Неточные совпадения
По утрам, через час после того, как
уходила жена, из флигеля шел
к воротам Спивак, шел нерешительно, точно
ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой голове форму головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор
к шее и говорил всегда что-нибудь о музыке.
Мягкими увалами поле,
уходя вдаль, поднималось
к дымчатым облакам; вдали снежными буграми возвышались однообразные конусы лагерных палаток, влево от них на темном фоне рощи двигались ряды белых, игрушечных солдат, а еще левее возвышалось в голубую пустоту между облаков очень красное на солнце кирпичное здание, обложенное тоненькими лучинками лесов, облепленное маленькими, как
дети, рабочими.
В девять часов утра она
уходила в школу, являлась домой
к трем; от пяти до семи гуляла с
ребенком и книгой в саду, в семь снова
уходила заниматься с любителями хорового пения; возвращалась поздно.
Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по двору, на луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять
ребенка одного, не допускать
к лошадям,
к собакам,
к козлу, не
уходить далеко от дома, а главное, не пускать его в овраг, как самое страшное место в околотке, пользовавшееся дурною репутацией.
Не
дети ли, когда думали, что им довольно только не хотеть, так их и не тронут, не пойдут
к ним даже и тогда, если они претерпевших кораблекрушение и брошенных на их берега иностранцев будут сажать в плен, купеческие суда гонять прочь, а военные учтиво просить
уйти и не приходить?
Одно существо поняло положение сироты; за ней была приставлена старушка няня, она одна просто и наивно любила
ребенка. Часто вечером, раздевая ее, она спрашивала: «Да что же это вы, моя барышня, такие печальные?» Девочка бросалась
к ней на шею и горько плакала, и старушка, заливаясь слезами и качая головой,
уходила с подсвечником в руке.
Она рассказала мне, что ей совсем не скучно, а ежели и случится соскучиться, то она
уходит к соседским
детям, которые у нее бывают в гостях; что она, впрочем, по будням и учится, и только теперь, по случаю моего приезда, бабушка уволила ее от уроков.
«Ну,
ушла к отцу, что же из этого? — раздумывал Галактион. — Ну, будут
дети расти у дедушки, что же тут хорошего? Пьянство, безобразие, постоянные скандалы. Ах, Серафима, Серафима!»
Устенька в отчаянии
уходила в комнату мисс Дудль, чтоб отвести душу. Она только теперь в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая в каждый данный момент знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с семьей Стабровских и рассчитывала, что, в случае смерти старика, перейдет
к Диде, у которой могли быть свои
дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по своей привычке, и не думала ее защищать.
Казацкому сотнику Черному, приводившему курильских айно в русское подданство, вздумалось наказать некоторых розгами: «При одном виде приготовлений
к наказанию айно пришли в ужас, а когда двум женщинам стали вязать руки назад, чтобы удобнее расправиться с ними, некоторые из айно убежали на неприступный утес, а один айно с 20 женщинами и
детьми ушел на байдаре в море…
Что бы они ни говорили со мной, как бы добры ко мне ни были, все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу
уйти поскорее
к товарищам, а товарищи мои всегда были
дети, но не потому, что я сам был
ребенок, а потому, что меня просто тянуло
к детям.
Через полчаса она вернулась: Терешка спал в машинной мертвецки пьяный, и Лукерья, заливаясь слезами, от души желала, чтобы завтра исправник хорошенько отодрал его. Старая Ганна слушала сноху и качала головой. Закричавший в задней избе
ребенок заставил Лукерью
уйти, наконец,
к себе.
Полинька Калистратова обыкновенно
уходила от Лизы домой около двух часов и нынче
ушла от Лизы в это же самое время. Во всю дорогу и дома за обедом Розанов не выходил из головы у Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей приходили на память его теплая расположенность
к ней и хлопоты о
ребенке, его одиночество и неуменье справиться с своим положением. «А впрочем, что можно и сделать из такого положения?» — думала Полинька и вышла немножко погулять.
Сначала заглядывали
к нам, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, даже дворовые женщины, просили у нас «поцеловать ручку»,
к чему мы не были приучены и потому не соглашались, кое о чем спрашивали и
уходили; потом все совершенно нас оставили, и, кажется, по приказанью бабушки или тетушки, которая (я сам слышал) говорила, что «Софья Николавна не любит, чтоб лакеи и девки разговаривали с ее
детьми».
— Не хочу с тобой говорить, — сказала жена и
ушла в свою комнату и стала вспоминать, как в ее семье не хотели выдавать ее замуж, считая мужа ее гораздо ниже по положению, и как она одна настояла на этом браке; вспомнила про своего умершего
ребенка, равнодушие мужа
к этой потере и возненавидела мужа так, что подумала о том, как бы хорошо было, если бы он умер.
Старик
ушел. Что-то вроде насмешливой гримасы промелькнуло на лице чиновника в мундире. Директор между тем вежливо, но серьезно пригласил движением руки даму отойти с ним подальше
к окну. Та подошла и начала говорить тихо: видно было, что слова у ней прерывались в горле и дыхание захватывало: «Mon mari… mes enfants…» [Мой муж…
дети… (франц.).] — слышалось Калиновичу. Директор, слушая ее, пожимал только плечами.
В одно из воскресений, когда хозяева
ушли к ранней обедне, а я, поставив самовар, отправился убирать комнаты, — старший
ребенок, забравшись в кухню, вытащил кран из самовара и уселся под стол играть краном.
Выйду, бывало,
к нему за баню, под берёзы, обнимет он меня, как малого
ребёнка, и начнёт: про города, про людей разных, про себя — не знаю, как бог меня спасал, вовремя
уходила я
к батюшке-то сонному!
Вечером того же дня, отслужив панихиду, они покинули Болотово. Возвращались они тем же путем, каким ехал ночью старик. Очутившись против Комарева, которое с высокого берега виднелось как на ладони, отец и дочь свернули влево. Им следовало зайти
к тетушке Анне и взять
ребенка, после чего Дуня должна была
уйти с отцом в Сосновку и поселиться у его хозяина.
— Были леса по дороге, да, это — было! Встречались вепри, медведи, рыси и страшные быки, с головой, опущенной
к земле, и дважды смотрели на меня барсы, глазами, как твои. Но ведь каждый зверь имеет сердце, я говорила с ними, как с тобой, они верили, что я — Мать, и
уходили, вздыхая, — им было жалко меня! Разве ты не знаешь, что звери тоже любят
детей и умеют бороться за жизнь и свободу их не хуже, чем люди?
Из роду Отрепьевых, галицких боярских
детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре,
ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел
к моей чудовской братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не от господа бога…
Объединенные восторгом, молчаливо и внимательно ожидающие возвращения из глубины неба птиц, мальчики, плотно прижавшись друг
к другу, далеко — как их голуби от земли —
ушли от веяния жизни; в этот час они просто —
дети, не могут ни завидовать, ни сердиться; чуждые всему, они близки друг
к другу, без слов, по блеску глаз, понимают свое чувство, и — хорошо им, как птицам в небе.
Как только
ушел смотритель, Настя бросилась
к окну, потом
к двери, потом опять
к окну. Она хотела что-то увидеть из окна, но из него ничего не было видно, кроме острожной стены, расстилающегося за нею белого снежного поля и ракиток большой дороги, по которой они недавно шли с Степаном, спеша в обетованное место, где, по слухам, люди живут без паспортов. С каждым шумом у двери Настя вскакивала и встречала входившего словами: «Вот я, вот! Это за мною? Это мое
дитя там?» Но это все было не за нею.
— Как же! Баловаться ему хочется: «
К бате пойду!» — передразнила она
ребенка. — Далеко
ушел?
А весною, когда отец и мать, поднявшись с рассветом,
уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб прижаться скорее
к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый
ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее
уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
— Она?.. Я не заметила. Она еще совсем
ребенок. Но вот Фроим. Он сразу побледнел, как стена… Я никогда, никогда не забуду… Все потемнело… только это красное пламя. Фроим такой странный… Знаешь, я никогда до сих пор не замечала, какой у него сильный шрам над глазом… Ах, боже мой! Да где же они в самом деле? Или пошли
к Дробышу? Но они говорили, что пройдут
к тебе, затопят камин и станут сушиться… Смотри: туча уже
ушла и светит солнце, но и оно какое-то другое, холодное… Точно и его охолодил град…
Чем более я возвращаюсь
к воспоминаниям о нем, чем внимательнее перебираю их, тем яснее мне становится, что пономарев сын был
ребенок необыкновенный: шести лет он плавал, как рыба, лазил на самые большие деревья,
уходил за несколько верст от дома один-одинехонек, ничего не боялся, был как дома в лесу, знал все дороги и в то же время был чрезвычайно непонятлив, рассеян, даже туп.
Спускается
к морю и
уходит во мрак — искать свою лодку. Плачет
ребенок. Испуганно баюкает его нищая мать, но плач не смолкает. Тогда нищая пронзительно вопит, поднимая
ребенка над толпой.
Потом хаос криков, плач
детей — трескотня выстрелов, давка — и ужасное бегство, когда человек не знает, куда бежит, падает, снова бежит, теряет
детей, дом. И снова быстро, как будто и мгновения одного не прошло — проклятая печь, тупая, ненасытная, вечно раскрывающая свою пасть. И то же, все то же, от чего они
ушли навсегда и
к чему вернулись — навсегда.
Ей объясняют, что слон
ушел домой по делам, что у него есть
дети, которых нельзя оставлять одних, что он просил кланяться Наде и что он ждет ее
к себе в гости, когда она будет здорова.
Солнце с полден своротило, когда запылилась дорожка, ведущая
к Свиблову. Тихо в погосте: Сушило после обеда отдыхал, дьячок Игнатий да пономарь Ипатий гоняли голубей; поповы, дьячковы и пономаревы
дети по грибы
ушли, один Груздок сидел возле мостика, ловя в мутном омуте гольцов на удочку. Заслышав шум подъезжавшей тележки, поднял он голову и, увидев молодого человека, одетого по-немецкому, диву дался.
Случалось, что вольный человек «выкупал крепостного» с тем, чтобы он после пошел в рекруты за
детей этого капиталиста, и выкупаемый крепостной обещался это исполнить, но, получив отпускную в свои руки, отказывался от «охотничания» и предлагал выкупщику отработать заплаченные за него деньги или — еще проще — благодарил его
к уходил иногда с обещанием «помолить бога», а еще чаще с бранью и насмешкою.
— Что ни снится и что ни делается, а все теперь будет
к голоду, и я с
детьми пропаду…
уйду отселена. И слава те господи! — отвечала Аграфена и ничего более не пояснила, а между тем слова ее тут же были поддержаны обстоятельствами.
Но ей, очевидно, пришлось по душе подобное представление. Глаза ее ярче разгорелись. Вольное
дитя лезгинского аула, она привыкла
к грубоватым шуткам бродячих актеров и обожала сильные ощущения. Ей не хотелось
уходить.
Мужчины все
ушли на охоту, дома остались старики, женщины и
дети. Выбрав одну из фанз побольше, я постучался в дверь. Из нее вышли две женщины. Узнав, что мы пришли издалека, они пригласили нас
к себе и стали помогать распрягать собак.
Затем Горданов простился и
ушел, оставя Кишенскому копию, писанную неизвестною рукою с известного сочинения для того, чтобы было по чему наладить обыск, а невесте еще раз повторил добрый совет: не выдавать Висленеву его рукописания никогда, или по крайней мере до тех пор, пока он исхлопочет усыновление и причисление
к своему дворянскому роду обоих ее старших
детей.
Так завершилось дело, на сборы
к которому потрачено столько времени и столько подходов, вызывавшихся взаимным друг
к другу недоверием всех и каждого. Актеры этой драмы в конце ее сами увидали себя
детьми, которые, изготовляя бумажных солдатиков, все собираются произвесть им генеральное сражение и не замечают, как время
уходит и зовет их прочь от этих игрушек, безвестно где-то погибающих в черной яме.
Всю ночь, пользуясь темнотой, шли они, пробираясь лесной дорогой
к позициям уже нащупанного врага. Дошли почти до самой опушки. Лес поредел, за ним потянулось все в кочках и небольших холмиках-буграх огромное поле. По ту сторону этого широкого пустыря,
уходя своей стрельчатой верхушкой, подернутой дымкой дождевого тумана, высился белый далекий костел.
К нему жались со всех сторон, как
дети к матери, домишки-избы небольшого галицийского селения.
— Эх,
дите малое
уходили… Дьяволы, a не люди… Гнались-то, почитай, за две версты… Нам-то видно было да стрелять нельзя: несподручно открывать прикрытие. Ну, да никто, как Бог. A Гореньку вызволим… Нечего и говорить, что не оставим. Наш капитан не таковский, чтобы не выручить. И взашей накладет обидчикам так тебе любо, что только держись! Идем
к нему,
дите. Давай, снесу на руках за милую душу.
Голоса
детей смолкли в саду. Очевидно они
ушли играть в другое место. И Тася, еще более злая и надутая, нежели раньше, снова осталась одна. Ей было и досадно, и скучно. Особенно докучала ей одна мысль: Тарочка ее разлюбила и не хочет знать больше. И жгучая злоба, и какая-то ненависть по отношению
к Тарочке грызли теперь озлобленное сердечко Таси.
Ивану Ильичу было досадно, что Катя с таким увлечением посвящает в свои хозяйственные мечты этого чужого ей по духу человека. Он видел, с какою открытою усмешкою слушает Леонид, — с добродушною усмешкою взрослого над пустяковою болтовнею
ребенка. А Катя ничего не замечала и с увлечением продолжала говорить. Иван Ильич
ушел к себе и лег на кровать.
Но Теркин уже вскочил и сейчас все вспомнил. Лег он, дождавшись Калерии, в большом волнении. Она его успокоила, сказала, что мальчик еще жив, а остальные
дети с слабыми формами поветрия. Серафима прошла прямо
к себе из лесу. Он ее не стал ждать и
ушел наверх, и как только разделся, так и заснул крепко. Не хотел он новых сцен и решил утром рано уехать в посад, искать доктора и побывать у местных властей.
— Она
ушла гулять с
детьми, а потом пройдет
к соседям! — ответил он.
Липина. Ах, я рассеянная какая!.. Молодой прекрасный человек сидит себе в карете… везу его
к Кривлякину рекомендовать, и совсем забыла об нем.
Дети, кормилица, ступайте себе в карету, а ты, Ванечка, проведи их, чтоб кормилка не оступилась с
ребенком на гнилой лестнице. Скажи, сейчас дескать буду. (Крестьянка,
дети и Ванечка
уходят.) Ермилыч, поди
к себе в каморку, мне нужно сказать Груне пару слов по секрету.
Молодой купец заметно сделался нежнее прежнего
к детям и ежеминутно стал приходить
к ним и даже ночью
уходил от жены, чтобы посмотреть на них…
В ночь на 25 декабря
ребенок ушел на елку
к Христу.
В толпе движение. Некоторые потаенно
уходят, не обмениваясь ни словом с остающимися, и уже свободнее становится в потемневшей церкви. Только около черного гроба безмолвно толкутся люди, крестятся, наклоняются
к чему-то страшному, отвратительному и с страдальческими лицами отходят в сторону. Прощается с покойником вдова. Она уже верит, что он мертв, и запах слышит, — но замкнуты для слез ее глаза, и нет голоса в ее гортани. И
дети смотрят на нее — три пары молчаливых глаз.