Неточные совпадения
— Так ты задумал гнездо
себе свить? — говорил он в тот же день Аркадию,
укладывая на корточках свой чемодан. — Что ж? дело хорошее. Только напрасно ты лукавил. Я ждал от тебя совсем другой дирекции. Или, может быть, это тебя самого огорошило?
Раз, во времена моего детства, няня,
укладывая меня спать в рождественскую ночь, сказала, что у нас теперь
на деревне очень многие не спят, а гадают, рядятся, ворожат и, между прочим, добывают
себе «неразменный рубль».
Клим почувствовал
себя умиленным. Забавно было видеть, что такой длинный человек и такая огромная старуха живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а у стены
на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка в футляре. Макарова
уложили на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел
на стул и говорил...
Он открыто заявлял, что, веря в прогресс, даже досадуя
на его «черепаший» шаг, сам он не спешил
укладывать себя всего в какое-нибудь, едва обозначившееся десятилетие, дешево отрекаясь и от завещанных историею, добытых наукой и еще более от выработанных собственной жизнию убеждений, наблюдений и опытов, в виду едва занявшейся зари quasi-новых [мнимоновых (лат.).] идей, более или менее блестящих или остроумных гипотез,
на которые бросается жадная юность.
Бабушка отпускала Марфеньку за Волгу, к будущей родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже
на вопросы Марфеньки, что взять с
собой, какие платья, вещи — рассеянно отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую посылала с ней, снарядить и
уложить, что нужно.
Бабушка между тем здоровалась с Верой и вместе осыпала ее упреками, что она пускается
на «такие страсти», в такую ночь, по такой горе, не бережет
себя, не жалеет ее, бабушки, не дорожит ничьим покоем и что когда-нибудь она этак «
уложит ее в гроб».
Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что не может, потому что должен быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала это, она решила пойти
на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в 2 часа. Катюша
уложила спать барышень и, подговорив с
собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась и побежала
на станцию.
— Ну, рассказывайте же, — продолжала она, разглаживая полы своего платья и
укладывая их
себе на ноги, точно она усаживалась надолго, — рассказывайте или прочтите что-нибудь, как, помните, вы нам читали из «Онегина»…
В заключение, когда настало время спать, матушка при
себе велела горничной
уложить «кралю»
на ночь и довольно долго сидела у ней
на кровати, разговаривая шепотом.
Вечером матушка сидит, запершись в своей комнате. С села доносится до нее густой гул, и она боится выйти, зная, что не в силах будет поручиться за
себя. Отпущенные
на праздник девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают по чуланам и
укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится у нее в груди всевластное помещичье сердце!
Анфиса Егоровна сложила Нюрочкины пальчики в двуперстие и заставила молиться вместе с
собой, отбивая поклоны по лестовке, которую называла «Христовою лесенкой». Потом она сама
уложила Нюрочку, посидела у ней
на кроватке, перекрестила
на ночь несколько раз и велела спать. Нюрочке вдруг сделалось как-то особенно тепло, и она подумала о своей матери, которую помнила как во сне.
На ночь Евгения Петровна
уложила Лизу
на диване за драпри в своей спальне и несколько раз пыталась добиться у нее откровенного мнения о том, что она думает с
собой сделать, живя таким странным и непонятным для нее образом.
Родиона Антоныча насильно
уложили рядом с Лаптевым и заставили зацепить ногой барскую ногу. Бедный Ришелье только сотворил про
себя молитву и даже закрыл глаза со страху. Лаптев был сильнее в ногах Прейна, но как ни старался и ни надувался, — в конце концов оказался побежденным, хотя Родион Антоныч и не поставил его
на голову.
Между тем приехал исправник с семейством. Вынув в лакейской из ушей морской канат и
уложив его аккуратно в жилеточный карман, он смиренно входил за своей супругой и дочерью, молодой еще девушкой, только что выпущенной из учебного заведения, но чрезвычайно полной и с такой развитой грудью, что даже трудно вообразить, чтоб у девушки в семнадцать лет могла быть такая высокая грудь. Ее, разумеется, сейчас познакомили с княжной. Та посадила ее около
себя и уставила
на нее спокойный и холодный взгляд.
Счастливый обладатель этого сокровища не расставался с ним ни
на минуту и даже, ложась спать,
укладывал его с
собою в постель.
Старик, одетый в новую шубу и кафтан и в чистых белых шерстяных онучах, взял письмо,
уложил его в кошель и, помолившись богу, сел
на передние сани и поехал в город.
На задних санях ехал внук. В городе старик велел дворнику прочесть
себе письмо и внимательно и одобрительно слушал его.
Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она,
укладывая его спать с
собой рядом, под шубой,
на крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил ее показать ему то место
на боку, где остался след от раны. Как живую, он видел перед
собой свою мать — не такою сморщенной, седой и с решеткой зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной в корзине через горы к деду.
Когда он приходил и, усевшись
на кухне, начинал требовать водки, всем становилось очень тесно, и доктор из жалости брал к
себе плачущих детей,
укладывал их у
себя на полу, и это доставляло ему большое удовольствие.
Вот скоро и ушли все в лес вон по той дороге; и пан в хату ушел, только панский конь стоит
себе, под деревом привязан. А уж и темнеть начало, по лесу шум идет, и дождик накрапывает, вот-таки совсем, как теперь…
Уложила меня Оксана
на сеновале, перекрестила
на ночь… Слышу я, моя Оксана плачет.
Он лёг спать не у
себя в каморке, а в трактире, под столом,
на котором Терентий мыл посуду. Горбун
уложил племянничка, а сам начал вытирать столы.
На стойке горела лампа, освещая бока пузатых чайников и бутылки в шкафу. В трактире было темно, в окна стучал мелкий дождь, толкался ветер… Терентий, похожий
на огромного ежа, двигал столами и вздыхал. Когда он подходил близко к лампе, от него
на пол ложилась густая тень, — Илье казалось, что это ползёт душа дедушки Еремея и шипит
на дядю...
Зарубились они в рать неприятельскую в самую средину и всё кричали: «Все за мной, все за мной!», но только мало было в этом случае смелых охотников за ним следовать, кроме одного трубача! Тот один изо всех и видел, как дед бился, пока его самого
на части изрубили. Жестоко израненный трубач выскочил и привез с
собой князеву голову, которую Патрикей обмыл,
уложил в дорожный берестяной туес и схоронил в глубокой ямке, под заметным крушинным кустом.
Затем Елена велела поскорее
уложить ребенка спать, съела две баранки, которых, ехав дорогой, купила целый фунт, остальные отдала няне и горничной. Те, скипятив самовар, принялись их кушать с чаем; а Елена, положив
себе под голову подушку, улеглась, не раздеваясь,
на жестком кожаном диване и вскоре заснула крепким сном, как будто бы переживаемая ею тревога сделала ее более счастливою и спокойною…
Когда его
уложили после причастия, ему стало
на минуту легко, и опять явилась надежда
на жизнь. Он стал думать об операции, которую предлагали ему. Жить, жить хочу, говорил он
себе. Жена пришла поздравить; она сказала обычные слова и прибавила...
Выбравшись
на свежий воздух, Дутлов отошел с дороги к липкам, даже распоясался, чтобы ловчее достать кошель, и стал
укладывать деньги. Губы его шевелились, вытягиваясь и растягиваясь, хотя он и не произносил ни одного звука.
Уложив деньги и подпоясавшись, он перекрестился и пошел, как пьяный колеся по дорожке: так он был занят мыслями, хлынувшими ему в голову. Вдруг увидел он перед
собой фигуру мужика, шедшего ему навстречу. Он кликнул: это был Ефим, который, с дубиной, караульщиком ходил около флигеля.
Я устроил из лучины нечто вроде пюпитра и, когда — отбив тесто — становился к столу
укладывать крендели, ставил этот пюпитр перед
собою, раскладывал
на нем книжку и так — читал. Руки мои не могли ни
на минуту оторваться от работы, и обязанность перевертывать страницы лежала
на Милове, — он исполнял это благоговейно, каждый раз неестественно напрягаясь и жирно смачивая палец слюною. Он же должен был предупреждать меня пинком ноги в ногу о выходе хозяина из своей комнаты в хлебопекарню.
Долго продолжалось в этот день веселье в селе Кузьминском. Уж давно село солнце, уже давно полночь наступила,
на небе одни лишь звездочки меж
собою переглядывались да месяц, словно красная девка, смотрел во все глаза, — а все еще не умолкали песни и треньканье балалайки, и долго-долго потом, после того как все уж стихло и смолкло, не переставали еще кое-где мелькать в окнах огоньки, свидетельствовавшие, что хозяйкам немало стоило труда
уложить мужей, вернувшихся со свадебной пирушки кузнеца Силантия.
Пришла она ко мне: я ее напоила чайком, обогрела, почавкали с нею, что бог послал
на ужин, и спать ее с
собой уложила. Довольно с тебя этого?
Да. Это так. Кстати, я хочу вам пожаловаться
на здешние порядки. То меня
укладывают спать, когда мне хочется писать, когда мне нужно писать. То не закрывают дверей, и я должен слушать, как орет какой-то сумасшедший. Орет, орет — это прямо нестерпимо. Так действительно можно свести человека с ума и сказать, что он и раньше был сумасшедшим. И неужели у них нет лишней свечки и я должен портить
себе глаза электричеством?
Отец Прохор и отец Вавила непременно хотели меня
уложить на одной из своих постелей. Насилу я отговорился, взял
себе одну из мягких ситниковых рогож работы покойного отца Сергия и улегся под окном
на лавке. Отец Прохор дал мне подушку, погасил свечу, еще раз вышел и довольно долго там оставался. Очевидно, он поджидал «блажного», но не дождался и, возвратясь, сказал только...
Если бы
на крыше лист жести загремел под ногой или я оборвался бы со стены, тогда, наверное, пуля часового
уложила бы меня
на месте, — или меня прикончили бы озверевшие тюремщики. Случай, вероятно, заставил бы говорить о
себе…
Оставшись с Дуней, Дарья Сергевна раздела ее и
уложила в постель. В соседней горнице с молитвой налила она в полоскательную чашку чистой воды
на уголь,
на соль,
на печинку — нарочно
на всякий случай ее с
собой захватила, — взяла в рот той воды и, войдя к Дуне, невзначай спрыснула ее, а потом оставленною водой принялась умывать ей лицо, шепотом приговаривая...
Так подействовали
на них усталость, теплота камина и манипуляции немой, с которых они долго не сводили глаз. Глухонемая как будто ждала этого и, по-видимому, очень обрадовалась; не нарушая покоя спящих, она без малейшего шума приподнялась
на ноги, распустила свое платье; тщательно
уложила за ним вдоль своего слабого тельца то, что скрывала, и, приведя
себя снова в порядок, свернулась и уснула
на ковре у ног генеральши.
И, оставшись одна, она старалась успокоиться и заставляла
себя равнодушно смотреть, как мужа
уложили в гроб и поставили
на катафалк.
Женщины, когда любят, климатизируются и привыкают к людям быстро, как кошки. Побыла Кисочка у меня в номере часа полтора, а уж чувствовала
себя в нем, как дома, и распоряжалась моим добром, как своим собственным. Она
укладывала в чемодан мои вещи, журила меня за то, что я не вешаю
на гвоздь свое новое, дорогое пальто, а бросаю его
на стул, как тряпку, и проч.
Манится, нестерпимо манится, и вот два офицера навертели чучел из платья,
уложили их вместо
себя на кровати, а сами, пользуясь темнотой ночи, крадутся к цепи.
Шампунь сидит у
себя на полу среди комнаты и дрожащими руками
укладывает в чемодан белье, флаконы из-под духов, молитвенники, помочи, галстуки… Вся его приличная фигура, чемодан, кровать и стол так и дышат изяществом и женственностью. Из его больших голубых глаз капают в чемодан крупные слезы.
Оказывается, вскоре после моего ухода фельдшера позвали к холерному больному; он взял с
собой Федора, а при Рыкове оставил Степана и только что было улегшегося спать Павла. Как я мог догадаться из неохотных ответов Степана, Павел сейчас же по уходе фельдшера снова лег спать, а с больным остался один Степан. Сам еле оправившийся, он три часа
на весу продержал в ванне обессилевшего Рыкова!
Уложит больного в постель, подольет в ванну горячей воды, поправит огонь под котлом и опять сажает Рыкова в ванну.
Повозки и лошадей Султанов
себе не купил, деньги положил в карман, а вещи свои велел
уложить на повозку врачей.
Наш главный врач забрал с
собою из фанзы все, что можно было
уложить на возы, — два стола, табуретки, четыре изящных красных шкапчика; в сенях велел выломать из печки большой котел.
На наши протесты он заявил...
В ту же ночь узнал Бирон о приказе коменданту Петропавловской крепости. Бешенство его не знало меры, пока он не мог доискаться, что было причиною этого распоряжения,
на которое он не давал своего согласия.
На все расспросы, кто был после него у императрицы, ему могли только сказать, что оставалась с нею вдвоем княжна Лелемико и что, когда
укладывали ее величество спать, глаза ее были красны от слез, между тем как любимица ее пришла к
себе в необыкновенной радости.
Сбежавший вниз Карнеев застал княжну Лиду в глубоком обмороке. Бережно взял он
на руки эту драгоценную для него ношу и быстро, мимо удивленных швейцара и лакея, понес ее к
себе наверх. Она не приходила в
себя. Иван Павлович
уложил ее
на диван. Одного из слуг послал за нашатырным спиртом в ученическую аптеку, а другого за бутылкой лучшего вина, всегда имевшегося в запасе в буфете столовой Константина Николаевича.
Посмотрели бы вы
на Василия Федоровича, когда шестьдесят с лишком лет осыпали голову его снегом; вы и тогда сказали б: этот взор, в проблески одушевления, должен был нападать
на врага орлиным гневом; эта исполинская рука, вооруженная мечом, должна была
укладывать под
собою ряды мертвецов; эта грудь широкая, мохнатая, эта вся геркулесовская обстановка — созданы быть оплотом боевым.
Лет за двенадцать до времени нашего рассказа, а именно до 1750 года, Петр Ананьев в поздний зимний вечер, в то время, когда
на дворе бушевала вьюга, нашел
на своем пустыре полузамерзшего мальчонку лет пяти, одетого в рваные лохмотья. Откуда забрел
на пустырь юный путешественник — неизвестно, но Петр Ананьев забрал его к
себе в избу, отогрел, напоил и накормил, и
уложил спать.
На утро, когда мальчик проснулся, старик вступил с ним в разговор.
Увидя
себя обезоруженным, державший женщину выпустил ее с руки и она как пласт упала бы
на снег, если бы несколько рук не подхватили ее и не
уложили бережно
на раскинутый охабень.
Обморок с Ксенией Яковлевной был очень продолжителен. Сенные девушки раздели ее,
уложили в постель, а она все не приходила в
себя, несмотря
на то что Антиповна опрыскала свою питомицу водой, смочила голову винным уксусом, давала нюхать спирт. Ничего не помогало.
Приезжая к
себе с рассветом дня, утомленный, разбитый, Волгин не чувствовал, как слуга раздевал его и
укладывал в постель. Только во сне все еще мерещились ему огненные и томные глазки, тоненькие и толстенькие губки, и отдавался в ушах его звук сладких речей.
На другой день встанет свеж, здоров, весел, и опять за те же упражнения. Мудрено ль? Он был так молод, не знал за
собой горя и не видал его перед
собой.
Князь остолбенел и поглядел
на мать помутнившимся взглядом. Зоя Александровна в коротких словах начала передавать ему перенесенную сцену. Она, впрочем, не окончила рассказа. Воспоминания о пережитом унижении были так свежи и потрясающи, что с ней сделался вторичный обморок, ее
уложили в постель. Виктор машинально отправился к
себе в кабинет.
Опозоренная, измученная, волоча кое-как за
собою пожитки, которые только могла
укласть в огромный узел, боясь в полуночные часы попасть
на зубок нечистому, увязая не раз в сугробы снежные, она не раз вычитывала с ужасом: «Батюшки, мои светы! вынеси, самсонова сила, легкое перо!..» Наконец, полумертвая, она дотащилась едва к утру до жилища Липмана.
В доме все стихло. Детей
уложили. Лебедянцев часу в восьмом собрался
на заседание какого-то общества и приглашал Стягина с
собой, но тот не поехал, попросил у Веры Ивановны позволения посидеть еще немного.
Маленьких певчих отец Фока пожалел, оставил у
себя ночевать и
уложил «всех покотом», а утром супруга отца Фоки накормила этих утомленных мальчиков «горячими пирогами с говядиной», за что они, оправясь от усталости, в благодарность хозяйке «запели несколько кантиков», а она им дала
на орехи по «злотому» (то есть по пятнадцати копеек).