Самодержавие

Самодержа́вие, или единодержа́вие (предположительно, калька с греч. Αυτοκρατορία от αὐτός (сам) + κρατέω (властвовать) — автократия, самовластие) — понятие, в России исторически имевшее разное значение. В Новое время обычно обозначал неограниченную монархию как форму правления (абсолютизм; чаще всего русскую монархию).

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Против теории византийского влияния впервые решительно выступил В. Сергеевич. Он убежден, что «власть московских государей является результатом вековой работы нашей истории, а не позаимствованием чего-то из Византии»[40]. Автор рассматривает самодержавие не как идею, а как факт, и находит, что это – явление чрезвычайно сложное, которое может быть объяснено только из совокупности целого ряда причин, действовавших и одновременно, и последовательно. К числу их он относит и проповедь духовенства о богоустановленности царской власти, и перенос митрополии в Москву, и татарское владычество (как эту причину формулировал Карамзин), и многое другое. Не обходит Сергеевич и преданий, принесенных в Москву Софией Палеолог. Но этому обстоятельству он склонен меньше всего придавать значения: Иван III и до этого пользовался не меньшей властью, и приезд царевны мог произвести перемену только во внешней обстановке московского двора. Он идет и далее. Самодержавие для Сергеевича есть синоним самостоятельной власти, но самостоятельной не только в международно-правовом смысле, как предлагал Ключевский, но и по отношению к боярам, вельможам и духовенству[41]. А так широко понимаемая самостоятельность русских князей могла установиться только тогда, когда вследствие Флорентийской унии подорвано было в России доверие к православию греческой церкви, и когда после падения Византии греки потеряли возможность вмешиваться в московские дела. Поэтому самостоятельность или самодержавие русских князей, говорит Сергеевич, «не есть продукт византийских влияний, это плод освобождения от этих влияний»[42]. Сергеевич утверждает это о самостоятельности в церковных делах, но он мог бы, последовательно развивая свои положения, сказать то же самое о самодержавии в его целом объеме.

В. Е. Вальденберг, Древнерусские учения о пределах царской власти

Московская Русь развивалась иначе. При обусловленности землевладения службой частные интересы изначально выступали здесь как проекции интереса общего, персонифицированного в лице московского государя, который превращался одновременно в верховного собственника. Никакой альтернативы такому сочетанию интересов «отцовская» культурная матрица в себе не содержала. Поэтому ни старомосковские бояре, ни «княжата» воспрепятствовать утверждению самодержавия были не в состоянии. И система местничества, и Боярская дума, состав которой формировался государем с учетом местнической иерархии, не столько противостояли этой тенденции, сколько вписывали ее в традиционный политический контекст. Подобно тому, как собрание монгольской знати (курултай), с которым хан мог держать совет, не ограничивало единоличную власть монгольского правителя, не выступала таким ограничителем по отношению к правителям московским и Дума. Она могла удерживать их от произвола по отношению к старой элите. Но Иван Грозный наглядно и убедительно продемонстрировал, что сдерживающая сила традиции в Московии была невелика.

Игорь Яковенко, История России: конец или новое начало?, 2008

Завершая разговор о времени и условиях становления самодержавия в России, по-видимому, следует солидаризироваться с мнением Г. В. Плеханова, который, отвечая на вопрос о том, что нового внес Иван IV в теорию и практику Московского государства, писал, что введенная им новизна означала полное уничтожение всего того, что так или иначе задерживало окончательное превращение жителей Московского государства в рабов перед лицом государя, совершенно бесправных как в личном, так и в имущественном отношении. Идеология русского самодержавия, возникшая во времена Грозного, есть идеология абсолютной монархии в «восточном смысле слова».[247] Думаю, однако, что Грозный, обладавший глубокими знаниями, черпал свою государственную инициативу не только из татарского прошлого Руси и византийского опыта, но и из Рима, поскольку последние имели общие корни.

Ю. В. Пуздрач, История российского конституционализма IX–XX веков, 2004

В княжение Ивана III и особенно Василия III власть великого князя Московского являлась уже властью монарха объединенного государства. С конца XV в. после освобождения от зависимости от Орды великие московские князья стали себя называть самодержцами. Но для того, чтобы возникло самодержавие как абсолютная монархия (как это толкуют ряд современных ученых), необходим целый ряд социально-экономических и политических предпосылок, которых в Московском государстве в тот период не было. Под самодержавием московских князей в то время понималась не их абсолютная власть, а «единодержавие», т. е. внешнеполитическая независимость – суверенность государства. Абсолютная же монархия, как отмечалось выше, начала складываться в России только во второй половине и даже ближе к концу XVII в.

Коллектив авторов, История суда и правосудия в России. Том 2: Законодательство и правосудие в Московском государстве (конец XV – 70-е годы XVII века), 2017

Подобный подтекст не нов. Он характерен и для дореволюционной историографии, и для исторической беллетристики. Он в ограниченности политической мысли летописца XV века и в романтической идеализации демократической литературы XIX века. Он в герценовской формуле: «Москва спасла Россию, задушив то, что было свободного в русской жизни». Подобная концепция определялась не столько исторической закономерностью, сколько политическими тенденциями XIX века, борьбой с самодержавием. Однако уже для Л.И. Герцена первоочередная заслуга Москвы – в «спасении России». В этом, как подчеркивает советская историография, смысл борьбы централизации с сепаратизмом в деле объединения Русского государства. Надо прямо сказать, что к середине XV века новгородская республика в лице своего боярства превратилась из промышленно-финансовой опоры Северной Руси (и, кстати, помогая Москве в собирании земли против задиристой Твери) в откровенно реакционную силу, заигрывающую и с Ливонским Орденом, и с польско-литовской знатью. Появилась откровенная угроза перехода Новгорода под руку польского короля, что стало бы тотальной катастрофой для русского народа и объединения Руси. Присоединение Новгородской земли к Московскому княжеству было не падением Новгорода, а крушением боярской новгородской олигархии. Конечное поражение новгородских бояр в борьбе с объединяющейся Великороссией было исторически неизбежно. Оно определялось общими закономерностями исторического развития Великороссии, приводившими к ликвидации феодальной раздробленности. Московский князь боролся за единство Руси. Новгородские бояре отстаивали изжившую себя феодальную раздробленность.

Алексей Шляхторов, Золотая Русь. Почему Россия не Украина?

Эмигрант Григорий Котошихин, бежавший на Запад, придавал такое значение этой функции Земского собора, что выделял особый период в истории Российского государства начиная с «избрания» на царство Федора I Ивановича (1584 г.) и до воцарения Алексея Михайловича, считая этот период временем ограничения самодержавия.[98] Мысль вполне западная, не учитывающая русских реалий, но имеющая под собой основание: на самом деле это было не ограничение, а самоограничение российского самодержавия, созданное как элемент системы сословного равновесия Иваном Грозным и уничтоженное Романовыми как и «народная монархия» в целом.

В. Г. Манягин, История гражданского общества России от Рюрика до наших дней, 2015

Глубокий разрыв между государственной властью и народом представляется прочно утвердившейся преемственной чертой. Правда, она присуща не одной России. Но в силу особенностей истории России здесь произошло ее укоренение. Русские князья использовали даже ханов для полного подавления веча, интересы правителей все больше отдалялись от интересов народа. В России не было эквивалента средневековой западной идеи о том, что король подчиняется закону, а также опыта ограниченного правления, складывавшегося в Англии со времен Великой хартии вольностей. При поддержке церкви и с помощью идеологии самодержавного правления московские правители возвысились как над народом, так и над аристократами. Падение Византийской империи, женитьба Ивана III на византийской принцессе, идея о Москве как третьем Риме (четвертого Рима не бывать), использование титула «царь», покорение волжских ханств способствовали усилению самодержавия. Эта тенденция достигла своей кульминации в личности Ивана Грозного. В последующий период соперничество бояр и конфликты между аристократами стимулировали упрочение самодержавия. Россия заимствовала византийскую идею о сотрудничестве церкви и государства, что привело к подчинению церкви государству.

Н. А. Канц, Славянский союз: необходимость и возможность, 2015

Начиная со второй трети XIX в. многие отечественные мыслители славянофильского толка писали об уникальности политической системы России, не имевшей аналогов в Западной Европе. По их мнению, самодержавие – не западный абсолютизм, предполагавший всевластие бюрократии. Вместе с тем самодержавие – и не восточная тирания. В отличие от азиатских деспотов, власть русского самодержца была ограничена – его совестью и верой. Он должен был править, опираясь не на механическую силу, а на безусловную поддержку народа, который видел (или должен был видеть) в сильной царской власти залог своего благополучия. Славянофилам казалось, что русский царь в отличие от западноевропейского министра или депутата думал не о своих личных интересах или выгодах для своего окружения, его волновали чаяния народных масс, причем в особенности наиболее нуждавшихся его представителей. Это объяснялось тем, что государя никто не выбирал, он представлял не кого-то в отдельности, а всех вместе. Кроме того, у царя не было собственных, частных интересов: все они так или иначе были удовлетворены в момент его восшествия на престол. В сущности, он ни в чем не нуждался. Он обладал безграничной властью и несметными богатствами. Его единственная амбиция – работать во благо своего народа.

К. А. Соловьев, Хозяин земли русской?, 2017

Приобретенный Россией статус империи подчеркивал ее возросшее международное значение и то, что она становилась в ряд великих европейских держав. Но стоял за этим титулом и другой глубинный смысл нового понимания верховной власти в России – самодержавия, складывавшегося в течение столетий. Сами условия жизни, необъятные просторы с редким населением, внешние опасности требовали, по словам С. М. Соловьёва, «постоянной диктатуры, и, таким образом, в России выработалось крепкое самодержавие». В прежнее время оно имело форму сословно-представительной монархии, когда царь, являясь единоличным носителем власти, осуществлял правление с помощью Боярской думы и Земских соборов.

А. И. Аксенов, Императрица Всероссийская Екатерина II, 2015

Консервативность схемы Владимирского-Буданова отчетливее всего проявилась в трактовке автором позднейшей судьбы иммунитета. Как и многие его предшественники, начиная с Неволина, Владимирский-Буданов утверждал, что иммунитет был уничтожен. Однако Владимирский-Буданов не просто присоединился к этому выводу. Он поставил его на фундамент лозунга православия, самодержавия и народности. В целях доказать преимущества самодержавной России перед «разлагающимся» Западом со всеми свойственными ему «язвами» (классовой борьбой прежде всего) автор утверждал, что в «Московском государстве» не могло быть и не было классовых противоречий. В «Московской» Руси классовые противоположности, согласно схеме автора, стирались на почве национального единства и службы государству, а власть великого князя или царя по отношению к подданным имела «патриархальный характер», проистекая «из древних оснований власти домовладыки и отца». Самодержавное государство «не допускало развития сословных прав в ущерб общегосударственным»[153]: поэтому, если на Западе иммунитеты из частных исключений превратились в общие права господствующего сословия, то в России этого не произошло: «из грамотчиков не успело выработаться привилегированное сословие»[154].

С. М. Каштанов, Московское царство и Запад. Историографические очерки, 2015

Многие русские писатели разных направлений, продолжает далее Леруа-Болье, демократы, как Герцен, славянофилы, как Аксаков, и в особенности украйнофилы, как Костомаров, утверждали, что централизация противна славянскому духу, который, по их мнению, склонен к самоуправлению… Быть может, такое мнение и верно по отношению к восточным или южным славянам, но оно неправильно но отношению к русским или, по крайней мере, к великороссам. Природа и история в одинаковой степени подготовили их в течение многих веков к централизации; если, с одной стороны, они обязаны ей потерей всякой политической свободы, то, с другой стороны, благодаря лишь ей, они одни из всех славянских народов остались обладателями национальной независимости… Когда говорят, что бюрократическая централизация находится в несоответствии с русским духом, с русской природой, с традиционным характером самодержавия и с идеалом славянского государства, то при этих их рассуждениях не мешало бы точнее установить понятия (…il faundrait s'entendre a cet egard…) и провести некоторое различие: не бюрократическая централизация сама по себе, а скорее формы ее противны русскому народу. Если административный формализм и нескончаемые писания канцелярий и присутственных мест и кажутся не отвечающими понятию об отеческой и патриархальной власти (каковое понятие всегда было и до сих пор остается присущим народу), то само по себе это понятое заключает в себе, в скрытом виде, принцип административной регламентации. Коль скоро народ видит в Царе опекуна и пастыря, своего прирожденного покровителя, то, очевидно, Царь должен относиться к своим подданным как к опекаемым и несовершеннолетним. Этот патриархальный взгляд, наполовину политический, наполовину религиозный, столь превозносимый славянофилами, – есть в действительности, что бы они там ни говорили, одна из духовных причин административной опеки.

С. Ю. Витте, По поводу непреложности законов государственной жизни, 1914

В той или иной форме об этом высказывались самые разные историки (прежде всего, к слову, отечественные) на протяжении двух с лишним столетий, начиная с Н. М. Карамзина. Именно он одним из первых подметил важнейший аспект: экстраполяцию самодержавно-рабской модели отношений между татарскими ханами и русскими князьями на систему отношений между московскими князьями и их подданными соответственно: «Князья, смиренно пресмыкаясь в Орде, возвращались оттуда грозными Властелинами: ибо повелевали именем Царя верховного». По мнению Карамзина, именно фактор пресмыкательства русских князей перед ордынскими ханами стал ключевым в становлении самодержавия – той государственно-правовой системы, в рамах которой этнополитически оформился русский народ: «Совершилось при Моголах легко и тихо, чего не сделал ни Ярослав Великий, ни Андрей Боголюбский, ни Всеволод III. В Владимире и везде, кроме Новагорода и Пскова, умолк Вечевой колокол… Одним словом, рождалось самодержавие». Нельзя не отметить, что сам Карамзин оценивал этот процесс в целом позитивно, поскольку именно в нем видел залог стабильности и процветания российской самодержавной империи и целостности русского народа: «Сия перемена, без сомнения неприятная для тогдашних граждан и Бояр, оказалась величайшим благодеянием Судьбы для России»[48].

Сборник статей, Террор и культура, 2016

Так, разрушив старые социальные связи, институты, учреждения в Северо-Восточной Руси, монгольское иго воссоздало их на совершенно новых принципах – в духе азиатского деспотизма. Князь, бывший раньше военачальником и судьей, зависевшим от веча, дружины и бояр, отныне превратился в раба и агента ордынских ханов, их «служебника», полностью опирающегося на их поддержу и не зависящего от местного населения. Теперь он не зависел ни от бояр, ни от дружины, ни от веча, не вступал с ними в договорные отношения, а рассматривал их, в свою очередь, как «холопов» и слуг. Он отныне владел всей землей и, если и давал её своим слугам, боярам и дворянам, то не в собственность, а в качестве временного и условного держания за службу. Эта вотчинная (подданническая) модель власти и собственности, утвердившаяся в Восточной Руси во времена монгольского ига, сохранилась и укрепилась и после падения этого ига. Многообразие социальных отношений (вассалитет, независимое существование бояр-аристократов, городские веча) сменяется унифицирующим всё самодержавием с военно-бюрократическим и авторитарным типом развития. Московские князья, петербургские императоры и большевистские вожди были в этом отношении полноправными наследниками и продолжателями монгольского периода русской истории.

П. В. Рябов, История русского народа и российского государства. С древнейших времен до начала ХХ века. Том I, 2015

Тема «всеобщего благоденствия» была затем развита Филаретом в более пространном «слове», произнесенном 22 августа 1836 года в Успенском соборе. Здесь он уже подробно обсуждал природу монархической власти и интерпретировал беспрецедентные, с его точки зрения, успехи, достигнутые за время десятилетнего правления Николая. Главным образом московский митрополит акцентировал тему христианского повиновения, смирения перед Богом, которую проецировал на отношения государя и его подданных. Характерно, что в картине русской государственности, представленной Филаретом, конфессиональный принцип служил главным механизмом социальной и идеологической спайки, выступая в качестве структурообразующего элемента монархического правления. Уже эпиграф, избранный митрополитом, адекватно передавал ключевой тезис проповеди: «Повинитеся убо всякому человечу созданию Господа ради, аще Царю, яко преобладающу, аще ли же князем, яко от Него посланным, во отмщение убо злодеем, в похвалу же благотворцем. (1 Петр. II. 13. 14)» [Филарет 1882б: 30]. Только вера гарантировала повиновение и являлась основным условием долговечности государственного порядка. Тем самым Филарет по-своему интерпретировал уваровскую триаду «православие – самодержавие – народность»: именно православие становилось основным ее элементом – через особую религиозную подоплеку, легитимировавшую верность русского народа своему монарху, без которой связи между императором и его подданными в значительной мере ослабели бы.

Сборник, «Особый путь»: от идеологии к методу, 2018

Ключевский точно сформулировал основную антиномию московского политического строя: «…характер… власти не соответствовал свойству правительственных орудий, посредством которых она должна была действовать… Это была абсолютная монархия, но с аристократическим управлением, то есть правительственным персоналом». Московские государи управляли прежде всего посредством боярства, без него они были как без рук – именно из этого слоя брались все воеводы, наместники и члены главного совещательного учреждения – Думы. Борьба «реакционного боярства» с «прогрессивным самодержавием» – не более чем миф. Сколь бы ни был принижен статус московских бояр в сравнении с западноевропейскими феодалами, холопами они являлись только метафорически, в челобитных. Любая социальная верхушка требует к себе особого отношения от власти, особого статуса. Боярам за службу жаловали новые вотчины (нередко «белые», то есть свободные от государева тягла), поместья и «кормления», то есть право сбора дохода в свою пользу с областей, которыми они управляли. Система местничества, обусловливавшая занятие должностных мест знатностью рода, все-таки была какой-никакой системой правил, ограничивающей самодержавный произвол. Правда, историкам так и не удалось обнаружить следов какого-либо официального сборника актов по местничеству, то есть оно не было должным образом кодифицировано, что давало власти возможность установленные правила нарушать, о чем свидетельствует всего один процент дел, выигранных истцами, в местнических спорах.

С. М. Сергеев, Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия, 2017

Исходя из этих посылок Прокопович делает вывод: «Власть есть самое первейшее и высочайшее отечество, на них бо висит не одного некоего человека, не дому обного, но всего великаго народа житие, целость, беспечалие»42, а т.ж. являясь убежденным сторонником ничем не ограниченной самодержавной власти, он дает ей новое определение. Если ранее самодержавие понималось как власть независимая от иных государств и монархов, то при Прокоповиче оно стало трактоваться как власть ничем не ограниченная ни вне, ни внутри страны. Тем самым никакие институты законодательной и исполнительной власти не могли воспрепятствовать воле монарха. Причем власть российского самодержца, несмотря на некоторые признаки сходства, все же имела мало общего с европейской формой абсолютной монархии. Последняя способствовала перераспределению власти и собственности по горизонтали и создавала социальные, экономические и культурно-технические предпосылки для перехода к более высокой ступени цивилизационного развития. Российская же самодержавная власть эволюционировала по вертикали на основе экстенсивного развития институтов крепостничества и входила в противоречие с действительными потребностями страны. Более того, российская самодержавная власть вступала в противоречие и с логикой собственного развития, поскольку отменила важнейшую форму легитимации – традицию, что в дальнейшем открыло целую эпоху дворцовых переворотов.

О. А. Найда, Патриотизм и военно-патриотические традиции России, 2012

Употреблявшие выражение «глава Церкви», применительно к самодержцу, прекрасно понимали богословскую несостоятельность такой концепции. Однако остается несомненным, что на царя смотрели через религиозную призму, воспринимая его прежде всего как религиозного лидера страны, а уж потом – как «хозяина Земли Русской». Не случайно учитель императора Николая II – К. П. Победоносцев – убеждал его, что в принятии решений самодержец должен руководствоваться не политическими, а религиозными убеждениями. Такое воспитание не могло не сказаться на отношении самодержца к Церкви, на восприятии его особых к ней отношений. Самодержавие не терпит двоевластия и предполагает сакрализацию личности верховного носителя власти, так как «сердце царево в руце Божией» (Притч. 21, 1). Основа этой логики – абсолютизация самодержавной власти. Составляя в начале 1895 г. проект речи, произнесенной Николаем II 17 января на приеме депутаций от дворянства, земств, городов и казачьих войск, обер-прокурор не случайно вкладывал в уста молодого государя заявление о том, что он будет держать знамя самодержавия столь же твердо и неуклонно, как его держал покойный Александр III[55]. Для современников это означало, что внутреннее управление не подвергнется каким-либо изменениям.

С. Л. Фирсов, Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.), 2002

По мнению Тихомирова, Россия представляет собой страну с благоприятными условиями для выработки идеальной монархической верховной власти. «Политическая сущность бытия русского народа состоит в том, что он создал свою особую концепцию государственности, которая ставит выше всего, выше юридических отношении, начало этическое. Этим создана русская монархия, как верховенство национального нравственного идеала, и она много веков вела народ к преуспеянию, к всемирной роли, к первой роли среди народов земных – именно на основе такого характера государства»[111]. Монархический принцип силен в нравственном единении с народом, однако в России это единение после Петра I было чрезвычайно слабо. Идеалом монарха для Тихомирова является Александр III, которого он сравнивает с Константином Великим. Церковь – самая крепкая опора царской власти в России. Русское национальное сознание, пробудившееся в лице славянофилов, вступило во второй фазис своего развития в лице Н. Я. Данилевского и К. Н. Леонтьева; теперь этому сознанию, как считал Тихомиров, суждено пережить новый, более высокий этап[112]. Эти идеи были подхвачены другими теоретиками русского самодержавия, среди которых все чаще высказывалась уверенность, что в скором времени «Константинопольская вотчина» станет русской[113].

Л. А. Герд, Константинопольский Патриархат и Россия. 1901–1914, 2012

Московское царство вызывало у Федотова критическое отношение. Он объяснял это овосточиванием Руси после татаро-монгольского ига. Федотов видел в Москве «азиатскую душу», а ее культуру называл «узкой» и «провинциальной». «Московское самодержавие, – писал он, – при всей своей видимой цельности, было явлением очень сложного происхождения»: московский государь был «хозяином земли русской» и одновременно преемником ханов-завоевателей и императоров византийских. Деспотизм и закабаление народа при создании централизованного государства сочеталось вместе с тем с развитием культуры: «Пятнадцатый век – золотой век русского искусства и русской святости»[11]. Федотов отмечал также огромный вклад в русскую культуру купечества, предприимчивость которого создала почву для создания Императорской России.

М. Г. Вандалковская, Прогнозы постбольшевистского устройства России в эмигрантской историографии (20–30-е гг. XX в.), 2015

У Отца отечества были, конечно, родители и предки, – те именно самые, на которых указывает “родословие царской фамилии”. Но со стороны наследственности физическая и психическая организация Петра до сих пор не исследована научно. Род Захарьиных-Романовых дал много воевод и сановников. Но они выдвинулись главным образом преданностью московским царям и ревностным служением православной церкви. Энергичный и устойчивый характер Филарета во многом уступает несокрушимой воле и широкому размаху могучих страстей Преобразователя. От кого наследовал Петр талант полководца, дальновидность политика, правдивость и гений великого исторического деятеля, – биографы не дают ответа. Но несомненно, что сила и направление его стремительной воли, не знавшей препятствий, могли выработаться только в условиях московского самодержавия. Для Петра “я хочу” сливалось с формулой “быть по сему”, образовавшейся исторически. Исходным пунктом власти московских царей послужила защита русской народности и охрана правоверия. С поворотом народной жизни от востока к западу самодержавие принимает формы европейской государственности.

И. М. Иванов, Петр Великий. Его жизнь и государственная деятельность, -1

В XVI веке русское общество наиболее приблизилось к восточному типу развития, особенно во времена правления Ивана Грозного. Деятельность Ивана IV была направлена на укрепление сильной единоличной власти, самодержавия и против индивидуализма, прав личности. Идейная борьба по проблемам развития русского государства нашла отражение в работах И.С. Пересветова.51 В них обосновывалось самодержавие как наилучшая форма правления, проповедовались призывы взять за образец развития Османскую Турцию, то есть идти по восточному пути. Однако в одной из работ («Большая челобитная»52) предлагается строить светское национальное государство по западному образцу.

Г. В. Жигунова, Общественный идеал в России в духовном наследии славянофилов, -1

Глядя на то, с каким трудом теория разделения властей утверждала себе путь в просвещенной Европе XVIII–XIX веков, несложно понять недоверие к ней в тогдашней России. Блеск провозглашенного в Декларации прав и свобод человека и гражданина 1789 года идеала разделения властей быстро потускнел в тени кровавых кошмаров последовавшей вскоре Великой французской революции. Историки называют это обстоятельство одной из главных причин, по которой проекты государственных реформ М. М. Сперанского или Государственной уставной грамоты Н. Н. Новосильцева[1], которые впоследствии могли бы привести к формированию конституционного государства в России, не нашли в нужной степени признания у российских самодержцев. Более продуктивной для сохранения идеи существовавшего государственного порядка была идея дельнейшего укрепления российского самодержавия.

Коллектив авторов, Современные проблемы организации публичной власти, 2014

В 1811 г. он подает записку императору Александру I «О древней и новой России», в которой упреждает новаторские идеи М.М. Сперанского, не боясь царского гнева[54]. Что удивительно, записка Н.М. Карамзина привела к повороту в политике Александра I от либерализма к традиционализму. М.М. Сперанский на 9 лет был отправлен в ссылку в Пермь, откуда он уже вернулся в качестве роялиста и апологета самодержавия, а Н.М. Карамзин был приближен к императору. Александр I хотел назначить его министром просвещения, но, вероятно, в силу независимости и правдолюбия Карамзина, должность была отдана Шишкову. Очевидно, что консервативные идеалы Н.М. Карамзина во вторую половину царствования Александра I стали непосредственной основой государственной политики Российской Империи, а главное, удержали царя от реформы государственного строя России. Попытки принятия конституции были развенчаны Н.М. Карамзиным как опасные для стабильности и порядка общественной жизни. Именно благодаря Н.М. Карамзину и внешним обстоятельствам – войной с Францией, Россия осталась монархической державой в начале XIX в.

А. А. Васильев, Охранительная концепция права в России, 2013

Переход от сословно-представительной монархии к абсолютистской встречает противодействие со стороны властного и теократически настроенного патриарха Никона, а проведение церковной реформы в 1654 г. с целью унификации церковных обрядов после присоединения к России Украины и Белоруссии вызывает церковный раскол. Протопоп Аввакум и его сторонники (старообрядцы) выступают не только поборниками сохранения религиозной старины, но и критиками крепостничества и самодержавия. В этой ситуации официальные власти нуждаются в идеологической поддержке и находят её в лице приезжих придворных авторов Юрия Крижанича и Симеона Полоцкого. В трактате хорвата Ю. Крижанича «Политика», чувствуется влияние Платона и Аристотеля, в том числе в отношении деления форм правления на правильные и неправильные, среди которых наилучшей он признает монархию. Среди большого круга проблем, рассмотренных в работе «Политика» Ю. Крижанич[10] подчеркивает, какие угрозы для общества таятся в ослаблении власти. Поэтому, с одной стороны, он отрицает право народа на восстание, за которым следуют смута, хаос, ослабление власти и угроза утраты государства, но с другой – разрабатывает совокупность гарантий от тирании, обращая особое внимание на роль законов в этой системе гарантий. Ю. Крижанич известен как горячий сторонник единения славянских народов вокруг русского народа. Много внимания он уделял вопросу о роли государства в экономике.

А. П. Долгов, Политология. Учебное пособие, 2014

Таким образом, в начале 50-х годов XVI века Россия оказалась на политическом распутье. С одной стороны, Иоанн IV стремился к сохранению и укреплению сильного централизованного государства, для чего он использовал созданную им и его сподвижниками теорию самодержавной власти. По Платонову, самодержавие опиралось «на сознание народной массы, которая видела в царе… выразителя народного единства и символ национальной независимости». В то же время царская власть была независима «от каких бы то ни было частных авторитетов и сил в стране». Исходя из этого, можно сказать, что самодержавная власть являлась одновременно демократической и абсолютной и выражала общенациональные интересы.

В. Г. Манягин, Апология Грозного царя. Иоанн Грозный без лжи и мифов, 2015

В течение ряда столетий на значительных пространствах Европы взаимодействовали славяне и германцы. Формы их взаимодействия были самыми различными, но традиция сохранила представление о давней борьбе, в период же образования ранних славянских государств эта борьба обострилась вполне реально. Создавалось впечатление извечного противостояния двух больших этносов: с VIII в. осуществляется германский «натиск на восток», в XVIII – XIX вв. реализуются давние стратегические цели России – овладение балтийским побережьем. Немецкие наследники Ливонского ордена оказались под властью русских царей, но новые подданные очень скоро приобрели права привилегированного сословия, а позднее стали опорой российского самодержавия. На царском дворе кормились захудалые графы и бароны из многочисленных германских княжеств. И чем значительнее были успехи русского оружия на поле брани, тем прочнее побежденные овладевали подступами к русскому трону. Именно в этой своеобразной обстановке складывалась норманнская теория – интерпретация летописного предания о призвании варягов в прогерманском духе.

А. Г. Кузьмин, Древнерусская цивилизация, 2013

Уездные и губернские дворянские собрания, проходившие крайне редко, решали вопросы чисто местные, постановкой общероссийских задач, за редким исключением, не озабочивались. Поэтому в силу политической разрозненности, дворянства, как политической корпорации, не существовало. Династия этим фактором могла быть довольна, ибо угроза ей с этой стороны перестала существовать. Хотя последствия такой политической аморфности в будущем обернулись для нее катастрофой. В течение веков препятствуя политической самоорганизации благородного сословия, трон сам себе вырыл могилу – в годы суровых испытаний на прочность династия осталась без естественной исторической опоры. Зато в течение многих десятилетий она мирилась с дворянским радикализмом, политически оформившимся в террористические организации – от Ишутина до Ленина – и поставившими себе цель низвергнуть самодержавие, устроив на его обломках утопическую коммуну-тюрьму, в сравнении с которой предшествующая российская крепостная система выглядела сущим санаторием.

Р. Г. Бармин, Пролегомены российской катастрофы. Часть I. Пролегомены октября 1917, 2015

Но и на этом не остановилась непрекращающаяся внутренняя борьба народа России с царем в собственной коллективной голове. Популярный советский анекдот гласил: «Ленин доказал, что государством может управлять пролетариат, Сталин – что государством может управлять личность, Хрущев – что любой дурак, а Брежнев – что государством можно вообще не управлять». Анекдот анекдотом, но развитие системы управления в советские годы продолжалось в прежнем направлении: всякий раз отвергалась, казалось бы, сердцевина самодержавия на современном этапе, но на следующем этапе находились какие-то неожиданные внутренние резервы, и обновленная форма правления по своей сути оставалась прежней. Разрушена сакральная основа самодержавия – православие и монархия, и на их месте возникает самодержавие на основе узурпации, диктатуры по праву захвата власти организованным партийно-преступным сообществом. «Преодолен культ личности» – во главе режима оказываются несоразмерные масштабу власти люди, будь то «любой дурак» (вовсе не дурак, но по масштабу личности, образования и кругозора совершенно неадекватный «царской власти» Хрущев), будь то вообще пустое место (умирающие, не контролирующие себя старцы Брежнев и Черненко). Но пределов для их власти становится все меньше как за счет усложнения и усиления аппарата власти, так и за счет снижения качества и уровня любой возможной оппозиции (и внутри системы, и вне ее).

Дмитрий Юрьев, Режим Путина. Постдемократия, -1

Как это понимать? Если предельно радикально и в широком смысле, то нельзя не видеть, что все тогдашнее русское общество состояло из рабов, различавшихся между собой лишь степенью рабства. Но призыв Аксакова к искоренению рабства относится в данном случае лишь к рабскому следованию идущей с Запада моды. И это как раз тот случай, когда «мысль изреченная есть ложь». Ведь славянофилы чувствовали, даже подразумевали, но ясно не формулировали: главный враг народа и России – вовсе не Запад, а российский деспотизм. (Вспомним признание Хомякова о его стыде за то, что русские в качестве господ-крепостников есть враги собственного народа.) Однако открыто сказать об этом означало для славянофилов уподобиться западникам, решительно бунтовавшим против российских монархов и указывавшим на Европу, где не было крепостного права и самодержавия; означало согласиться с тем, что в освобождении человека Европа действительно ушла дальше России и в этом деле России нужно догонять Европу, учиться у нее. Или, наконец, это означало обращение к отечественному опыту европеизации, ограничения самодержавия (например, в «европейское столетие») и отказ от воссоздания славного опыта патриархальной старины.

С. А. Никольский, Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии ХVIII – середины XIX столетия, -1

Приход к власти Николая I после восстания декабристов несколько улучшил ситуацию в стране, и Россия находилась в относительном спокойствии три десятка лет. Впрочем, разрушающие русскую государственность процессы продолжались, но они были подспудны и невидимы. Слабость русской государственности проявилась в Крымской войне, которую Россия проиграла, несмотря на беспримерный героизм простого народа. С восшествием на царский трон Александра II разрушительные процессы в государственном управлении стали набирать обороты. Царское самодержавие продолжало терять реальную поддержку со стороны дворянства. Тем более что у самого дворянства почва стала уходить из-под ног после отмены крепостного права. После начала реформы 1861 г. страна встала на путь развития капитализма, время «застойного» (и в то же время относительно стабильного) состояния российского общества закончилось. Начались новые, причем плохо прогнозируемые социально-экономические процессы, которыми власти управлять почти не могли. В городах стали появляться революционные элементы, которые сознательно расшатывали устои государства, требуя как минимум конституционной монархии, а как максимум – республики без монарха. Эффективность государственного управления в России стала падать также по причине быстрого укрепления в стране так называемой «четвертой власти» в виде газет и журналов, которые были в значительной степени под контролем нарождающейся буржуазии, а отчасти попали под контроль иностранного капитала. Несмотря на существование института цензуры, средства массовой информации вносили весомый вклад в расшатывание государственных устоев. Реформы Александра II (отмена крепостного права, земельные преобразования, финансовая, судебная, образовательная и другие реформы) не только не преодолели разделение России на два «народа», но еще более усугубили этот разрыв, создав в итоге угрозу существованию не только основной части русского народа, но и тому малому «народу», который Шарапов называл государственной бюрократией.

В. Ю. Катасонов, Экономическая теория славянофилов и современная Россия. «Бумажный рубль» С. Шарапова, 2016

Инициатива снизу стала прорастать только в канун отмены крепостного права и после, но дворянство в массе своей, веками воспитанное в узде, к этому времени уже социально деградировало. К реформе оно, развращенное паразитизмом растительного существования, окончательно выродилось в сословие духовных импотентов, чурающееся гражданской активности. Уездные и губернские дворянские собрания, проходившие крайне редко, решали вопросы чисто местные, постановкой общероссийских задач, за редким исключением, не озабочивались. Поэтому в силу политической разрозненности дворянства как политической корпорации не существовало. Династия этим фактором могла быть довольна, ибо угроза ей с этой стороны перестала существовать. Хотя последствия такой политической аморфности в будущем обернулись для нее катастрофой. В течение веков препятствуя политической самоорганизации благородного сословия, трон сам себе вырыл могилу – в годы суровых испытаний на прочность династия осталась без естественной исторической опоры. Зато в течение многих десятилетий она мирилась с дворянским радикализмом, политически оформившимся в террористические организации – от Ишутина до Ленина – и поставившим себе цель низвергнуть самодержавие, устроив на его обломках утопическую коммуну-тюрьму, в сравнении с которой предшествующая российская крепостная система выглядела сущим санаторием.

Р. Г. Бармин, Пролегомены российской катастрофы. Трилогия. Ч. I–II, 2016

Он замечал: «Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной». Речь, как очевидно, идет о том, чтобы Царь взял на вооружение те моменты социализма, которые препятствуют излишней подвижности и либерализму. Ясно, что идеи 1783 года несовместимы с идей самодержавной монархии. Монархический социализм – это не «нигилистический бунт и бред отрицания, а… законная организация труда и капитала… новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ». Этот порядок не должен вредить «ни Церкви, ни семье, ни высшей цивилизации». Показательно, что Леонтьев находил некоторую социалистичность и коммунистичность уже и в современной ему монархии. Он писал о соединении самодержавия с общинным коммунизмом русского крестьянства. Кроме того, Леонтьев сравнивал коммунистические порядки с монастырским общежитием.

А. В. Елисеев, Социализм с русским лицом, 2007

Он замечал: «Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной». Речь, как очевидно, идет о том, чтобы царь взял на вооружение те моменты социализма, которые препятствуют излишней подвижности и либерализму. Ясно, что идеи 1783 года несовместимы с идей самодержавной монархии. Монархический социализм – это не «нигилистический бунт и бред отрицания, а… законная организация труда и капитала… новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ». Этот порядок не должен вредить «ни Церкви, ни семье, ни высшей цивилизации». Показательно, что Леонтьев находил некоторую социалистичность и коммунистичность уже и в современной ему монархии. Он писал о соединении самодержавия с общинным коммунизмом русского крестьянства. Кроме того, Леонтьев сравнивал коммунистические порядки с монастырским общежитием.

А. В. Елисеев, Как обуздать олигархов, 2012

Русскую общественную мысль дореволюционного времени невозможно исследовать без обращения к ее западноевропейским и античным источникам. Изучение классических сочинений древнегреческих и древнеримских мыслителей являлось обязательной частью обучения дворянина из хорошей семьи в конце XVIIII – середине XIX в. Стремление властей императорской России насаждать классическое образование нередко приводило к результатам, далеким от намерений охранителей. Желание «жить по Плутарху» было характерно для многих представителей русской политической мысли послепетровского периода отечественной истории. Те или иные эпизоды древней истории становились орудием идейно-политической борьбы и экстраполировались на современность. При этом объектами интерпретации становились не только знаменитости античного мира, такие как Ликург, Солон, Цицерон, но и малознакомые современному, пусть даже и весьма образованному, читателю. В данной статье мы проанализируем, как на протяжении приблизительно 100 лет противники российского самодержавия регулярно обращались к деятельности спартанского царя VIII в. до н. э. Феопомпа, историчность существования которого отнюдь не бесспорна, в качестве примера превосходства конституционной монархии над абсолютизмом. При этом конституционалисты использовали авторитет Аристотеля (IV в. до н. э.), римского историка-моралиста (I в. н. э.) Валерия Максима и Плутарха (II в. н. э.), которые примерно в идентичных выражениях и с одинаковыми идеологическими выводами передали поистине лаконические слова Феопомпа:

Сборник статей, Декабристы. Актуальные направления исследований, 2014

На фоне декабристской неприязни к иноземцам вообще ярко выделяется их почти повальная враждебность к немцам, точнее, к «русским немцам», немцам, находящимся на русской службе. Эта проблема весьма дотошно проанализирована в упоминавшейся выше статье К.Ю. Рогова, тем не менее на некоторых ее аспектах необходимо остановиться. Важно понять, что «немцеедство» декабристов не было этнофобией по кровному признаку, в противном случае невозможно объяснить присутствие в тайном обществе Пестеля, Штейнгейля, братьев Кюхельбекер и других этнических немцев (хотя, в общем, прав П.Н. Свистунов, указывая на «факт, что в списке членов его встречается так мало фамилий нерусских»[113]). Дело также не в конфессиональных противоречиях: Пестель и Кюхельбекеры были лютеранами[114]. Водораздел между «хорошими» и «плохими» немцами проводился по критериям политического и культурного национализма: стремится ли тот или иной человек «германского происхождения» к ассимиляции среди русских, к членству в (становящейся) русской нации[115], или же он ориентируется на влиятельную в верхах корпорацию своих единоплеменников, четко отделяющую себя от стержневого этноса Российской империи. Корпорация эта охотно служила самодержавию, гарантировавшему ее привилегии, и была для него надежной опорой. Таким образом, проблема «русских немцев» имела по преимуществу социально-политический характер: поддерживая «деспотическую власть» (которая, в свою очередь, поддерживала их в ущерб русским дворянам), они являли собой очевидных (и объективных) врагов национального государства, к которому стремились декабристы[116]. Характерный набор декабристских претензий к «русским немцам» содержится, например, в мемуарах В.С. Толстого[117].

С. М. Сергеев, Русская нация. Национализм и его враги, 2017

Политика царского самодержавия по отношению к «инородцам», национальным окраинам была направлена на укрепление унитаристских тенденций. Это явно противоречило не только российскому менталитету, но и европейским традициям либерализма. Именно в таких условиях сформировались позиции различных политических партий по национальному вопросу, в том числе российских социал – демократов, а затем и большевиков25. Н.Я. Данилевский в своем знаменитом трактате «Россия и Европа», обосновывая право России на «обуздание» горцев, писал: «В Шотландских горах, с небольшим лет сто тому назад, жило несколько десятков, а может, и сотен тысяч таких рыцарей свободы; хотя те были христиане, и пообразованнее, и посмирнее, – да и горы, в которых они жили, не Кавказским чета, – но, однако, Англия нашла, что нельзя терпеть их гайлендеровских привычек, и при удобном случае разогнала их на все четыре стороны»26. Разумеется, есть и будут оставаться государственные интересы держав, но они могут находить свое решение не путем диктата, силой оружия, методами давления, скрытой формой угроз и т. п., а цивилизованными методами, учитывая национальные интересы и достоинство тех или иных народов, сообществ, государств27.

З. Х. Ибрагимова, Чеченцы, 2010

Разумеется, та конкретная форма, которую приняло это решение, возникла в результате переплетения влияния массы факторов, не связанных непосредственно с выбором 988 года. Например, вполне возможно, что, будь на месте Никона иерарх с иной психологией, можно было бы избежать раскола, и церковь к петровскому времени не пришла бы такой ослабленной, отринувшей и загнавшей в подполье наиболее активный и стойкий элемент. Да и сам Петр – не некая «закономерность», а конкретный человек, которого могло и не быть, который мог быть другим, и т. д. и т. п. Однако, очевидно, очень много в Петровских реформах непосредственно вытекает из глубоких, структурных особенностей русского общества, прямо связанных с православием. В самом деле, ведь очень вероятно, что мощное самодержавное государство, столкнувшись с проблемой необходимости преодоления отсталости по отношению к западным странам, будет решать ее именно «по-петровски» – не поступаясь властью и не заимствуя те институты западных обществ, которые ограничивают монархическую власть, а, напротив, всемерно усилив самодержавную власть за счет освобождения от неформальных, но мощных традиционалистских ограничений. Конкретные формы могли быть другими, но самодержавие не могло не использовать свою мощь для заимствования западных технических достижений и элементов западной культуры и не могло не использовать этого заимствования для еще большего усиления своей мощи.

Д. Е. Фурман, Избранное, 2011

Современники Петра Великого, знакомые с трудами Гоббса и Локка, в лучшем случае пытались использовать западные идеи и опыт для обоснования преимуществ российской системы власти. Идеолог петровского самодержавия Феофан Прокопович (1681–1737 гг.) в «Правде воли монаршей» учил, что хотя власть возникла по договору и для пользы подданных, но народ по внушению Бога раз и навсегда передал власть в руки монарха безо всяких условий. Бог поставил монарха выше народа и закона. Никто не вправе ограничить власть самодержца или расторгнуть договор между монархом и народом. С монархом Прокопович связывал реализацию естественных прав народа. Считал предпочтительной наследственную абсолютную монархию, поскольку правящий монарх стремится передать своему наследнику процветающее государство.

В. П. Огородников, Политология: ответы на экзаменационные билеты, 2009

Здесь необходимо подчеркнуть «ограничение центральной власти» – это цель боярства, указывающая на причину их действий, а следовательно, на главную причину Смуты – «Boyarstvostrikesback» (впрочем, долгосрочный контрудар империи окажется сильнее). Но необходимо также подчеркнуть и «готовое распасться общество». Речь идёт о том, что опричнина, заложив фундамент самодержавия, в то же время расшатала социальную структуру русского общества и создала многочисленный слой недовольных – так всегда бывает в периоды структурных кризисов (действия боярства превратили структурный кризис в системный – аналогичное превращение устроили «бояре» в начале XX в. и советские «бояре» в конце XXI в.: в обоих этих случаях системы рухнули; в смуте начала XVII в. система устояла).

А. И. Фурсов, Вопросы борьбы в русской истории. Логика намерений и логика обстоятельств, 2016

Наиболее объективно, на наш взгляд, время правления Павла I было представлено в работе профессора М.В. Клочкова[12]. По мнению историка, император не был сумасшедшим или святым. Он был сторонником истинного самодержавия, а лозунгами нового царствования стали «закон и порядок». Однако эта вполне разумная идея была доведена Павлом I до абсурда. Стремясь встать в центре государственного управления, Павел I фактически начал преобразования государственных учреждений из коллегиальной в министерскую форму. Надо сказать, что Клочков чуть ли не единственный историк, который анализировал именно политику, а не личность императора Павла. Именно поэтому его исследование является достаточно объективным.

Н. В. Коршунова, Крах политической доктрины императора Павла I, или Как нельзя управлять страной, 2018

Земские соборы перестали собирать, за образец Петр взял абсолютистскую модель государственной власти, которая в его времена господствовала в большинстве европейских стран. Вместе с тем и впредь любой самодержец должен был учитывать интересы влиятельных групп элиты, армейской верхушки. Самодержавие будут ограничивать и высшая бюрократия, и необходимость делегировать полномочия, и народные бунты, и дворцовые перевороты.

В. А. Никонов, Лидерство по-русски, 2017

Но империя не сдавалась без боя. Характеризуя российское самодержавие в конце ХIХ столетия, П.А. Зайончковский приводит слова Бунге – председателя Комитета министров во время правления Александра III, который писал, что в русском государстве должны господствовать русская государственность, то есть русская государственная власть и русские учреждения (конечно, примененные к бытовым условиям инородцев и окраин), русская народность, то есть освобождение последней от иноплеменного преобладания, русский язык как общий государственный и, наконец, уважение к вере, исповедуемой русским народом и его государем. Тот факт, что тезис о господстве русской народности был изложен немцем по национальности и лютеранином по вероисповеданию, не представляет собою ничего необычного: прозелиты, как правило, более всего ортодоксальны.

С. Н. Бабурин, Новая русская империя, 2013

Самодержавие имело склонность не давать долго работать региональным институтам и не позволять укореняться особым политическим идентичностям – отчасти, из принципа, отчасти, чтобы максимально увеличить доходы. В некоторых периферийных регионах, в первую очередь, в Финляндии, балтийских провинциях и (недолго) в Польше, действительно, сохранялись полуавтономные местные институты. Но, по логике самодержавия, не говоря уже о настроениях русских, было очень трудно совместить самодержавие в российском центре с политической свободой на нерусской периферии. Декабристы сделали это очевидным для Николая I. Но единство и неделимость империи изначально были абсолютным принципом.

Сборник статей, Российская империя в сравнительной перспективе, 2004