Неточные совпадения
Райский вошел в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и приступили к какому-то соусу. Он почувствовал себя в том положении, в каком чувствует себя приезжий актер, первый раз
являясь на провинциальную
сцену, предшествуемый толками и слухами. Все вдруг смолкло и перестало жевать, и все устремило внимание
на него.
«Хозяйка, самовар!» И пойдет суматоха:
на сцену является известный погребец, загремят чашки, повалит дым, с душистой струей, от маленького графинчика, в печке затрещит огонь,
на сковороде от поливаемого масла раздается неистовое шипенье; а
на столе поставлена уж водка, икра, тарелки etc., etc.
У меня
на сцене является он; правда, он ничего и не говорит в поэме, а только появляется и проходит.
На меня сильно действовали эти страшные
сцены…
являлись два полицейских солдата по зову помещика, они воровски, невзначай, врасплох брали назначенного человека; староста обыкновенно тут объявлял, что барин с вечера приказал представить его в присутствие, и человек сквозь слезы куражился, женщины плакали, все давали подарки, и я отдавал все, что мог, то есть какой-нибудь двугривенный, шейный платок.
Каждый раз
на новом месте отцовской службы неизменно повторялись одни и те же
сцены: к отцу
являлись «по освященному веками обычаю» представители разных городских сословий с приношениями.
С половины пьесы он начинает спускать своего героя с того пьедестала,
на котором он
является в первых
сценах, а в последнем акте показывает его решительно неспособным к той борьбе, какую он принял было
на себя.
Происходило это уже почти пред самым вторичным появлением нашего героя
на сцену нашего рассказа. К этому времени, судя
на взгляд, бедного князя Мышкина уже совершенно успели в Петербурге забыть. Если б он теперь вдруг
явился между знавшими его, то как бы с неба упал. А между тем мы все-таки сообщим еще один факт и тем самым закончим наше введение.
Произошла неловкая немая
сцена, пока не
явилась на выручку Нюрочка.
«Галки» окружили Раису Павловну, как умирающую. Аннинька натирала ей виски одеколоном, m-lle Эмма в одной руке держала стакан с водой, а другой тыкала ей прямо в нос каким-то флаконом. У Родиона Антоныча захолонуло
на душе от этой
сцены; схватившись за голову, он выбежал из комнаты и рысцой отправился отыскивать Прейна и Платона Васильевича, чтобы в точности передать им последний завет Раисы Павловны, которая теперь в его глазах
являлась чем-то вроде разбитой фарфоровой чашки.
Генерал тоже был недоволен детским легкомыслием набоба и только пожимал плечами. Что это такое в самом деле? Владелец заводов — и подобные
сцены… Нужно быть безнадежным идиотом, чтобы находить удовольствие в этом дурацком катанье по траве. Между тем время летит, дорогое время, каждый час которого
является прорехой в интересах русского горного дела. Завтра нужно ехать
на заводы, а эти господа утешаются бог знает чем!
Толпа раздается, и
на сцену является генеральша Дарья Михайловна Голубовицкая.
Он говорил себе, что такой решительный шаг, какой представляла собой отмена крепостного права, не может остаться без дальнейших последствий; что разделение
на сословия не удержится, несмотря ни
на какие искусственные меры; что
на место отдельных сословных групп
явится нечто всесословное и, наконец, выступит
на сцену «земля».
Ежели
на сцену судоговорения
являлся миллион, то дело было стоящее; ежели
являлась какая-нибудь тысяча, то ищущему заявлялось прямо:"Я адвокатурой не занимаюсь".
— Ей бы следовало полюбить Ральфа, — возразил Калинович, — весь роман написан
на ту тему, что женщины часто любят недостойных, а людям достойным узнают цену довольно поздно. В последних
сценах Ральф
является настоящим героем.
Наконец,
сцена опять переменяется, и
является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и
на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? — ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его — поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее).
Но
сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то «Праздник жизни»,
на котором поют даже насекомые,
является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный.
Запершись в кабинете и засевши за письменный стол, он с утра до вечера изнывал над фантастической работой: строил всевозможные несбыточные предположения, учитывал самого себя, разговаривал с воображаемыми собеседниками и создавал целые
сцены, в которых первая случайно взбредшая
на ум личность
являлась действующим лицом.
Толстяк наконец
явился, усталый, полузадохшийся, с каплями пота
на лбу, развязав галстух и сняв картуз. Молча и мрачно влез он в коляску, и в этот раз я уступил ему свое место; по крайней мере он не сидел напротив Татьяны Ивановны, которая в продолжение всей этой
сцены покатывалась со смеху, била в ладоши и во весь остальной путь не могла смотреть равнодушно
на Степана Алексеевича. Он же, с своей стороны, до самого дома не промолвил ни единого слова и упорно смотрел, как вертелось заднее колесо коляски.
— А знаешь, как образовалась эта высшая порода людей? Я об этом думал, когда смотрел со
сцены итальянского театра
на «весь Петербург», вызывавший Патти… Сколько нужно чужих слез, чтобы вот такая патрицианка выехала в собственном «ланде»,
на кровных рысаках. Зло, как ассигнация, потеряло всякую личную окраску, а
является только подкупающе-красивой формой. Да, я знаю все это и ненавижу себя, что меня чаруют вот эти патрицианки… Я их люблю, хотя и издали. Я люблю себя в них…
Она
являлась ровно через день, как
на службу, и теперь уже не стеснялась моим присутствием, чтобы разыгрывать
сцены ревности, истерики и даже обмороки.
Пепко вдруг замолчал и посмотрел
на меня, стиснув зубы. В воздухе пронеслась одна из тех невысказанных мыслей, которые
являются иногда при взаимном молчаливом понимании. Пепко даже смутился и еще раз посмотрел
на меня уже с затаенной злобой: он во мне начинал ненавидеть свою собственную ошибку, о которой я только догадывался. Эта маленькая
сцена без слов выдавала Пепку головой… Пепко уже раскаивался в своей откровенности и в то же время обвинял меня, как главного виновника этой откровенности.
(Быстро уходит в лес налево. Варвара Михайловна делает движение, как бы желая идти за ним, но тотчас же, отрицательно качнув головой, опускается
на пень. В глубине
сцены, около ковра с закусками,
является Суслов, пьет вино. Варвара Михайловна встает, уходит в лес налево. С правой стороны быстро входит Рюмин, оглядывается и с жестом досады опускается
на сено. Суслов, немного выпивший, идет к Рюмину, насвистывая.)
Тогда для меня, еще молодого актера, увлеченного
сценой, она уже
явилась великой артисткой, хотя я увидел ее только
на один миг: сверкнул и сейчас розовый профиль в морозный день
на бриллиантовом фоне солнечного снега…
По случаю болезни двух главных артистов отменили спектакль и решили заменить его музыкально-литературным вечером, программа которого была составлена
на утренней репетиции, участвующие частью приглашены тут же, а если кто не
явится, легко было заменить кем-нибудь из провинциальных известностей, из которых каждому было лестно выступить
на московской
сцене.
И вот опять выступает
на сцену красноречие цифр, опять
является возможность аттестации и соединенных с нею опасений, сохранил ли иностранный гость благодарное воспоминание о. нашем гостеприимстве или не сохранил?
Настоящая же зима исключительно обратила нас к театру, потому что неожиданно
на публичной
сцене явился московский актер Плавильщиков.
Причина была мне известна: он был неравнодушен к одной девице, постоянной посетительнице наших спектаклей, и ему хотелось
явиться перед ней
на сцене в генеральском мундире с большими эполетами и пасть в ее глазах от роковой пули.
Народ, еще неопытный в таких волнениях, похож
на актера, который,
являясь впервые
на сцену, так смущен новостию своего положения, что забывает начало роли, как бы твердо ее ни знал он; надобно непременно, чтоб суфлер, этот услужливый Протей, подсказал ему первое слово, — и тогда можно надеяться, что он не запнется
на дороге.
Поэтому первую часть я посвящаю биографическим подробностям героев ташкентства, а во второй —
на сцену явится самое «ташкентское дело», в создании которого примут участие действующие лица первой части.
Вообще о. Андроник и Асклипиодот были неразлучные друзья и
являлись всегда вместе; самые интересные
сцены происходили тогда, когда
являлась Галактионовна, которая в совершенстве владела искусством поджаривать этих друзей
на медленном огне.
Чтобы окончательно дорисовать эту драматическую
сцену,
явился Михайло Николаич Масуров, весь в мелу, с взъерошенными волосами и с выбившеюся из-под жилета манишкою. Вошел он по обыкновению быстро. Первый предмет, попавшийся ему
на глаза, была лежавшая
на диване Юлия.
Когда Буланин
явился в дежурную, то Петух и Козел одновременно встретили его, покачивая головами: Петух кивал головой сверху вниз и довольно быстро, что придавало его жестам укоризненный и недовольный оттенок, а Козел покачивал слева направо и очень медленно, с выражением грустного сожаления. Эта мимическая
сцена продолжалась минуты две или три. Буланин стоял, переводя глаза с одного
на другого.
Здесь держатся еще немногие ветераны старой петербургской
сцены, и между ними имена Самойлова, Каратыгина напоминают золотое время, когда
на сцене являлись Шекспир, Мольер, Шиллер — и тот же Грибоедов, которого мы приводим теперь, и все это давалось вместе с роем разных водевилей, переделок с французского и т. п.
А иногда губернатор
на сцену вовсе не
являлся, а только предполагался за кулисами, как опора добродетели, вроде фатума древних.
Опера
явилась еще в 1828 году, была хорошо принята публикой и довольно долго оставалась
на сцене; цыганская песня «Мы живем среди полей», весьма удачно написанная Загоскиным и положенная
на музыку Верстовским, особенно нравилась и долго держалась, да и теперь еще держится в числе любимых песен московских цыган и русских песельников.
Вот в коротких словах содержание рассказа:
на сцене являются два молодых гвардейских офицера, Симский и Мамонов, книжная речь которых, пересыпанная дикими иностранными словами, приводит в изумление и досаду стариков того времени; оба молодые человека весьма охотно принимают новый порядок вещей и уже скучают старинными обычаями: это представители нового поколения.
Перед самым концом репетиции
на сцену вдруг
явился высокий, длинноносый, худой господин в котелке и с усами. Он пошатывался, задевал за кулисы, и глаза у него были совсем как две оловянные пуговицы. Все глядели
на него с омерзением, но замечания ему никто не сделал.
— Конечно, въявь, и в старом своем виде: с безвременною сединой в черных кудрях, с беспечнейшим лицом, отмеченным печатью доброты и кротости, с глазами пылкими, но кроткими, в плаще из бархата, забывшего свой цвет, и с тонкою длинною шпагой в протертых ножнах.
Являлся так, как Спиридонов видел его
на балаганной
сцене, когда ярмарочная группа давала свои представления.
Увлеченный ею в этом движении, Висленев задел рукой за лампу и в комнате настала тьма, а черепки стекла зазвенели по полу.
На эту
сцену явился Горданов: он застал Бодростину, весело смеющуюся,
на диване и Висленева, собирающего по полу черепки лампы.
Быстрый успех в Лондоне лет пятнадцать перед тем он имел сразу,
явившись Гамлетом в такой гримировке и в таком костюме, каких никто еще не пускал в ход
на лондонских
сценах.
То, что начало носиться перед ней в виде чего-то несбыточного, после представления пьесы, где впервые ее повлекло
на сцену, — то
являлось теперь как нечто вполне осуществимое.
Они не могли быть загадкою для посвященных в таинства Бироновых проделок.
На картинах представлено было: 1-е)
сцена замораживания Горденки, снятая как бы с натуры; 2-е)
сцена на Неве, где
является привидение, чтобы отнять ледяной труп у конюхов; 3-е) маскерадные герои
на Волковом поле и 4-е) самоубийство Гроснота.
Публика для внимательного наблюдателя разделялась
на две категории: одна пришла вынести из театра купленное ею эстетическое наслаждение, и по напряженному вниманию, отражавшемуся в ее глазах, устремленных
на сцену, видно было, что она возвращала уплаченные ею в кассе трудовые деньги, другая категория приехала в театр, отдавая долг светским обязанностям, себя показать и людей посмотреть; для них театр — место сборища, то же, что бал, гулянье и даже церковная служба — они везде
являются в полном сборе, чтобы скучать, лицезрея друг друга.
«Одно я знаю достоверно, я видела ее несколько раз, она обворожительно хороша. С такою внешностью нельзя не иметь успеха
на сцене. Красота артистки, в наше время,
является суррогатом таланта», — окончательно успокоила себя Львенко и позвонила.
Вернувшись домой, Гиршфельд тотчас же распорядился послать за Стефанией Павловной, написав ей коротенькую записку. Она вскоре
явилась. Он усадил ее
на диван и дрожащим от волнения голосом передал ей только что устроенную ее мужем
сцену.