Неточные совпадения
Глаза напряженно искали в куче тряпок что-нибудь
человеческое, и Самгин закрыл глаза только тогда, когда различил под мехом полости желтую щеку,
ухо и, рядом с ним, развернутую ладонь.
Варя, так строго обращавшаяся с ним прежде, не подвергала его теперь ни малейшему допросу об его странствиях; а Ганя, к большому удивлению домашних, говорил и даже сходился с ним иногда совершенно дружески, несмотря на всю свою ипохондрию, чего никогда не бывало прежде, так как двадцатисемилетний Ганя, естественно, не обращал на своего пятнадцатилетнего брата ни малейшего дружелюбного внимания, обращался с ним грубо, требовал к нему от всех домашних одной только строгости и постоянно грозился «добраться до его
ушей», что и выводило Колю «из последних границ
человеческого терпения».
У Бычкова даже рот до
ушей растянулся от удовольствия, возбужденного словами песни. Выражение его рыжей физиономии до отвращения верно напоминало морду борзой собаки, лижущей в окровавленные уста молодую лань, загнанную и загрызенную ради бесчеловечной
человеческой потехи.
— Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, — в этом, видит бог и моя совесть, я никогда не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты на фейерверке, тут видишь кровь, там мозг
человеческий, там стонут, — так не то что уж сам, а лошадь под тобой дрожит и прядает
ушами, видевши и, может быть, понимая, что тут происходит.
Его можно вырвать из рядов
человеческих и скомкать, потому что средний человек не заступится за него, а только будет стыдливо; замыкать
уши и жмурить глаза.
Чем более сгущалась темнота, тем громче кричали гады. Голоса их составляли как бы один беспрерывный и продолжительный гул, так что
ухо к нему привыкало и различало сквозь него и дальний вой волков, и вопли филина. Мрак становился гуще; предметы теряли свой прежний вид и облекались в новую наружность. Вода, древесные ветви и туманные полосы сливались в одно целое. Образы и звуки смешивались вместе и ускользали от
человеческого понятия. Поганая Лужа сделалась достоянием силы нечистой.
— Великий государь наш, — сказал он, — часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится за их души. А что он созвал нас на молитву ночью, тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину говорит: что другим утро, то трудящимся в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни очи, ни
уши не допускают в сердце вредительного, пристойно уму
человеческому пребывать с богом!
Непонимание учения Христа в его истинном, простом и прямом смысле в наше время, когда свет этого учения проник уже все самые темные углы сознания людского; когда, как говорил Христос, теперь уже с крыш кричат то, что он говорил на
ухо; когда учение это проникает все стороны
человеческой жизни: и семейную, и экономическую, и гражданскую, и государственную, и международную, — непонимание это было бы необъяснимо, если бы непониманию этому не было причин.
Могучий Орсал не повел ни усом, ни
ухом: равнодушный, как вольтерьянец, к суду божескому, он знать не хотел ни о каком суде
человеческом.
Желтый движущийся свет фонаря на миг резнул ему глаза и потух вместе с угасшим зрением.
Ухо его еще уловило грубый
человеческий окрик, но он уже не почувствовал, как его толкнули в бок каблуком. Потом все исчезло — навсегда.
Мои уста были зажаты плотно
человеческою рукою, а на
ухо трепетный голос шептал мне...
В одном таком моменте я как сейчас вижу перед собою огромную собачью морду в мелких пестринах — сухая шерсть, совершенно красные глаза и разинутая пасть, полная мутной пены в синеватом, точно напомаженном зеве… оскал, который хотел уже защелкнуться, но вдруг верхняя губа над ним вывернулась, разрез потянулся к
ушам, а снизу судорожно задвигалась, как голый
человеческий локоть, выпятившаяся горловина.
В своих непрактических — а может быть — и слишком уже практических — мечтаниях мы забываем, что
человеческий организм имеет свои физические условия для каждой духовной деятельности, что нельзя говорить без языка, слушать без
ушей, нельзя чувствовать: и мыслить без мозга.
Я насторожил
уши. Писарь говорил тихо, и голос у него мне показался чрезвычайно приятным. Я устал от холодного, угрюмого пути и от этих жестких, наивно-грабительских разговоров. Мне показалось, что я наконец услышу
человеческое слово. Мне вспомнились большие глаза Гаврилова, и в их выражении теперь чудилась мне
человеческая мечта о счастии…
Вдруг несколько в стороне на воде появились круги, и вслед за тем над поверхностью ее показалась большая голова какого-то страшилища буро-серого цвета, с маленькими
ушами, черным носом и щетинистыми усами; голова была больше
человеческой раза в четыре.
Я повернулся на другой бок, подобрал под ноги одеяло и хотел было снова уснуть, как вдруг
ухо мое уловило другой звук, который заставил меня вздрогнуть. Это был
человеческий крик.
Иловайская удивленно вглядывалась в потемки и видела только красное пятно на образе и мелькание печного света на лице Лихарева. Потемки, колокольный звон, рев метели, хромой мальчик, ропщущая Саша, несчастный Лихарев и его речи — всё это мешалось, вырастало в одно громадное впечатление, и мир божий казался ей фантастичным, полным чудес и чарующих сил. Всё только что слышанное звучало в ее
ушах, и жизнь
человеческая представлялась ей прекрасной, поэтической сказкой, в которой нет конца.
У стола, на судейском месте, сидел худощавый старик отвратительной наружности: рыжие космы падали беспорядочно на плеча, голова его, вытянутая, иссохшая, имела форму лошадиной, обтянутой
человеческой кожей, с глазами гиены, с
ушами и ртом орангутана, расположенными так близко одни от другого, что, когда сильно двигались челюсти, шевелились дружно и огромные
уши и ежились рыжие волосы.
Не отпирая ее, он приложил к ней
ухо и слушал. Из глубины тюрьмы доносилось лишь изредка подвывание волка.
Человеческого стона или голоса не было слышно.
До чуткого
уха все еще бывшей настороже молодой девушки донеслись звуки нескольких
человеческих голосов со двора.
Варом обварило Алексея Кириловича. В глазах у него помутилось, по коже что-то будто рассыпалось, а в
ушах загудело: «Жеребцов, Кобылина, Конюшенная». Кувырков хотел протереть себе глаза, но руки его не поднимались, он хотел вздохнуть к небу, но вместо скорбного вздоха
человеческого у него вырвался какой-то дикий храп, и в то же мгновение ему вдруг стало чудиться, что у него растет откуда-то хвост, длинный, черный конский хвост; что на шее у него развевается грива роскошная, а морду сжимает ременная узда.