Неточные совпадения
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого
удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним
чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Она бы скрыла это; но главное
чувство было бы радость о том, что я наказана за те
удовольствия, в которых она завидовала мне.
Кроме того, он был уверен, что Яшвин уже наверное не находит
удовольствия в сплетне и скандале, а понимает это
чувство как должно, то есть знает и верит, что любовь эта — не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.
— Вот он! — сказал Левин, указывая на Ласку, которая, подняв одно ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить
удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. — Ну, я рад, что тебе удалось, — сказал Левин, вместе с тем уже испытывая
чувство зависти, что не ему удалось убить этого вальдшнепа.
Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое
удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе
чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти?
Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого
чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое
удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слез!»
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного
удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их
чувства, их нежность, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться.
И ежедневно кто-нибудь с
чувством ужаса или
удовольствия кричал о разгромах крестьянством помещичьих хозяйств.
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать себе в
удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск
чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его.
Не то чтоб он меня так уж очень мучил, но все-таки я был потрясен до основания; и даже до того, что обыкновенное человеческое
чувство некоторого
удовольствия при чужом несчастии, то есть когда кто сломает ногу, потеряет честь, лишится любимого существа и проч., даже обыкновенное это
чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во мне другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно горю, сожалению о Крафте, то есть сожалению ли, не знаю, но какому-то весьма сильному и доброму
чувству.
Первое
чувство Нехлюдова было
удовольствие.
Всё шло без задержек, скоро и не без торжественности, и эта правильность, последовательность и торжественность, очевидно, доставляли
удовольствие участвующим, подтверждая в них сознание, что они делают серьезное и важное общественное дело. Это
чувство испытывал и Нехлюдов.
Александр Привалов, потерявший голову в этой бесконечной оргии, совсем изменился и, как говорили о нем, — задурил. Вконец притупившиеся нервы и расслабленные развратом
чувства не могли уже возбуждаться вином и
удовольствиями: нужны были человеческие страдания, стоны, вопли, человеческая кровь.
Да и как не поощрять, когда пословица в те давние времена ходила: «Каждая купчиха имеет мужа — по закону, офицера — для
чувств, а кучера — для
удовольствия». Как же кухарке было не иметь кума-пожарного!
Аглая Ивановна вспыхнула и, верьте не верьте, немножко даже потерялась, оттого ли, что я тут был, или просто увидав Гаврилу Ардалионовича, потому что уж ведь слишком хорош, но только вся вспыхнула и дело кончила в одну секунду, очень смешно: привстала, ответила на поклон Гаврилы Ардалионовича, на заигрывающую улыбку Варвары Ардалионовны и вдруг отрезала: «Я только затем, чтобы вам выразить лично мое
удовольствие за ваши искренние и дружелюбные
чувства, и если буду в них нуждаться, то, поверьте…».
С
удовольствием исполняю поручение Ивана Ивановича, который просит меня передать вам
чувства, возбужденные в нем последним вашим письмом, начатым на Уральском хребте и оконченным в Петербурге…
То она твердо отстаивала то, в чем сама сомневалась; то находила
удовольствие оставлять под сомнением то, чему верила; читала много и жаловалась, что все книги глупы; задумывалась и долго смотрела в пустое поле, смотрела так, что не было сомнения, как ей жаль кого-то, как ей хотелось бы что-то облегчить, поправить, — и сейчас же на языке насмешка, часто холодная и неприятная, насмешка над
чувством и над людьми чувствительными.
Чувство собственности, исключительной принадлежности чего бы то ни было, хотя не вполне, но очень понимается дитятей и составляет для него особенное
удовольствие (по крайней мере, так было со мной), а потому и я, будучи вовсе не скупым мальчиком, очень дорожил тем, что Сергеевка — моя; без этого притяжательного местоимения я никогда не называл ее.
Я уже привык к чистосердечному излиянию всех моих мыслей и
чувств в ее горячее материнское сердце, привык поверять свои впечатления ее разумным судом, привык слышать ее живые речи и находить в них необъяснимое
удовольствие.
— И нравственности по Домострою [«Домострой» — русский письменный памятник XVI века, содержащий свод правил религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. «Домострой» стал символом домашнего деспотизма родителей, темных и отсталых понятий.], вы думаете? Как бы не так, — возразил Салов, — вы знаете ли, что у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону, офицера — для
чувств, кучера — для
удовольствия.
Павел тоже с
удовольствием и одобрительно на нее смотрел: у него опять уже сердце забилось столь знакомым ему
чувством к Мари.
Отчего Павел чувствовал
удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно то же самое, что было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое
чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
Такая полная невозможность утопить гнетущую скуку в тех простых и нетрудных
удовольствиях света, которые в столице так доступны для всякой порядочной женщины, вызвала в сердце княжны потребность нового для нее
чувства,
чувства дружбы и доверчивости.
Чувство ожидаемого счастья так овладело моим героем, что он не в состоянии был спокойно досидеть вечер у генеральши и раскланялся. Быстро шагая, пошел он по деревянному тротуару и принялся даже с несвойственною ему веселостью насвистывать какой-то марш, а потом с попавшимся навстречу Румянцовым раскланялся так радушно, что привел того в восторг и в недоумение. Прошел он прямо к Годневым, которых застал за ужином, и как ни старался принять спокойный и равнодушный вид, на лице его было написано
удовольствие.
Все эти мысли и ожидания повергли моего героя почти в лихорадочное состояние; но сколько ему ни хотелось отправиться как можно скорее к генеральше, хоть бы даже в начале седьмого, он подавил в себе это
чувство и, неторопливо занявшись своим туалетом, вышел из квартиры в десятом часу, желая тем показать, что из вежливости готов доставить
удовольствие обществу, но не торопится, потому что сам не находит в этом особенного для себя наслаждения — словом, желал поддержать тон.
Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное
чувство, полнее вдохнете в себя свежий воздух, почувствуете
удовольствие в сознании своего здоровья, но, вместе с тем, в созерцании этих страданий почерпнете сознание своего ничтожества и спокойно, без нерешимости пойдете на бастионы…
Разменявшись поклонами с г-ми офицерами и садясь в карету, Санин, правда, ощущал во всем существе своем если не
удовольствие, то некоторую легкость, как после выдержанной операции; но и другое
чувство зашевелилось в нем,
чувство, похожее на стыд…
Я все больше и больше, с некоторым
удовольствием, разжигал в себе
чувство тихой ненависти к своему другу.
Еще бы меньше я удивлялся, ежели бы я поверил, что наши домашние — Авдотья Васильевна, Любочка и Катенька — были такие же женщины, как и все, нисколько не ниже других, и вспомнил бы, что по целым вечерам говорили, весело улыбаясь, Дубков, Катенька и Авдотья Васильевна; как почти всякий раз Дубков, придравшись к чему-нибудь, читал с
чувством стихи: «Au banquet de la vie, infortuné convive…» [«На жизненном пиру несчастный сотрапезник…» (фр.)] или отрывки «Демона», и вообще с каким
удовольствием и какой вздор они говорили в продолжение нескольких часов сряду.
Несмотря на всю дружбу мою к Дмитрию и на
удовольствие, которое доставляла мне его откровенность, мне не хотелось более ничего знать о его
чувствах и намерениях в отношении Любовь Сергеевны, а непременно хотелось сообщить про свою любовь к Сонечке, которая мне казалась любовью гораздо высшего разбора.
Несмотря на то, что под влиянием Дмитрия я еще не предавался обыкновенным студенческим
удовольствиям, называемым кутежами, мне случилось уже в эту зиму раз участвовать в таком увеселении, и я вынес из него не совсем приятное
чувство.
Мне же, напротив, в этом
чувстве больше всего доставляла
удовольствие мысль, что любовь наша так чиста, что, несмотря на то, что предмет ее одно и то же прелестное существо, мы остаемся дружны и готовы, ежели встретится необходимость, жертвовать собой друг для друга.
— И мне тем более приятно, — почти уже с восторгом продолжала свой лепет Юлия Михайловна, даже вся покраснев от приятного волнения, — что, кроме
удовольствия быть у вас, Лизу увлекает теперь такое прекрасное, такое, могу сказать, высокое
чувство… сострадание… (она взглянула на «несчастную»)… и… на самой паперти храма…
— Если вы дадите мне слово, что это не обидит деликатности Николая Всеволодовича, в известных мне
чувствах его ко мне, от которой он ни-че-го не скрывает… и если вы так притом уверены, что этим даже сделаете ему
удовольствие…
Катрин с
удовольствием подала ему руку, которую он поцеловал как бы с
чувством и пошел нетвердой походкой.
Но, как бы ни было, все эти развлечения Ченцову скоро надоели до тошноты, и он принялся умолять жену поехать на зиму в Москву и провести там месяца два. Катрин с полным
удовольствием готова была исполнить эту просьбу, но ее только пугало и останавливало
чувство ревности.
— Непременно! — сказала Катрин, с одной стороны, с
удовольствием подумавшая, что Аксинья не утопилась от ее бесчеловечного распоряжения, а с другой — это мучительно отозвалось на
чувстве ревности Катрин. «Таким образом, — думала она, — эта тварь совершенно заменяет теперь меня Валерьяну и, может быть, даже милей ему, чем когда-либо я была!» Но тут уж в Катрин заговорило самолюбие.
— Нет, нет, нет, — заторопился он, — лучше уж в другой раз! А вы, друзья, между тем подумайте!
чувства свои испытайте! решимость проверьте! Можете ли вы своему начальнику
удовольствие сделать? Коли увидите, что в силах, — ну, тогда…
Вера, за которую они с
удовольствием и с великим самолюбованием готовы пострадать, — это, бесспорно, крепкая вера, но напоминает она заношенную одежду, — промасленная всякой грязью, она только поэтому мало доступна разрушающей работе времени. Мысль и
чувства привыкли к тесной, тяжелой оболочке предрассудков и догматов, и хотя обескрылены, изуродованы, но живут уютно, удобно.
А они требуют, чтоб я вместо живой речи, направляемой от души к душе, делал риторические упражнения и сими отцу Троадию доставлял
удовольствие чувствовать, что в церкви минули дни Могилы, Ростовского Димитрия и других светил светлых, а настали иные, когда не умнейший слабейшего в разуме наставляет, а обратно, дабы сим уму и
чувству человеческому поругаться.
Так незаметно уснув, я пробудился с восходом солнца. Первым
чувством моим была улыбка. Я приподнялся и уселся в порыве глубокого восхищения — несравненного, чистого
удовольствия, вызванного эффектной неожиданностью.
Хотя и хмурились тонкие брови, но в глазах выражалось
удовольствие и
чувство своей красоты.
Ему стало жалко и совестно за себя, и вместе с тем он почувствовал гордое
удовольствие, что возбуждает в ней хоть это
чувство.
Безотрадно и скучно подрастала маленькая графиня; по несчастию, она не принадлежала к тем натурам, которые развиваются от внешнего гнета; начав приходить в сознание, она нашла в себе два сильные
чувства: непреодолимое желание внешних
удовольствий и сильную ненависть к образу жизни тетки.
С каким
удовольствием я проверял свои описания природы по лучшим картинам, сравнивал, исправлял и постепенно доходил до понимания этого захватывающего
чувства природы.
Говор зрителей будил в нём спутанное
чувство — было боязно стоять среди людей, которые вчера ещё охотно и весело любовались бойким мальчиком, а сейчас с
удовольствием смотрят, как его бьют.
Нароков. Стыдно. Вот смотри! (Указывает на свою голову.) Седая, лысая! А тут
чувства молодые, свежие, юношеские, вот и стыдно. Вот, отдай! Да только ты не брось! Ведь ты грубая женщина, в тебе
чувства нет. Для вас, грубых людей,
удовольствие бросить, растоптать ногами все нежное, все изящное.
Вы почувствуете, что Палашка была для дедушки не просто Палашкой, а олицетворением его права; что он, услаждая свой взор ее потрясаниями, приобретал не на два рубля с рыла
удовольствия, а сознавал удовлетворенным свое
чувство дворянина.
— Mais… j'en prendrai avec plaisir [С
удовольствием.] — скромно отвечал маститый старец, но скромность эта была так полна
чувства собственного достоинства, что мы сразу поняли, что не мы почтили старца, но старец почтил нас.
Необузданность льстила грубому
чувству сама по себе, а безнаказанность усложняла получаемое от необузданности
удовольствие и придавала ему некоторую пикантность.