Неточные совпадения
— Наш народ — самый свободный на земле. Он ничем не связан изнутри. Действительности — не любит. Он — штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой — блаженненький. Он завтра же может магометанство принять — на пробу. Да, на пробу-с! Может сжечь все свои
избы и скопом
уйти в пустыни,
в пески, искать Опоньское царство.
«И куда это они
ушли, эти мужики? — думал он и углубился более
в художественное рассмотрение этого обстоятельства. — Поди, чай, ночью
ушли, по сырости, без хлеба. Где же они уснут? Неужели
в лесу? Ведь не сидится же!
В избе хоть и скверно пахнет, да тепло, по крайней мере…»
На другой день опять она
ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее
в саду,
в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним
в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
Славно, говорят любители дороги, когда намерзнешься, заиндевеешь весь и потом ввалишься
в теплую
избу, наполнив холодом и
избу, и чуланчик, и полати, и даже под лавку дунет холод, так что сидящие по лавкам ребятишки подожмут голые ноги, а кот
уйдет из-под лавки на печку…
Она состояла из восьми дворов и имела чистенький, опрятный вид.
Избы были срублены прочно. Видно было, что староверы строили их не торопясь и работали, как говорится, не за страх, а за совесть.
В одном из окон показалось женское лицо, и вслед за тем на пороге появился мужчина. Это был староста. Узнав, кто мы такие и куда идем, он пригласил нас к себе и предложил остановиться у него
в доме. Люди сильно промокли и потому старались поскорее расседлать коней и
уйти под крышу.
Следующий день был еще более томительный и жаркий. Мы никуда не
уходили, сидели
в избах и расспрашивали староверов о деревне и ее окрестностях. Они рассказывали, что Кокшаровка основана
в 1903 году и что
в ней 22 двора.
— Вон твоя хата! — закричали они ему,
уходя и показывая на
избу, гораздо поболее прочих, принадлежавшую сельскому голове. Каленик послушно побрел
в ту сторону, принимаясь снова бранить голову.
Приходилось также заставать
в избе целую компанию, которая до моего прихода играла
в карты; на лицах смущение, скука и ожидание: когда я
уйду, чтобы опять можно было приняться за карты?
Это высокий, худощавый человек, благообразный, с большою бородой. Он служит писарем
в полицейском управлении и потому ходит
в вольном платье. Трудолюбив и очень вежлив, и, судя по выражению, весь
ушел в себя и замкнулся. Я был у него на квартире, но не застал его дома. Занимает он
в избе небольшую комнату; у него аккуратная чистая постель, покрытая красным шерстяным одеялом, а около постели на стене
в рамочке портрет какой-то дамы, вероятно, жены.
В скитах ждали возвращения матери Енафы с большим нетерпением. Из-под горы Нудихи приплелась даже старая схимница Пульхерия и сидела
в избе матери Енафы уже второй день. Федосья и Акулина то приходили, то
уходили, сгорая от нетерпения. Скитские подъехали около полуден. Первой вошла Енафа, за ней остальные, а последним вошел Мосей, тащивший
в обеих руках разные гостинцы с Самосадки.
Макар
ушел к себе
в заднюю
избу, где его жена Татьяна стирала на ребят. Он все еще не мог прочухаться от родительской трепки и недружелюбно смотрел на широкую спину безответной жены, взятой
в богатую семью за свою лошадиную силу.
Катря пока
ушла к своим, то есть
в избу к Ковалям, благо там место теперь для нее нашлось.
Так прошла вся ночь. Таисья то и дело
уходила справляться
в избу Егора, как здоровье бабушки Василисы. Петр Елисеич дремал
в кресле у себя
в кабинете. Под самое утро Таисья тихонько разбудила его.
По праздникам Пашка
уходил в Кержацкий конец и там проводил все время
в избе Никитича.
Хохлы прохарчились на
избы, а остальное туляцкое добро
ушло в Кержацкий конец.
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа
ушел в свою переднюю
избу, а Таисья провела Аграфену
в заднюю половину, где была как у себя дома. Немного погодя пришел сам Основа с фонарем
в руке. Оглядев гостью, он не подал и вида, что узнал ее.
Через полчаса она вернулась: Терешка спал
в машинной мертвецки пьяный, и Лукерья, заливаясь слезами, от души желала, чтобы завтра исправник хорошенько отодрал его. Старая Ганна слушала сноху и качала головой. Закричавший
в задней
избе ребенок заставил Лукерью
уйти, наконец, к себе.
Кросна сердито защелкали, и Ганна поняла, что пора
уходить: не во-время пришла. «У, ведьма!» — подумала она, шагая через порог богатой
избы, по которой снохи бегали, как мыши
в мышеловке.
Староста усмехнулся только на это, впрочем, послушался его и пошел за ним
в избу,
в которую священник привел также и работника своего, и, сказав им обоим, чтобы они ложились спать,
ушел от них, заперев их снаружи.
Хозяева отобедали и
ушли опять на работы. Пришел пастух, который
в деревнях обыкновенно кормится по ряду то
в одной крестьянской
избе, то
в другой. Ямщик мой признал
в пастухе знакомого, который несколько лет сряду пас стадо
в М.
Женщина быстро
ушла, не взглянув на гостью. Сидя на лавке против хозяина, мать осматривалась, — ее чемодана не было видно. Томительная тишина наполняла
избу, только огонь
в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось
в глазах матери, вызывая
в ней унылую досаду.
— Надо быть-с, надо быть-с… — вслушивался с безжалостным любопытством Анисим. Но Степан Трофимович не мог дольше вынести. Он так сконфузился, что хотел было встать и
уйти из
избы. Но подали самовар, и
в ту же минуту воротилась выходившая куда-то книгоноша. С жестом спасающего себя человека обратился он к ней и предложил чаю. Анисим уступил и отошел.
Но люди еще помнили, как он рассказывал о прежних годах, о Запорожьи, о гайдамаках, о том, как и он
уходил на Днепр и потом с ватажками нападал на Хлебно и на Клевань, и как осажденные
в горящей
избе гайдамаки стреляли из окон, пока от жара не лопались у них глаза и не взрывались сами собой пороховницы.
— Годов тридцать атаманствовал он, а лямки никогда не покидал, с весны
в лямке; а после путины станицу поведет… У него и сейчас есть поклажи зарытые. Ему золото — плевать… Лето на Волге, а зимой у него притон есть, то на Иргизе, то на Черемшане… У раскольников на Черемшане свою
избу выстроил, там жена была у него… Раз я у него зимовал. Почет ему от всех. Зимой по-степенному живет, чашкой-ложкой отпихивается, а как снег таять начал — туча тучей ходит… А потом и
уйдет на Волгу…
— Ну, да не все ли это равно! — прервал Копычинский. — Дело
в том, что они
ушли, а откуда: из сеней или из
избы, от этого нам не легче. Как ты прибыл с своим региментом, то они не могли быть еще далеко, и не моя вина, если твои молодцы их не изловили.
Меж тем молодые давно уже скрылись, гости стали
уходить один после другого, и вскоре
в избе остались только хозяин, сваха, дружка и Кирша. Приказчик, по тогдашнему русскому обычаю, которому не следовал его боярин, старавшийся во всем подражать полякам, предложил Кирше отдохнуть, и через несколько минут
в избе все стихло, как
в глубокую полночь.
Все это куда бы еще ни шло, если бы челнок приносил существенную пользу дому и поддерживал семейство; но дело
в том, что
в промежуток десяти-двенадцати лет парень успел отвыкнуть от родной
избы; он остается равнодушным к интересам своего семейства; увлекаемый дурным сообществом, он скорей употребит заработанные деньги на бражничество; другая часть денег
уходит на волокитство, которое сильнейшим образом развито на фабриках благодаря ежеминутному столкновению парней с женщинами и девками, взросшими точно так же под влиянием дурных примеров.
А положите
в незапертой
избе деньги,
уходите на сутки, — никто не тронет.
Здесь отдыхал
в полдень Борис Петрович с толпою собак, лошадей и слуг; травля была неудачная, две лисы
ушли от борзых и один волк отбился;
в тороках у стремянного висело только два зайца… и три гончие собаки еще не возвращались из лесу на звук рогов и протяжный крик ловчего, который, лишив себя обеда из усердия, трусил по островам с тщетными надеждами, — Борис Петрович с горя побил двух охотников, выпил полграфина водки и лег спать
в избе; — на дворе всё было живо и беспокойно: собаки, разделенные по сворам, лакали
в длинных корытах, — лошади валялись на соломе, а бедные всадники поминутно находились принужденными оставлять котел с кашей, чтоб нагайками подымать их.
Осенью, когда речка замерзла и твердая, как камень, земля покрылась сухим снегом, Настя
в одну ночь появилась
в сенях кузнеца Савелья. Авдотья ввела ее
в избу, обогрела, надела на нее чистую рубашку вместо ее лохмотьев и вымыла ей щелоком голову. Утром Настя опять исчезла и явилась на другой день к вечеру. Слова от нее никакого не могли добиться. Дали ей лапти и свиту и не мешали ей приходить и
уходить молча, когда она захочет. Ни к кому другим, кроме кузнеца, она не заходила.
Из окна чердака видна часть села, овраг против нашей
избы,
в нем — крыши бань, среди кустов. За оврагом — сады и черные поля; мягкими увалами они
уходили к синему гребню леса, на горизонте. Верхом на коньке крыши бани сидел синий мужик, держа
в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу, глядя на Волгу, вниз. Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи. Из ворот
избы вышла старуха, вся
в черном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко...
Мухоедов попробовал низенькую дверь, которая с крыльца вела
в темные сени, — она оказалась незапертой; походив по сеням и несколько раз окликнув хозяев, Мухоедов вошел сначала
в переднюю
избу, а потом
в заднюю — везде было пусто, и Мухоедов решил, что хозяева, вероятно,
ушли в лес.
Ушли мы все на сарай и этот финшалпал весь выпили, а тут только заснули, слышим
в избе кричат: «Караул! умер!..»
Путешествие утомило Ольгу Ивановну, она скучала, и ей хотелось поскорее
уйти от этих мужиков, от запаха речной сырости и сбросить с себя это чувство физической нечистоты, которое она испытывала все время, живя
в крестьянских
избах и кочуя из села
в село.
Вернется, бывало, вместе со стадом
в избу — на дворе стужа смертная, вся она окоченела от холода, — ноги едва движутся; рубашонка забрызгана сверху донизу грязью и еле-еле держится на посиневших плечах; есть хочется; чем бы скорее пообедать, закутаться да на печку, а тут как раз подвернется Домна, разгневанная каким-нибудь побочным обстоятельством, снова
ушлет ее куда вздумается или, наконец, бросит ей
в сердцах кусок хлеба, тогда как другие все, спустившись с полатей, располагаются вокруг стола с дымящимися щами и кашею.
А весною, когда отец и мать, поднявшись с рассветом,
уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся
в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из
избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб прижаться скорее к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее
уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
«Товарища кличешь? — спросил меня проходивший мимо ямщик. — Да он, чай,
ушел спать
в другую
избу… Беспокойно было у вас… Может, попросился к шабрам».
Приходская церковь была
в шести верстах,
в Косогорове, и
в ней бывали только по нужде, когда нужно было крестить, венчаться или отпевать; молиться же ходили за реку.
В праздники,
в хорошую погоду, девушки наряжались и
уходили толпой к обедне, и было весело смотреть, как они
в своих красных, желтых и зеленых платьях шли через луг;
в дурную же погоду все сидели дома. Говели
в приходе. С тех, кто
в Великом посту не успевал отговеться, батюшка на Святой, обходя с крестом
избы, брал по 15 копеек.
Прошел день. Наступил длинный осенний вечер.
В избе мотали шелк; мотали все, кроме Феклы: она
ушла за реку. Шелк брали с ближней фабрики, и вся семья вырабатывала на нем немного — копеек двадцать
в неделю.
Митрич. А мне что. Заметай след, как знаешь. Эка винищем от тебя разит как. Пойти
в избу. (
Уходит, зевая.) О господи!
— Заходи
в избу, чего здесь-то стоять… Вишь, горе-то, лошадей у меня нету… Третьегоднись
в город с кладью парнишку
услал. Как теперь будешь?.. Ночуй.
— Нашему брату — много ли надо?
Избу, да хлебушка вдоволь, да
в праздник водки стакан… Но и этого нет… Разве бы я
ушел сюда, ежели бы можно было кормиться дома-то?
В деревне я сам себе хозяин, всем равный человек, а здесь вот — слуга…
До полуночи просидели мы с ним, и неохотно проводил я его за ворота, да и он
ушёл тоже нехотя. Стоя у ворот, смотрю я, как твёрдо и споро шагает он вниз посреди улицы между тёмных
изб, сонно и молча прижавшихся к земле. Уже отогретая солнцем весны, спит она и сладко дышит во сне запахами свежих трав. Хорошо было у меня на душе
в тот час — люблю я чувствовать себя на месте и у дела.
После чая и ужина Корней тотчас же
ушел в горницу, где спал с Марфой и маленькой дочкой. Марфа оставалась
в большой
избе убирать посуду. Корней сидел один у стола, облокотившись на руку, и ждал. Злоба на жену все больше и больше ворочалась
в нем. Он достал со стены счеты, вынул из кармана записную книжку и, чтобы развлечь мысли, стал считать. Он считал, поглядывая на дверь и прислушиваясь к голосам
в большой
избе.
Каменного сердца человек госпожа ваша была, хоть ты и хвалишь ее больно; губила ни за что ни про что молодых барь, а вы, прислуга,
в угоду ей, тоже против их эхидствовали, — заключила Грачиха и опять
ушла из
избы.
— Так вы, говорите, тоже из России? — спросил я у старика, когда мы опять вошли
в избу и он поставил на стол небольшой, старенький самовар. Мальчик
ушел за перегородку к проснувшейся сестре и стал забавлять ее. По временам оттуда слышался слабый детский смех, точно кто перекидывал кусочки стекла.
— Уж так плох, матушка-барыня, так плох, — присовокупила скотница, качая головою, — лица на нем, сударыня, нетути; и ничего-то не молвит, только что охает, так-то охает, что беда-с; больно хил, сударыня; побоялась я оставить его до завтра, народу
в избе нет, на праздник
ушли… я и пришла доложить вашей милости…
— Чтоб к обительским лошадям и подходить он не смел, — приказывал Патап Максимыч, — а коль Манефа тайком со двора пойдет — за ворот ее да
в избу… Так и тащи… А чужим не болтай, что у нас тут было, — прибавил он,
уходя, Пантелею.
Фленушка
ушла. У Алексея на душе стало так светло, так радостно, что он даже не знал, куда деваться. На месте не сиделось ему: то
в избе побудет, то на улицу выбежит, то за околицу пойдет и зальется там громкою песней.
В доме петь он не смел: не ровен час, осерчает Патап Максимыч.
Мать Пелагея побежала
в усадьбу к господам сказать, что Ефим помирает. Она давно уже
ушла, и пора бы ей вернуться. Варька лежит на печи, не спит и прислушивается к отцовскому «бу-бу-бу». Но вот слышно, кто-то подъехал к
избе. Это господа прислали молодого доктора, который приехал к ним из города
в гости. Доктор входит
в избу; его не видно
в потемках, но слышно, как он кашляет и щелкает дверью.