Неточные совпадения
— Ого! Наглядно, — тихонько сказала Марина, и Самгин
видел, что щека ее густо покраснела, ухо тоже налилось
кровью. Представив ее обнаженной, как
видел на «Заводе искусственных минеральных вод», он недоуменно подумал...
Заботы Марины, заставляя Нехаеву смущенно улыбаться, трогали ее, это Клим
видел по благодарному блеску глаз худенькой и жалкой девицы. Прозрачной рукой Нехаева гладила румяную щеку подруги, и
на бледной коже тыла ее ладони жилки, налитые
кровью, исчезали.
Этот звериный крик, испугав людей, снова заставил их бежать, бежал и Самгин,
видя, как люди, впереди его, падая
на снег, брызгают
кровью.
— А я — верю. Сам
видел, как старухи
кровь заговаривают. И, по-моему, философия — заговор
на совесть,
на успокоение встревоженной совести. Нет?
Выговорив это, Самгин смутился, почувствовал, что даже
кровь бросилась в лицо ему. Никогда раньше эта мысль не являлась у него, и он был поражен тем, что она явилась. Он
видел, что Марина тоже покраснела. Медленно сняв руки со стола, она откинулась
на спинку дивана и, сдвинув брови, строго сказала...
Так неподвижно лег длинный человек в поддевке, очень похожий
на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась
кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин
видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой человек, с зеленым шарфом
на шее; маленькая женщина сидела
на земле, стаскивая с ноги своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой в колени свои, развела руками, свалилась набок.
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале,
на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы
на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется,
кровь замирает, глаза
видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг
вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
«Это все и у нас
увидишь каждый день в любой деревне, — сказал я барону, — только у нас, при таком побоище, обыкновенно баба побежит с кочергой или кучер с кнутом разнимать драку, или мальчишка бросит камешком». Вскоре белый петух упал
на одно крыло, вскочил, побежал, хромая, упал опять и наконец пополз по арене. Крыло волочилось по земле, оставляя дорожку
крови.
Ровно десять минут спустя Дмитрий Федорович вошел к тому молодому чиновнику, Петру Ильичу Перхотину, которому давеча заложил пистолеты. Было уже половина девятого, и Петр Ильич, напившись дома чаю, только что облекся снова в сюртук, чтоб отправиться в трактир «Столичный город» поиграть
на биллиарде. Митя захватил его
на выходе. Тот,
увидев его и его запачканное
кровью лицо, так и вскрикнул...
Выбежала я этта его молить, чтобы барыню не убивал, к нему
на квартиру, да у Плотниковых лавки смотрю и
вижу, что он уж отъезжает и что руки уж у него не в
крови» (Феня это заметила и запомнила).
Рахметов отпер дверь с мрачною широкою улыбкою, и посетитель
увидел вещь, от которой и не Аграфена Антоновна могла развести руками: спина и бока всего белья Рахметова (он был в одном белье) были облиты
кровью, под кроватью была
кровь, войлок,
на котором он спал, также в
крови; в войлоке были натыканы сотни мелких гвоздей шляпками с — исподи, остриями вверх, они высовывались из войлока чуть не
на полвершка...
— Прочь! Не прикасайся ко мне! Ты в
крови!
На тебе его
кровь! Я не могу
видеть тебя! я уйду от тебя! Я уйду! отойди от меня! — И она отталкивала, все отталкивала пустой воздух и вдруг пошатнулась, упала в кресло, закрыла лицо руками.
Бедный гость, с оборванной полою и до
крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден был иногда целых три часа стоять прижавшись к стене и
видеть, как разъяренный зверь в двух шагах от него ревел, прыгал, становился
на дыбы, рвался и силился до него дотянуться.
Ее слова ожесточили молодую затворницу, голова ее кипела,
кровь волновалась, она решилась дать знать обо всем Дубровскому и стала искать способа отправить кольцо в дупло заветного дуба; в это время камушек ударился в окно ее, стекло зазвенело, и Марья Кириловна взглянула
на двор и
увидела маленького Сашу, делающего ей тайные знаки. Она знала его привязанность и обрадовалась ему. Она отворила окно.
[Я был
на первом представлении «Ляпунова» в Москве и
видел, как Ляпунов засучивает рукава и говорит что-то вроде «потешусь я в польской
крови».
Мистицизм Витберга лежал долею в его скандинавской
крови; это та самая холодно обдуманная мечтательность, которую мы
видим в Шведенборге, похожая, в свою очередь,
на огненное отражение солнечных лучей, падающих
на ледяные горы и снега Норвегии.
На самой вершине я
вижу образ распятого Христа, обливающегося
кровью.
Но я испугался, побежал за нею и стал швырять в мещан голышами, камнями, а она храбро тыкала мещан коромыслом, колотила их по плечам, по башкам. Вступились и еще какие-то люди, мещане убежали, бабушка стала мыть избитого; лицо у него было растоптано, я и сейчас с отвращением
вижу, как он прижимал грязным пальцем оторванную ноздрю, и выл, и кашлял, а из-под пальца брызгала
кровь в лицо бабушке,
на грудь ей; она тоже кричала, тряслась вся.
Каково было мое удивление, когда я
увидел, что под ней находилось гнездо и девять яиц;
кровь на спине выступила оттого, что я задел по ней каблуком своего сапога, подбитого гвоздями, и содрал лоскут кожи шириною в палец.
А ты, голубушка моя, пятнадцатилетняя девушка, ты еще непорочна, может быть; но
на лбу твоем я
вижу, что
кровь твоя вся отравлена.
Через минуту я опять услышал шум и
увидел одного из только что дравшихся орланов. Он сел
на коряжину недалеко от меня, и потому я хорошо мог его рассмотреть. В том, что это был именно один из забияк, я не сомневался. Испорченное крыло, взъерошенное оперение
на груди и запекшаяся
кровь с правой стороны шеи говорили сами за себя.
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто
на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития
крови, ничего от меня не
увидите; с тем и явился».
Сторож сбегал куда-то и вернулся с огарком и затрепанной книгой. Когда он зажег свечку, то девушки
увидели десятка два трупов, которые лежали прямо
на каменном полу правильными рядами — вытянутые, желтые, с лицами, искривленными предсмертными судорогами, с раскроенными черепами, со сгустками
крови на лицах, с оскаленными зубами.
Идя в чаще елок,
на вершины которых Иван внимательнейшим образом глядел, чтобы
увидеть на них рябчика или тетерева, Вихров невольно помышлял о том, что вот там идет слава его произведения, там происходит война, смерть,
кровь, сколько оскорбленных самолюбий, сколько горьких слез матерей, супруг, а он себе, хоть и грустный, но спокойный, гуляет в лесу.
— А это штука еще лучше! — произнес доктор как бы про себя и потом снова задиктовал: — Правое ухо до половины оторвано;
на шее — три пятна с явными признаками подтеков
крови;
на груди переломлено и вогнуто вниз два ребра; повреждены легкие и сердце. Внутренности и вскрывать нечего. Смерть прямо от этого и последовала, —
видите все это?
— Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, — в этом,
видит бог и моя совесть, я никогда не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты
на фейерверке, тут
видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, — так не то что уж сам, а лошадь под тобой дрожит и прядает ушами,
видевши и, может быть, понимая, что тут происходит.
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал,
кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того
на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он
видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер,
на крепкую нить своего желания очистить сердце от
крови и грязи этого дня. Она
видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…
— Крестьяне! — гудел голос Михаилы. — Разве вы не
видите жизни своей, не понимаете, как вас грабят, как обманывают,
кровь вашу пьют? Все вами держится, вы — первая сила
на земле, — а какие права имеете? С голоду издыхать — одно ваше право!..
Человек
видел свои желания и думы в далеком, занавешенном темной, кровавой завесой прошлом, среди неведомых ему иноплеменников, и внутренне, — умом и сердцем, — приобщался к миру,
видя в нем друзей, которые давно уже единомышленно и твердо решили добиться
на земле правды, освятили свое решение неисчислимыми страданиями, пролили реки
крови своей ради торжества жизни новой, светлой и радостной.
Кровь плеснула мне в голову, в щеки — опять белая страница: только в висках — пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова. Лишь когда он замолк, я очнулся, я
увидел: рука двинулась стопудово — медленно поползла —
на меня уставился палец.
Вот: она сидит
на горячей от солнца стеклянной скамье —
на самой верхней трибуне, куда я ее принес. Правое плечо и ниже — начало чудесной невычислимой кривизны — открыты; тончайшая красная змейка
крови. Она будто не замечает, что
кровь, что открыта грудь… нет, больше: она
видит все это — но это именно то, что ей сейчас нужно, и если бы юнифа была застегнута, — она разорвала бы ее, она…
Тут. Я
увидел: у старухиных ног — куст серебристо-горькой полыни (двор Древнего Дома — это тот же музей, он тщательно сохранен в доисторическом виде), полынь протянула ветку
на руку старухе, старуха поглаживает ветку,
на коленях у ней — от солнца желтая полоса. И
на один миг: я, солнце, старуха, полынь, желтые глаза — мы все одно, мы прочно связаны какими-то жилками, и по жилкам — одна общая, буйная, великолепная
кровь…
И я сам
видел, как горнист вместе с
кровью выплюнул
на землю раскрошенные зубы.
А у нас
на Москве горше прежнего; старец некий из далеких стран сюда приходил и сказывал:
видели в египетской стране звезду необычную — красна яко
кровь и хвост велик.
Гляжу, и
вижу тоже, что бьет яростно, даже глаза
на лоб выпялил, и так его как ударит, так сразу до
крови и режет.
Так и
на этот раз: спускаем экипаж, и я верчусь, знаете, перед дышлом и кнутом астронома остепеняю, как вдруг
вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни моего кнута не чует, весь рот в
крови от удилов и глаза выворотил, а сам я вдруг слышу, сзади что-то заскрипело, да хлоп, и весь экипаж сразу так и посунулся…
Жалко было
видеть его в эти минуты: обычно спокойное и несколько холодное лицо его исказилось выражением полного отчаяния, пульсовые жилы
на висках напряглись — точно вся
кровь прилила к голове.
Вы
увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело;
увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство;
увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку;
увидите, как
на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя
на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, —
увидите ужасные, потрясающие душу зрелища;
увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а
увидите войну в настоящем ее выражении — в
крови, в страданиях, в смерти…
Увидев прикованного к столбу мельника и вокруг него уже вьющиеся струи дыма, князь вспомнил его последние слова, когда старик, заговорив его саблю, смотрел
на бадью с водою; вспомнил также князь и свое видение
на мельнице, когда он в лунную ночь, глядя под шумящее колесо, старался
увидеть свою будущность, но
увидел только, как вода почервонела, подобно
крови, и как заходили в ней зубчатые пилы и стали отмыкаться и замыкаться железные клещи…
Кровь видят все; она красна, всякому бросается в глаза; а сердечного плача моего никто не зрит; слезы бесцветно падают мне
на душу, но, словно смола горячая, проедают, прожигают ее насквозь по вся дни!
— Смотрю я
на Трезорку, — рассказывал он потом арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все дело было забыто, — смотрю: лежат пес
на диване,
на белой подушке; и ведь
вижу, что воспаление, что надоть бы
кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про себя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время, так вылечил бы пса; а теперь не могу, не вылечу…»
А Черномор? Он за седлом,
В котомке, ведьмою забытый,
Еще не знает ни о чем;
Усталый, сонный и сердитый
Княжну, героя моего
Бранил от скуки молчаливо;
Не слыша долго ничего,
Волшебник выглянул — о диво!
Он
видит: богатырь убит;
В
крови потопленный лежит;
Людмилы нет, все пусто в поле;
Злодей от радости дрожит
И мнит: свершилось, я
на воле!
Но старый карла был неправ.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той
кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств,
видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах,
на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди
на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
Однако, как ни велика была всеобщая симпатия, Надежда Петровна не могла не припоминать. Прошедшее вставало перед нею, осязательное, живое и ясное; оно шло за ней по пятам, жгло ее щеки, теснило грудь, закипало в
крови. Она не могла взглянуть
на себя в зеркало без того, чтобы везде… везде не
увидеть следов помпадура!
На днях приезжает ко мне из Петербурга К***, бывший целовальник, а ныне откупщик и публицист. Обрадовались; сели, сидим. Зашла речь об нынешних делах. Что и как. Многое похвалили, иному удивились, о прочем прошли молчанием. Затем перешли к братьям-славянам, а по дороге и «больного человека» задели. Решили, что надо пустить
кровь. Переговорив обо всем,
вижу, что уже три часа, время обедать, а он все сидит.
Случайно взглянув
на Дэзи, я
увидел, что она смешивает брошенные мной карты с остальной колодой. С ее красного от смущения лица медленно схлынула
кровь, исчезая вместе с улыбкой, которая не вернулась.
— «Прости меня, я виновата перед тобою, я ошиблась и измучила тебя. Я
вижу теперь, когда убита, что моя вера — только страх пред тем, чего я не могла понять, несмотря
на свои желания и твои усилия. Это был страх, но он в
крови моей, я с ним рождена. У меня свой — или твой — ум, но чужое сердце, ты прав, я это поняла, но сердце не могло согласиться с тобой…»
Фома
видел, как отец взмахнул рукой, — раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал
на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча работать…
На белую кору березовых дров капала
кровь из его разбитого лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел
на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел с носилками мимо Фомы,
на лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик
видел их…
Фома, стоя
на груде каната, смотрел через головы рабочих и
видел: среди барж, борт о борт с ними, явилась третья, черная, скользкая, опутанная цепями. Всю ее покоробило, она точно вспухла от какой-то страшной болезни и, немощная, неуклюжая, повисла над водой между своих подруг, опираясь
на них. Сломанная мачта печально торчала посреди нее; по палубе текли красноватые струи воды, похожей
на кровь. Всюду
на палубе лежали груды железа, мокрые обломки дерева.