от беспокойства. — Только, моя добрая Шеврез, помните, что я теперь во власти сына, как была прежде во власти мужа.

— Я буду скромна, дорогая королева.

— Называйте меня Анной, как прежде, это будет сладким напоминанием о прекрасной юности.

— Хорошо. Итак, моя милая госпожа, моя милая Анна…

— Ты еще помнишь испанский язык?

— Конечно.

— Скажи мне твою просьбу по-испански.

— Вот она: окажи мне честь и приезжай на несколько дней ко мне в Дампьер.

— Это все? — воскликнула пораженная королева.

— Все.

— Только всего?

— Боже мой, разве вы не видите, что я прошу у вас громадного благодеяния? Если вы так не думаете, значит, вы не знаете меня. Принимаете ли вы мое приглашение?

— Да, от всего сердца.

— О, благодарю вас!

— И я буду счастлива, — продолжала недоверчиво королева, — если мое присутствие будет вам чем-нибудь полезно.

— Полезно! — засмеялась герцогиня. — О нет! Приятно, сладко, радостно, да, тысячу раз да! Значит, вы обещаете?

— Клянусь вам.

Герцогиня схватила прекрасную руку королевы и покрыла ее поцелуями.

«Она, в сущности, добрая женщина, — подумала королева, — и… великодушная».

— Ваше величество, — продолжала герцогиня, — даете ли вы мне две недели?

— Конечно. Но для чего они вам?

— Потому что, зная, что я в немилости, никто не хотел дать мне в долг сто тысяч экю, которые мне нужны, чтобы привести в порядок Дампьер. Но теперь, когда станет известно, что я собираюсь принять ваше величество, все парижские капиталы потекут ко мне рекой.

— А, — сказала королева, кивнув головой, — сто тысяч экю! Нужно сто тысяч экю, чтоб поправить Дампьер?

— Да, почти сто тысяч.

— И никто не хочет одолжить их вам?

— Никто.

— Я их одолжу вам, если хотите, герцогиня.

— О, я не посмею.

— Напрасно, герцогиня.

— Правда?

— Честное слово королевы. Сто тысяч экю — это, право, не так много.

— В самом деле?

— Я знаю, что вы никогда не продавали ваше молчание за цену, которую оно стоило. Подвиньте мне этот стол, герцогиня, я напишу вам чек для Кольбера; нет, лучше для Фуке, который гораздо более воспитанный человек.

— А он заплатит?

— Если он не заплатит, заплачу я. Но это был бы первый случай, когда он отказал бы мне.

Королева написала записку, вручила ее герцогине и, весело поцеловав, отпустила ее.

Примечания

7

Мать всех скорбей (исп.).