Неточные совпадения
Городничий. Не верьте, не верьте!
Это такие лгуны… им вот эдакой ребенок не поверит. Они уж и по всему городу известны за лгунов. А насчет мошенничества, осмелюсь доложить:
это такие мошенники, каких
свет не производил.
Городничий. Скажите! такой просвещенный гость, и терпит — от кого же? — от каких-нибудь негодных клопов, которым бы и на
свет не следовало родиться. Никак, даже темно в
этой комнате?
Почтмейстер. Знаю, знаю…
Этому не учите,
это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на
свете. Я вам скажу, что
это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Больше полугода, как я в разлуке с тою, которая мне дороже всего на
свете, и, что еще горестнее, ничего не слыхал я о ней во все
это время.
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково
это?
Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным"Устав о неуклонном сечении", но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется, что могут существовать на
свете люди, которые даже
эту неуклонность считают нужным обеспечивать какими-то уставами.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на
свет что-то иное, чему еще не было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно было бы, впрочем, полагать, что
это"иное"появилось тогда в первый раз; нет, оно уже имело свою историю…
Был у нее, по слухам, и муж, но так как она дома ночевала редко, а все по клевушка́м да по овинам, да и детей у нее не было, то в скором времени об
этом муже совсем забыли, словно так и явилась она на
свет божий прямо бабой мирскою да бабой нероди́хою.
Наставшее затем утро также не благоприятствовало проискам польской интриги, так как интрига
эта, всегда действуя в темноте, не может выносить солнечного
света.
"Мудрые мира сего! — восклицает по
этому поводу летописец, — прилежно о сем помыслите! и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и иные орудия, в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы сила и
свет просвещения замыкаются!"
С
этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на
свете не было, исчез без остатка, как умеют исчезать только «старатели» русской земли.
Она думала теперь именно, когда он застал ее, вот о чем: она думала, почему для других, для Бетси, например (она знала ее скрытую для
света связь с Тушкевичем), всё
это было легко, а для нее так мучительно?
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все
эти страшные и высокопарные слова о том
свете, когда и на
этом жить было бы очень весело.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил
эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым
светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
— Я больше тебя знаю
свет, — сказала она. — Я знаю
этих людей, как Стива, как они смотрят на
это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе.
Этого не было.
Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена —
это для них святыня. Как-то у них
эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и
этим. Я
этого не понимаю, но
это так.
Когда графиня Нордстон позволила себе намекнуть о том, что она желала чего-то лучшего, то Кити так разгорячилась и так убедительно доказала, что лучше Левина ничего не может быть на
свете, что графиня Нордстон должна была признать
это и в присутствии Кити без улыбки восхищения уже не встречала Левина.
Это было не предположение, — она ясно видела
это в том пронзительном
свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений.
Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью любви, которая наполняла и его сердце. Глаза
эти светились ближе и ближе, ослепляя его своим
светом любви. Она остановилась подле самого его, касаясь его. Руки ее поднялись и опустились ему на плечи.
«Честолюбие? Серпуховской?
Свет? Двор?» Ни на чем он не мог остановиться. Всё
это имело смысл прежде, но теперь ничего
этого уже не было. Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате. «Так сходят с ума, — повторил он, — и так стреляются… чтобы не было стыдно», добавил он медленно.
Она вспомнила, как она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в
свете, всякая женщина может подвергнуться
этому, но что он доверяется вполне ее такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности.
Живя старою жизнью, она ужасалась на себя, на свое полное непреодолимое равнодушие ко всему своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и любящим ее, к огорченной
этим равнодушием матери, к милому, прежде больше всего на
свете любимому нежному отцу.
Но, несмотря на то, что его любовь была известна всему городу — все более или менее верно догадывались об его отношениях к Карениной, — большинство молодых людей завидовали ему именно в том, что было самое тяжелое в его любви, — в высоком положении Каренина и потому в выставленности
этой связи для
света.
Две дамы
эти были главные представительницы избранного нового петербургского кружка, называвшиеся, в подражание подражанию чему-то, les sept merveilles du monde. [семь чудес
света.]
Яркое солнце, веселый блеск зелени, звуки музыки были для нее естественною рамкой всех
этих знакомых лиц и перемен к ухудшению или улучшению, за которыми она следила; но для князя
свет и блеск июньского утра и звуки оркестра, игравшего модный веселый вальс, и особенно вид здоровенных служанок казались чем-то неприличным и уродливым в соединении с
этими собравшимися со всех концов Европы, уныло двигавшимися мертвецами.
Вронский в первый раз испытывал против Анны чувство досады, почти злобы за ее умышленное непонимание своего положения. Чувство
это усиливалось еще тем, что он не мог выразить ей причину своей досады. Если б он сказал ей прямо то, что он думал, то он сказал бы: «в
этом наряде, с известной всем княжной появиться в театре — значило не только признать свое положение погибшей женщины, но и бросить вызов
свету, т. е. навсегда отречься от него».
— Если
свет не одобряет
этого, то мне всё равно, — сказал Вронский, — но если родные мои хотят быть в родственных отношениях со мною, то они должны быть в таких же отношениях с моею женой.
—
Это я, — отвечал Константин Левин, выходя на
свет.
Разве не молодость было то чувство, которое он испытывал теперь, когда, выйдя с другой стороны опять на край леса, он увидел на ярком
свете косых лучей солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и с корзинкой шедшей легким шагом мимо ствола старой березы, и когда
это впечатление вида Вареньки слилось в одно с поразившим его своею красотой видом облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого старого леса, испещренного желтизною, тающего в синей дали?
— Ах, какая ночь! — сказал Весловский, глядя на видневшиеся при слабом
свете зари в большой раме отворенных теперь ворот край избы и отпряженных катков. — Да слушайте,
это женские голоса поют и, право, недурно.
Это кто поет, хозяин?
— Я пожалуюсь? Да ни за что в
свете! Разговоры такие пойдут, что и не рад жалобе! Вот на заводе — взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом да старшиной.
Этот отпорет его по старинному. А не будь
этого — бросай всё! Беги на край
света!
Только одни на
свете были
эти глаза.
— На том
свете поймем всё
это, — сказал он шутя.
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо
этот, после того как они переехали в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от
света, связей, честолюбия для любимой женщины.
Занятия его и хозяйством и книгой, в которой должны были быть изложены основания нового хозяйства, не были оставлены им; но как прежде
эти занятия и мысли показались ему малы и ничтожны в сравнении с мраком, покрывшим всю жизнь, так точно неважны и малы они казались теперь в сравнении с тою облитою ярким
светом счастья предстоящею жизнью.
Это было чувство омерзения к чему-то: к Алексею ли Александровичу, к себе ли, ко всему ли
свету, — он не знал хорошенько.
Вронский понял, что дальнейшие попытки тщетны и что надо пробыть в Петербурге
эти несколько дней, как в чужом городе, избегая всяких сношений с прежним
светом, чтобы не подвергаться неприятностям и оскорблениям, которые были так мучительны для него.
— Мне нужно, чтоб я не встречал здесь
этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни
свет, ни прислуга не могли обвинить вас… чтобы вы не видали его. Кажется,
это не много. И за
это вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
«Разумеется, — думал он, —
свет придворный не примет ее, но люди близкие могут и должны понять
это как следует».
Третий круг наконец, где она имела связи, был собственно
свет, —
свет балов, обедов, блестящих туалетов,
свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы не спуститься до полусвета, который члены
этого круга думали, что презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные, но одни и те же.
Кто не знал ее и ее круга, не слыхал всех выражений соболезнования, негодования и удивления женщин, что она позволила себе показаться в
свете и показаться так заметно в своем кружевном уборе и со своей красотой, те любовались спокойствием и красотой
этой женщины и не подозревали, что она испытывала чувства человека, выставляемого у позорного столба.
Я вперед всё расскажу, — и злой
свет зажегся в ее за минуту пред
этим нежных глазах.
Всё, что он видел в окно кареты, всё в
этом холодном чистом воздухе, на
этом бледном
свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
«Боже мой, как светло!
Это страшно, но я люблю видеть его лицо и люблю
этот фантастический
свет… Муж! ах, да… Ну, и слава Богу, что с ним всё кончено».
И она боялась
этого больше всего на
свете и потому скрывала от него всё, что касалось сына.
— Тем хуже, чем прочнее положение женщины в
свете, тем хуже.
Это всё равно, как уже не то что тащить fardeau руками, а вырывать его у другого.
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув на краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена считает себя непонятою женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает в ней
это мнение о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их души, перенеся
свет на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжала свою мысль.
С привычным тактом светского человека, по одному взгляду на внешность
этой дамы, Вронский определил ее принадлежность к высшему
свету.
— Я понимаю, — сказала Дарья Александровна, невольно любуясь им, как он искренно и твердо сказал
это. — Но именно потому, что вы себя чувствуете причиной, вы преувеличиваете, я боюсь, — сказала она. — Положение ее тяжело в
свете, я понимаю.
— Я игнорирую
это до тех пор, пока
свет не знает
этого, пока мое имя не опозорено.
— Да не говори ей вы. Она
этого боится. Ей никто, кроме мирового судьи, когда ее судили за то, что она хотела уйти из дома разврата, никто не говорил вы. Боже мой, что
это за бессмыслица на
свете! — вдруг вскрикнул он. —
Эти новыя учреждения,
эти мировые судьи, земство, что
это за безобразие!