Неточные совпадения
— Надо орудовать, — отвечал помощник градоначальника, — вот что! не пустить ли, сударь, в
народе слух, что оная шельма Анелька заместо
храмов божиих костелы везде ставить велела?
Между
народом я заметил несколько бритых бонз, все молодых; один был просто мальчик: вероятно, это служители
храмов.
От нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу наконец, после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный, город. Но и то не совсем русский, хотя в нем и русские
храмы, русские домы, русские чиновники и купцы, но зато как голо все! Где это видано на Руси, чтоб не было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций, не осеняла домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый
народ разве русский? Когда я ехал по дороге к городу, мне
Храм Бахуса существовал до Октябрьской революции. И теперь это тот же украшенный лепными работами двусветный зал, только у подъезда не вызывает швейцар кучеров, а магазин всегда полон
народа, покупающего необходимые для питания продукты.
Тихо, разрозненно, в разных местах набитого
народом храма зародилось сначала несколько отдельных голосов, сливавшихся постепенно, как ручьи… Ближе, крепче, громче, стройнее, и, наконец, под сводами костела загремел и покатился волнами согласный тысячеголосый хор, а где-то в вышине над ним гудел глубокий рев органа… Мать стояла на коленях и плакала, закрыв лицо платком.
Казалось,
народ мою грусть разделял,
Молясь молчаливо и строго,
И голос священника скорбью звучал,
Прося об изгнанниках бога…
Убогий, в пустыне затерянный
храм!
В нем плакать мне было не стыдно,
Участье страдальцев, молящихся там,
Убитой душе необидно…
— Да как же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще в
храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще один раз кулаки почешет.
По приезде к приходу, на крыльце и на паперти
храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие были при нем. Стоявший в самой церкви
народ тоже кинулся ему в глаза тем, что мужики все были в серых армяках, а бабы — в холщовых сарафанах, и все почти — в лаптях, но лица у всех были умные и выразительные.
— Лучше к празднику приедем… завтра. Введение во
храм, весьма чтимый ими праздник… может, и народу-то к нему пособерется, и мы самую совращенную, пожалуй, захватим тут.
«Все кончено, я, как разрушитель
храмов, Александр Македонский, сижу на развалинах. Смирный
народ мой поершился было немного, хотели, кажется, меня убить, — и я, кажется, хотел кого-то убить. Завтра еду обратно в губернию. На душе у меня очень скверно».
Народу в моленной уже не помещалось, и целая толпа стояла на улице и только глядела на
храм свой.
— Хорошо все это, словно во сне, так хорошо! Хотят люди правду знать, милая вы моя, хотят! И похоже это, как в церкви, пред утреней на большой праздник… еще священник не пришел, темно и тихо, жутко во
храме, а
народ уже собирается… там зажгут свечу пред образом, тут затеплят и — понемножку гонят темноту, освещая божий дом.
И зачем, главное, я из-за того только, что ключи от иерусалимского
храма будут у того, а не у этого архиерея, что в Болгарии будет князем тот, а не этот немец, и что тюленей будут ловить английские, а не американские купцы, признаю врагами людей соседнего
народа, с которыми я жил до сих пор и желаю жить в любви и согласии, и найму солдат или сам пойду убивать и разорять их и сам подвергнусь их нападению?
Религиозное суеверие поощряется устройством на собранные с
народа средства
храмов, процессий, памятников, празднеств с помощью живописи, архитектуры, музыки, благовоний, одуряющих
народ, и, главное, содержанием так называемого духовенства, обязанность которого состоит в том, чтобы своими представлениями, пафосом служб, проповедей, своим вмешательством в частную жизнь людей — при родах, при браках, при смертях — отуманивать людей и держать их в постоянном состоянии одурения.
Входя в свой тёмный и тесный старый
храм, мальчик замечал, что
народ расступается перед отцом нехотя, провожает его косыми взглядами, враждебным шёпотом.
— «Выставляется первая рама, и в комнату шум ворвался, — декламировал Пепко, выглядывая в форточку, — и благовест ближнего
храма, и говор
народа, и стук колеса»… Есть! «Вон даль голубая видна», то есть, в переводе на прозу, забор. А вообще — тьфу!.. А я все-таки испытываю некоторое томление натуры… Этакое особенное подлое чувство, которое создано только для людей богатых, имеющих возможность переехать куда-нибудь в Павловск, черт возьми!..
Оборотясь к соборным
храмам, он трижды сотворил крестное знамение, поклонился на все четыре стороны, и по мановению руки его утихло все вокруг Лобного места; мало-помалу молчание стало распространяться по всей площади, шум отдалялся, глухой говор бесчисленного
народа становился все тише… тише… и чрез несколько минут лишенный зрения мог бы подумать, что городская площадь совершенно опустела.
Внутри ограды монастырской, посреди толпящегося
народа, мелькали высокие шапки бояр русских; именитые гости московские с женами и детьми своими переходили из
храма в
храм, служили молебны, сыпали золотом и многоценными вкладами умножали богатую казну монастырскую.
Вся паперть и погост были усыпаны
народом; священник в полном облачении стоял у церковных дверей; взоры его, так же, как и всех присутствующих, были обращены на толпу, которая медленно приближалась ко
храму.
Путешественники стали держаться левой стороны; хотя с большим трудом, но попали наконец на прежнюю дорогу и часа через два, выехав из лесу, очутились на луговой стороне Волги, против того места, где впадает в нее широкая Ока. Огромные льдины неслись вниз по ее течению; весь противоположный берег усыпан был
народом, а на утесистой горе нагорной стороны блестели главы соборных
храмов и белелись огромные башни высоких стен знаменитого Новагорода Низовския земли.
Над ним ясные небеса… кругом толпится
народ… радость на всех лицах… тихое, очаровательное пение раздается в
храмах господних; вдали, сквозь тонкий туман на северо-востоке, из-за стен незнакомой ему святой обители показывается восходящее солнце…
Во-первых, маркиз Шассе-Круазе, которого только в прошлом году княгиня Букиазба воссоединила в лоно православной церкви и который теперь уж жалуется, что, живя в курском имении («приданое жены моей, воспитанницы княгини Букиазба»), только он с семьей да с гувернанткой-немкой и посещает
храм божий; «
народ же, под влиянием сельского учителя» и т. д.
Народ не толпился еще вокруг
храмов господних; еще не раздавались вопли несчастных вдов и сирот и, несмотря на турецкую войну, которая кипела в Молдавии, ничто не изменилось в шумной столице севера.
В
храме Изиды на горе Ватн-эль-Хав только что отошла первая часть великого тайнодействия, на которую допускались верующие малого посвящения. Очередной жрец — древний старец в белой одежде, с бритой головой, безусый и безбородый, повернулся с возвышения алтаря к
народу и произнес тихим, усталым голосом...
— Разрушают
народ, едино истинный
храм бога живого, и сами разрушители гибнут в хаосе обломков, видят подлую работу свою и говорят: страшно! Мечутся и воют: где бог? А сами умертвили его.
Лучше всего о Христе Ларион говорил: я, бывало, плакал всегда, видя горькую судьбу сына божия. Весь он — от спора в
храме с учёными до Голгофы — стоял предо мною, как дитя чистое и прекрасное в неизречённой любви своей к
народу, с доброй улыбкой всем, с ласковым словом утешения, — везде дитя, ослепительное красотою своею!
Ехали орловские купцы через Ливны и через Елец, претерпевая большие затруднения, и совершенно измучились, пока достигли к угоднику. Но улучить «первый случай» у угодника оказалось невозможным.
Народу собралась такая область, что и думать нечего было протолкаться в
храм, ко всенощной под «открытный день», когда, собственно, и есть «первый случай», — то есть когда от новых мощей исходит самая большая сила.
Храм, разумеется, не вмещал и сотой доли собравшегося
народа; видимо-невидимо людей сплошною массою стояло вокруг церкви, но чуть увидали одр и носящих, все загудели: «расслабого несут, чудо будет», и вся толпа расступилась.
«Стоглав» свидетельствует, между прочим, что даже некоторые чернцы пользовались суеверием
народа, так как в это время, хотя и воздвигалось множество новых
храмов, но истинного усердия к вере не было, а делалось это единственно по тщеславию.
Сановник приложился ко кресту, отер батистовым платком попавшие ему на надменное чело капли и вступил первыйв церковь. Все это происходило на самом виду у Александра Афанасьевича и чрезвычайно ему не понравилось, — все было «надменно». Неблагоприятное впечатление еще более усилилось тем, что, вступив в
храм, губернатор не положил на себя креста и никому не поклонился — ни алтарю, ни
народу, и шел как шест, не сгибая головы, к амвону.
Радостно вздохнула Русь, благодарные молитвы огласили
храмы божии, и с христианским смирением торжествовал
народ свое спасение и победы на враги.
Чиновники и
народ проводили ее до Софийского
храма.
Все
храмы отворены с утра до полуночи: священники не снимают риз, свечи не угасают пред образами, фимиам беспрестанно курится в кадилах, и молебное пение не умолкает на крилосах,
народ толпится в церквах, старцы и жены преклоняют колена.
Монах оставил ослицу и взошел в
храм; потом
народ опять начал редеть, уходить; солнце садилось, ночь наступала, и отчаянный муж, второй раз теряя свою жену, тихими шагами побрел домой.
— Попозже-то лучше бы. Не столь видно, — сказал Сушило. — Хотя при нашем
храме стороннего
народа, опричь церковного клира, никого не живет, однако ж все-таки лучше, как попозднее-то приедете. В сумерки этак, в сумерки постарайтесь… Потому, ежели днем венчать, так, увидевши ваш поезд, из деревень вылезут свадьбу глядеть. А в таком деле, как наше, чем меньше очевидцев, тем безопаснее и спокойнее… Погоню за собой чаете?
Да узнают все
народы наши, как велика наша мощь и как беззакатна наша слава! Да стекутся все
народы к ногам нашим, как песчинки, гонимые ветром пустыни! Да растерзают львы наши всех подлых врагов! И тогда мы поразим мир деяниями нашими; мы воздвигнем пирамиды превыше пирамид отца нашего; мы построим
храмы величавее
храма Сети. Так сказал нам Аммон, великий бог и отец наш; так говорит вам возлюбленный Аммона Узирмари-Сотпунири, сын Ра, Рамсизу-Миамун.
И с этим словом, благословив
народ, он пошел из
храма. Все разом бросились к владыке. Каждый хотел получить от него еще одно благословение и в последний раз облобызать пастырскую руку. На многих глазах виднелись слезы.
Перекрестясь на алтарь, он положил земной поклон Богу и
храму его, с которым он ныне прощался навеки. Затем тихо отдал, на все четыре стороны, по одному глубокому поясному поклону. Это было безмолвное прощание его с
народом.
— Да; вот как поляки, например, те тоже так рассуждают, — сказал Свитка. — Их тоже в Польше уж как ведь мучают! И казнят, и огнем жгут, и в Сибирь ссылают тысячами, а они все терпели и терпят… Только собираются всем
народом в церковь Богу молиться за свое горе, чтобы Бог избавил их, а в них тут, в самом же
храме Божьем, из ружья стреляют, штыками колют… и женщин, и малых детей, всех без разбору!
Потом Цеховский своим симпатичным хохлацким говорком на лекции культуры
народов, пояснил нам ионический, коринфский и дорийский стили удивительных колонн Греции, которые поддерживали роскошные портики и
храмы.
Все еще раз истово перекрестились на
храмы, поглядели на кремль, вообще, каждый на свой терем — в особенности и, поклонясь
народу на все четыре стороны, двинулись.
Архиепископ, молча, не взглянув на
народ, не удостоив его благословения и не допустив приложиться к Животворящему Кресту, прошел к соборному
храму Святой Софии, помолился у золотых врат [Так называются медные, вызолоченные ворота, по народному преданию, вывезенные из Корсуни или Херсонеса, — они находятся на западной стороне церкви, — знаменитая древняя редкость, сохранившаяся до последний дней.] его.
Растроганный
народ начал молиться почивающим в
храме мощам святителя Никиты, печерского затворника; благоверного князя Владимира Ярославича и святой благоверной княгини Анны, матери его; приложился к Евангелию, писанному святым Пименом, и иконам Всемилостивого Спаса и премудрости Божьей — Петра и Павла, затем вышел на паперть, поклонился праху архиерея Иоакима и, освобожденный и успокоенный пастырским словом, мирно разошелся по домам.
Народ давно вышел из монастыря;
храм пуст; нищий все еще стоит на прежнем месте. Кажется, он чего-то ожидает.
— Народу-то во
храме ноне много было, может, от духоты, а может, и от расстройства какого душевного; молился-то ты больно истово, сама мать-игуменья это заметила…
Марфа, выйдя с клевретами из
храма на Ярославов двор, распорядилась рассыпать
народу несколько четвериков пуль [Новгородское тесто того времени.], раздать по оловяннику [Оловянная кружка.] меда на брата и подала знак, по которому туча камней полетела на ее ослушников. Иные, сраженные, падали, другие разбежались, а крики толпы становились все громче.
Мелькает перед царем картина изгнания архипастыря из
храма Успения во время богослужения, переданная ему исполнившим, по его повелению, это позорное дело Алексеем Басмановым: толпы
народа, со слезами бегущие за своим духовным отцом, сидящим в бедной рясе на дровнях, с светлым лицом благословляющим его и находящим сказать в утешение лишь одно слово: «молитесь»… И все это несется в разгоряченном воображении царя.
Igitur [Итак (лат.).], скажу об Иогане Рейнгольде Паткуле, лифляндце родом, сердцем и делами, бывшем изгнаннике, ныне генерал-кригскомиссаре московитского монарха, гения-творца своего государства, вождя своего
народа ко
храму просвещения — вождя, прибавить надобно, шествующего стопами Гомеровых героев.
Тогда из развалин построю
храм живому богу: пускай
народы придут издалече поклоняться ему в этой огромной пустыне!
Люди, во что бы то ни стало старающиеся отвергнуть всякую самобытность в русском
народе, пытались доказать, что
храм Василия Блаженного построен или в индийском, или в арабском и мавританском стиле. Но теперь уже доказано, что все его архитектурные особенности — русского характера, проявившегося в русском теремном, церковном и крепостном (башенном) творчестве.