Неточные совпадения
Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех
народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство
ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого
народа, особенно когда она — следствие наблюдений
ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим друзьям.
Упрямец! ускакал!
Нет ну́жды, я тебя нечаянно сыскал,
И просим-ка со мной, сейчас, без отговорок:
У князь-Григория теперь
народу тьма,
Увидишь человек нас сорок,
Фу! сколько, братец, там
ума!
Всю ночь толкуют, не наскучат,
Во-первых, напоят шампанским на убой,
А во-вторых, таким вещам научат,
Каких, конечно, нам не выдумать с тобой.
— Возьмем на прицел глаза и
ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из
народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
— Интересно, что сделает ваше поколение, разочарованное в человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться в стороне. Среди вашего брата не чувствуется человек, который сходил бы с
ума от любви к
народу, от страха за его судьбу, как сходит с
ума Глеб Успенский.
Он употреблял церковнославянские слова: аще, ибо, паче, дондеже, поелику, паки и паки; этим он явно, но не очень успешно старался рассмешить людей. Он восторженно рассказывал о красоте лесов и полей, о патриархальности деревенской жизни, о выносливости баб и
уме мужиков, о душе
народа, простой и мудрой, и о том, как эту душу отравляет город. Ему часто приходилось объяснять слушателям незнакомые им слова: па́морха, мурцовка, мо́роки, сугрев, и он не без гордости заявлял...
— Так он, бывало, вечерами, по праздникам, беседы вел с окрестными людями. Крепкого
ума человек! Он прямо говорил: где корень и происхождение? Это, говорит,
народ, и для него, говорит, все средства…
— Их держат в потемках,
умы питают мертвечиной и вдобавок порют нещадно; вот кто позадорнее из них, да еще из кадет — этих вовсе не питают, а только порют — и падки на новое, рвутся из всех сил — из потемок к свету…
Народ молодой, здоровый, свежий, просит воздуха и пищи, а нам таких и надо…
В одном из прежних писем я говорил о способе их действия: тут, как ни знай сердце человеческое, как ни будь опытен, а трудно действовать по обыкновенным законам
ума и логики там, где нет ключа к миросозерцанию, нравственности и нравам
народа, как трудно разговаривать на его языке, не имея грамматики и лексикона.
Все эти
народы образуют одну общую физиономию, характер, склад
ума — словом, общую нравственную жизнь в главных ее чертах, но с бесчисленными оттенками, которыми один
народ отличается от другого.
— А я вам доложу, князь, — сказал приказчик, когда они вернулись домой, — что вы с ними не столкуетесь;
народ упрямый. А как только он на сходке — он уперся, и не сдвинешь его. Потому, всего боится. Ведь эти самые мужики, хотя бы тот седой или черноватый, что не соглашался, — мужики умные. Когда придет в контору, посадишь его чай пить, — улыбаясь, говорил приказчик, — разговоришься —
ума палата, министр, — всё обсудит как должно. А на сходке совсем другой человек, заладит одно…
— Мужики бывают разные, — заметил Коля Смурову после некоторого молчания. — Почем же я знал, что нарвусь на умника. Я всегда готов признать
ум в
народе.
Народ верит по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и
умом гениален.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости
народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться
уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Это совсем особый
народ, у них спрашивают о человеке только по деньгам и по
уму.
Любезна мне игра
ума и слова:
Простая речь жестка. Уборы красят
Красивых жен; высокие палаты
Прикрасами красны, а речи — складом,
Теченьем в лад и шуткой безобидной.
Сбирается
народ?
У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы — за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому
народу, русскому быту, к русскому складу
ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно.
Народ-то последнего
ума решился: так и ходит из кабака в кабак.
— Со всячинкой. При помещиках лучше были; кованый был
народ. А теперь вот все на воле, — ни хлеба, ни соли! Баре, конечно, немилостивы, зато у них разума больше накоплено; не про всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься! А иной и барин, да дурак, как мешок, — что в него сунут, то и несет. Скорлупы у нас много; взглянешь — человек, а узнаешь, — скорлупа одна, ядра-то нет, съедено. Надо бы нас учить,
ум точить, а точила тоже нет настоящего…
«Может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу
народа, из недр которого вышла могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий
ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина».
Введенное повсюду вексельное право, то есть строгое и скорое по торговым обязательствам взыскание, почитал я доселе охраняющим доверие законоположением; почитал счастливым новых времен изобретением для усугубления быстрого в торговле обращения, чего древним
народам на
ум не приходило.
— Да ты в
уме ли, Шишка? Я пойду искать золото, чтобы сбивать
народ с Балчуговских промыслов?.. Да еще с тобой?.. Ха-ха!..
— Запре-от? — удивилась баушка Лукерья. — Да ему-то какая теперь в ней корысть? Была девка, не умели беречь, так теперь ветра в поле искать… Да еще и то сказать, в Балчугах
народ балованный, как раз еще и ворота дегтем вымажут… Парни-то нынче ножовые. Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них свое на
уме…
— И впрямь, надо полагать, с
ума схожу, — печально проговорил старик, разглаживая бороду. — Никак даже не пойму, что к чему… Прежнее-то все понимаю, а нынешнее в
ум не возьму. Измотыжился
народ вконец…
— Окулко, ступай, коли
ум есть, — ласково прошептала она, наклоняясь к разбойнику. — Сейчас
народ нагонят… неровен час…
— Мы-то в
уме, а вот как вы спихиваться будете с Леонидом-то Федоровичем… Он нас достиг, так теперь пусть сам управляется. Когда еще чужестранный
народ наберется, а полая вода сойдет. Как бы вы на сухом берегу не остались.
— Я, брат, точно, сердит. Сердит я раз потому, что мне дохнуть некогда, а людям все пустяки на
уме; а то тоже я терпеть не могу, как кто не дело говорит. Мутоврят
народ тот туда, тот сюда, а сами, ей-право, великое слово тебе говорю, дороги никуда не знают, без нашего брата не найдут ее никогда. Всё будут кружиться, и все сесть будет некуда.
— Да как же не ясно? Надо из
ума выжить, чтоб не видать, что все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили… так народ-то еще один раз кулаки почешет.
— К чему вы мне все это говорите! — перебил его уже с некоторою досадой Неведомов. — Вы очень хорошо знаете, что ни вашему
уму, ни
уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже
уму не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего
народа.
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал
ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует
народ российский.
— Здесь, кроме города,
народ славный,
ума громаднейшего, с юмором — не таким, конечно, веселым, как у малороссов, но зато более едким, зубоскалистым!
— Гений нашего
народа, — начал он отвечать, — пока выразился только в необыкновенно здравом
уме — и вследствие этого в сильной устойчивости; в нас нет ни французской галантерейности, ни глубокомыслия немецкого, ни предприимчивости английской, но мы очень благоразумны и рассудительны: нас ничем нельзя очень порадовать, но зато ничем и не запугаешь.
Теология, говорит, есть форма мышления полудиких
народов, метафизика есть переходный период, и наконец позитивизм есть последнее слово здравого, незатуманенного
ума человеческого.
— Было и прежде, да прежде-то от глупости, а нынче всё от
ума. Вороват стал
народ, начал сам себя узнавать. Вон она, деревня-то! смотри, много ли в ней старых домов осталось!
— Знания их, — продолжал Марфин, — более внешние. Наши — высшие и беспредельные. Учение наше — средняя линия между религией и законами… Мы не подкапыватели общественных порядков… для нас одинаковы все
народы, все образы правления, все сословия и всех степеней образования
умы… Как добрые сеятели, мы в бурю и при солнце на почву добрую и каменистую стараемся сеять…
— Да, пожил я, почудил, а — мало! Песня эта — не моя, ее составил один учитель семинарии, как бишь его звали, покойника? Забыл. Жили мы с ним приятелями. Холостой. Спился и — помер, обморозился. Сколько
народу спилось на моей памяти — сосчитать трудно! Ты не пьешь? Не пей, погоди. Дедушку часто видишь? Невеселый старичок. С
ума будто сходит.
Тогда министр финансов сообщил будто бы обер-прокурору святейшего синода, что совершенное запрещение горячего вина, посредством сильно действующих на
умы простого
народа религиозных угроз и клятвенных обещаний, не должно быть допускаемо, как противное не только общему понятию о пользе умеренного употребления вина, но и тем постановлениям, на основании которых правительство отдало питейные сборы в откупное содержание.
Сотни миллионов денег, десятки миллионов дисциплинированных людей, удивительной силы орудия истребления, при доведенной до последней степени совершенства организации, при целой армии людей, призванной к тому, чтобы обманывать и гипнотизировать
народ, и всё это подчиненное, посредством электричества, уничтожающего пространство, людям, считающим такое устройство общества не только выгодным для себя, но таким, без которого они должны неизбежно погибнуть, и потому употребляющим все силы своего
ума для поддержания его, — какая, казалось бы, несокрушимая сила.
«Военные люди — главное бедствие мира. Мы боремся с природой, с невежеством, чтобы хоть сколько-нибудь улучшить наше жалкое существование. Ученые посвящают труду всю жизнь для того, чтобы найти средства помочь, облегчить судьбу своих братьев. И, упорно трудясь и делая открытие за открытием, они обогащают
ум человеческий, расширяют науку, каждый день дают новые знания, каждый день увеличивая благосостояние, достаток, силу
народа.
Первее всего обнаружилось, что рабочий и разный ремесленный, а также мелкослужащий
народ довольно подробно понимает свои выгоды, а про купечество этого никак нельзя сказать, даже и при добром желании, и очень может быть, что в государственную думу, которой дана будет вся власть, перепрыгнет через купца этот самый мелкий человек, рассуждающий обо всём весьма сокрушительно и руководимый в своём
уме инородными людями, как-то — евреями и прочими, кто поумнее нас.
Другая: «Не там город, где городьба, а где
ума поболе», — это
народ сложил в ту пору, когда ещё цену и силу
ума понимал верно.
А пришло другое время, он отметил: «Силу копят не
умом, а дубьём да рублём», «Не суй бороду близко городу» — замечаете: как будто два
народа составляли эти речения, один — смелый, умный, а другой — хитроват, но как будто пришиблен и немножко подхалим.
Для чего они были нужны — Татьяна Власьевна не могла дать
ума, потому что этаковой-то бросовый
народ какие такие дела мог делать…
— Ты бы присматривал за ребятами-то, — несколько раз говорила она Гордею Евстратычу, когда тот отправлялся на прииск. — У вас там на жилке всякого
народу прóпасть; пожалуй, научат уму-разуму. Ребята еще молодые, долго ли свихнуться.
В городе было покойно,
народ ходил в театр, только толки о войне, конечно, занимали все
умы.
На всех лицах заметно было какое-то сомнение и недоверчивость. Все молча поглядывали друг на друга, и в эту решительную минуту одно удачное слово могло усмирить все
умы точно так же, как одно буйное восклицание превратить снова весь
народ в безжалостных палачей. Уже несколько пьяных мужиков, с зверскими рожами, готовы были подать первый знак к убийству, но отец Еремей предупредил их намерение.
Гурмыжская. Ну, то-то же. Ты сам подумай, ведь мне деньги-то на доброе дело. Девушка на возрасте,
ума большого не имеет, хочется заживо пристроить. Ну, что хорошего, без присмотру останется без меня; нынче
народ знаешь какой! Ты сам отец, так рассудить можешь, у тебя тоже дочь, приятно ли тебе будет…
— Едва ли… Но осудить — можно… Не умеет защищаться. Мужики вообще не умеют защищаться… Дрянь
народ! Кость и мясо, — а
ума, ловкости — ни капли!
Разрушена вера, ныне мятутся
народы вне её священной крепости, и отовсюду на беззащитных устремляются люди развращённого
ума, пленяют их своей дьявольской хитростью и влекут на путь преступлений против всех законов твоих, владыко жизни нашей…»
— Этак с
ума сойдешь! — волновалась жена. — Что за
народ! Что за
народ!