Неточные совпадения
Все знавшие
этого ребенка удивлялись на него и со страхом говорили: ох, она не будет жить на
свете!
Но всего замечательней в
этом лице были глаза,
эти окна души, как их называли поэты, — окна, в которые внутренний человек смотрит на
свет из своего футляра.
Печать иная почивала на
этом облике: вам вверить ей хотелось все, что вам мило и дорого на
свете, и ваше внутреннее чувство вам за нее клялось, что ни соблазн любовных слов, ни золото, ни почести, ни диадема королевы врасплох ее застать не могут и не возьмут ее в осаду.
Талантливости Истомина не отвергал никто, но одни находили, что талантливость
эта все-таки не имеет того значения, которое придают ей; другие утверждали, что талант Истомина сам по себе велик, но что он принимает ложное направление; что деньги и покровительства губят его, а в
это время Истомин вышел в
свет с другою работою, показавшею, что талант его не губится ни знакомствами, ни деньгами, и его завистники обратились в злейших его врагов.
— Да-с, так-с
это, именно так-с, — продолжал Истомин. — И все
это так именно потому, что сынове мира сего мудрейши сынов
света суть, всвоем роде. Праздник на вашей улице. Женщины, не наши одни русские женщины, а все почти женщины, в целом мире, везде они одной с вами религии — одному с вами золотому богу кланяются. Всегда они нас продадут за вас, будьте в
этом благонадежны.
Долго я проворочался, придя домой, на моей постели и не мог уснуть до
света. Все смущал меня
этот холод и трепет,
этот слабый звук
этого слабого прощайте и тысячу раз хотелось мне встать и спросить Истомина, зачем он, прощаясь, поцеловал Манину руку, и поцеловал ее как-то странно — в ладонь. Утром я опять думал об
этом, и все мне было что-то такое очень невесело.
— Представьте себе, если посудить здраво, — продолжала старуха, — ведь сколько есть на
свете несчастных родителей — ведь
это ужас!
Мы обошли три линии, не сказав друг другу ни слова; дорогой я два или три раза начинал пристально смотреть на Иду, но она не замечала
этого и твердой походкой шла, устремив неподвижно свои глаза вперед. При бледном лунном
свете она была обворожительно хороша и характерна.
Сменялась и
эта картина, и шевелилось передо мною какое-то огромное, ослизшее, холодное чудовище, с мириадами газовых глаз на черном шевелящемся теле, по которому ползли, скакали, прыгали и спотыкались куда-то вечно спешащие люди; слышались сиплые речи, детские голоса, распевающие под звуки разбитых шарманок, и темный угол моей комнаты, в окне которой слабо мерцал едва достигавший до нее
свет уличного фонаря.
При бледном
свете белой ночи я видел, как личико Мани хотело сложиться в самую веселую улыбку, но
это не удалось ей.
— Лаять! — вскрикнул он. — Лаять! Я лаю, господин Истомин; я лаю, да, я молчком не кусаюсь, да-с; я верная собака, господин Истомин; я не кусаюсь. Один человек на
свете, которого я захотел загрызть, —
это вы. Я вызываю вас на дуэль, господин Истомин.
—
Это все равно, — продолжала, сдвигая строго брови, Ида. — Мы вас простили; а ваша казнь?.. она придет сама, когда вы вспомните вчерашнюю проделку. — Мой боже! так оскорбить женщину, которая вас так любила, и после жить! Нет; сделавши такое дело, я, женщина, я б не жила пяти минут на
свете.
— О да! о да! мне кажется, что
этого не будет; вы
это верно угадали, — подхватила с полной достоинства улыбкой Ида. — А ведь смотрите: я даже не красавица, Истомин, и что из вас я сделала?.. Смешно подумать, право, что я, я, Ида Норк, теперь для вас, должно быть, первая красавица на
свете? что я сильней всех
этих умниц и красавиц, которые сделали вас таким, как вы теперь… обезоруженным, несчастным человеком, рабом своих страстей.
Прошел год, другой — о Романе Прокофьиче не было ни слуха ни духа. Ни о самом о нем не приходило никаких известий, ни работ его не показывалось в
свете, и великие ожидания, которые он когда-то посеял, рухнули и забылись, как забылись многие большие ожидания, рано возбужденные и рано убитые многими подобными ему людьми. Норки жили по-прежнему; Шульц тоже. Он очень долго носился с извинительной запиской Истомина и даже держался слегка дуэлистом, но, наконец, и
это надоело, и
это забылось.
— Да все
это еще простительно, если смотреть на вещи снисходительным глазом: она ведь могла быть богата, а Бер, говорят, слишком жаден и сам своих лошадей кормит. Я
этому верю, потому что на
свете есть всякие скареды. Но Вейса не было, а он должен был играть на фортепиано. Позвали
этого русского Ивана, что лепит формы, и тут-то началась потеха. Ты знаешь, как он страшен? Он ведь очень страшен, ну и потому ему надели на глаза зеленый зонтик. Все равно он так распорядился, что ему глаза теперь почти не нужны.
— Кончаю тем, что и за
это не вправе обижаться, но только вот что: Каину угла-то ничьего не нужно… Прощайте, Бер, — вам здесь направо, а я пойду налево — таким манером, даст господь, мы друг другу на дороге не встретимся. Я, должно быть, уж не обойду вокруг
света.
Она нюхала
эту смесь, встряхивала ее, держа пузырек между большим и указательным пальцем правой руки, смотрела на нее, прищуря один глаз, на
свет и, снова понюхав, опять принималась трясти снова.
О боже! боже! как страшно и как холодно становится на
свете живому человеку, когда сведешь его на
этот узкий, узкий путь, размеренный масштабом теплого угла, кормленья и процентов!
На небе садился ранний зимний вечер с одним из тех странных закатов, которые можно видеть в северных широтах зимою, — закат желтый, как отблеск янтаря, и сухой. По
этому янтарному фону, снизу, от краев горизонта, клубится словно дым курений, возносящийся к таинственному престолу, сокрытому
этим удивительным
светом.
При такой заре, покуда не забрана половина облитого янтарем неба, в комнатах Иды и ее матери держится очень странное освещение — оно не угнетает, как белая ночь, и не радует, как
свет, падающий лучом из-за тучи, а оно приносит с собою что-то фантасмагорическое: при
этом освещении изменяются цвета и положения всех окружающих вас предметов: лежащая на столе головная щетка оживает, скидывается черепахой и шевелит своей головкой; у старого жасмина вырастают вместо листьев голубиные перья; по лицу сидящего против вас человека протягиваются длинные, тонкие, фосфорические блики, и хорошо знакомые вам глаза светят совсем не тем блеском, который всегда вы в них видели.
Оживляется Ида, читая об
этом страшном подходе героев с светильниками, опущенными в глиняные кувшины; тише дышит больная старушка, в сотый раз слушающая
эту историю, и поворачивает к
свету свое лицо; и ныне, как в детстве, она ждет, когда разлетится в черепья кувшин Гедеонов, и за ним треснут другие кувшины, и разольется во тьме полуночи
свет, в них скрытый…
И вот
это свершилось… звеня разлетелись кувшины, и идет облако
света во тьме.
Да;
это сам, «одеянный
светом, как ризою», стал у ее изголовья и назвал ее душу, и душа вопросила его: «Как имя твое?», но он ответил ей, что ответил видевшему его лицом к лицу Иакову, — он сказал ей: «что тебе в имени моем? оно чудно».
«Да, закрывается небо, и отошедшие души спешат, чтоб не скитаться до утра у запертой двери», — подумала Ида и с
этой мыслью невольно вздрогнула: ей показалось, что в
это мгновение ее тихая мать тоже стоит у порога той двери, откуда блистает фантастический
свет янтаря, догорев над полуночным краем.