Неточные совпадения
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской
любви и, когда ему эту карту
убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
Разумеется, кое-что необходимо выдумывать, чтоб подсолить жизнь, когда она слишком пресна, подсластить, когда горька. Но — следует найти точную меру. И есть чувства, раздувать которые — опасно. Такова, конечно,
любовь к женщине, раздутая до неудачных выстрелов из плохого револьвера. Известно, что
любовь — инстинкт, так же как голод, но — кто же
убивает себя от голода или жажды или потому, что у него нет брюк?
— Как же это вы, заявляя столь красноречиво о своей
любви к живому,
убиваете зайцев и птиц только ради удовольствия
убивать? Как это совмещается?
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о
любви на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча на душе — разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это
убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я думала, что на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели… и…
Верите ли, господа, не то, не то меня мучило больше всего в эту ночь, что я старика слугу
убил и что грозила Сибирь, и еще когда? — когда увенчалась
любовь моя и небо открылось мне снова!
— Ну и решился
убить себя. Зачем было оставаться жить: это само собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с
любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что все для меня пропало… А сзади позор, и вот эта кровь, кровь Григория… Зачем же жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить…
И действительно так, действительно только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы для такого, как он, человека, который всю жизнь свою
убил на подвиг в пустыне и не излечился от
любви к человечеству?
Женщина очень грубая и очень дурная, она мучила дочь, готова была и
убить, и погубить ее для своей выгоды, и проклинала ее, потерпев через нее расстройство своего плана обогатиться — это так; но следует ли из этого, что она не имела к дочери никакой
любви?
Упадочная чувственность
убила не только возможность
любви, но и мечту о
любви.
Бесправное, оно подрывает доверие к праву; темное и ложное в своей основе, оно гонит прочь всякий луч истины; бессмысленное и капризное, оно
убивает здравый смысл и всякую способость к разумной, целесообразной деятельности; грубое и гнетущее, оно разрушает все связи
любви и доверенности, уничтожает даже доверие к самому себе и отучает от честной, открытой деятельности.
Но наконец Ипполит кончил следующею мыслью: «Я ведь боюсь лишь за Аглаю Ивановну: Рогожин знает, как вы ее любите;
любовь за
любовь; вы у него отняли Настасью Филипповну, он
убьет Аглаю Ивановну; хоть она теперь и не ваша, а все-таки ведь вам тяжело будет, не правда ли?» Он достиг цели; князь ушел от него сам не свой.
—
Убей,
убей отца, матушка; заплати ему за его
любовь этим! — говорила Ольга Сергеевна после самой раздирающей сцены по поводу этого предположения.
Любовь отворила мне двери фогта, и я его видел, и я… его не
убил.
Дама призналась Ятвасу в
любви и хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас узнает, что это была родная сестра его, с которой он расстался еще в детстве: обоюдный ужас и — после того казак уезжает на Кавказ, и там его
убивают, а дама постригается в монахини.
Амальхен тоже засмеялась, презрительно сморщив свой длинный нос. В самом деле, не смешно ли рассчитывать на место главного управляющего всем этим свиньям, когда оно должно принадлежать именно Николаю Карлычу! Она с
любовью посмотрела на статную, плечистую фигуру мужа и кстати припомнила, что еще в прошлом году он
убил собственноручно медведя. У такого человека разве могли быть соперники?
— Ну так воля твоя, — он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже, что суд божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость: ты бы как-нибудь ненарочно и
убил его — что ж толку? разве ты этим воротил бы
любовь красавицы? Нет, она бы тебя возненавидела, да притом тебя бы отдали в солдаты… А главное, ты бы на другой же день стал рвать на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной…
Узнав, что он
убил себя и
убил от
любви к какой-то крестьянке, она всплеснула руками и воскликнула...
И зачем, главное, я из-за того только, что ключи от иерусалимского храма будут у того, а не у этого архиерея, что в Болгарии будет князем тот, а не этот немец, и что тюленей будут ловить английские, а не американские купцы, признаю врагами людей соседнего народа, с которыми я жил до сих пор и желаю жить в
любви и согласии, и найму солдат или сам пойду
убивать и разорять их и сам подвергнусь их нападению?
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность
любви к людям и еще более сильная потребность
любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей
убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
«Их отцы старые, бедные их матери, которые в продолжение 20 лет любили, обожали их, как умеют обожать только матери, узнают через шесть месяцев или через год, может быть, что сына, большого сына, воспитанного с таким трудом, с такими расходами, с такою
любовью, что сына этого, разорванного ядром, растоптанного конницей, проехавшей через него, бросили в яму, как дохлую собаку. И она спросит: зачем
убили дорогого мальчика — ее надежду, гордость, жизнь? Никто не знает. Да, зачем?
Любовь принесла поднос с водкой и закуской, он выпил сразу три рюмки и опьянел. Он не любил пить, ему не нравился вкус водки, и не удовлетворяло её действие — ослабляя тело, хмель не
убивал памяти, а только затемнял её, точно занавешивая происходящее прозрачным пологом.
Она
Не знает ничего… но муж… читал… ужасен
В
любви и ненависти он —
Он был уж здесь… он вас
убьет… он приучен
К злодейству… вы так молоды.
— «Я сделал то, что следовало: человек, оскорбивший мою
любовь, не может жить, — я его
убил… Рука, ударившая безвинно мою возлюбленную, — оскорбила меня, я ее отсек… Я хочу теперь, чтоб ты, Джулия, простила меня, ты и все твои…»
— Жорж, дорогой мой, я погибаю! — сказала она по-французски, быстро опускаясь перед Орловым и кладя голову ему на колени. — Я измучилась, утомилась и не могу больше, не могу… В детстве ненавистная, развратная мачеха, потом муж, а теперь вы… вы… Вы на мою безумную
любовь отвечаете иронией и холодом… И эта страшная, наглая горничная! — продолжала она, рыдая. — Да, да, я вижу: я вам не жена, не друг, а женщина, которую вы не уважаете за то, что она стала вашею любовницей… Я
убью себя!
— Это за любовь-то мою, ока-янный… за любовь-то мо… Караул,
убили! — еще громче завопила она, получив новый удар сапогом по лицу, на этот раз от мальчишки-полового.
— А так, — прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной
любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы
убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!
Соленый. Первый раз я говорю о
любви к вам, и точно я не на земле, а на другой планете. (Трет себе лоб.) Ну, да все равно. Насильно мил не будешь, конечно… Но счастливых соперников у меня не должно быть… Не должно… Клянусь вам всем святым, соперника я
убью… О чудная!
Хотя он был причиной моей погибели, хотя он ничего и никого никогда не любил, я любил его и люблю его именно за это. Мне нравилось в нем именно то, что он был красив, счастлив, богат и потому никого не любил. Вы понимаете это наше высокое лошадиное чувство. Его холодность, его жестокость, моя зависимость от него придавали особенную силу моей
любви к нему.
Убей, загони меня, думал я, бывало, в наши хорошие времена, я тем буду счастливее.
— Он сделал все, чтобы
убить мою
любовь к себе.
Зоя. Нет, нет! обвиняй меня в чем хочешь, только моей
любви, моей души не тронь! Ну, скажи, что я зла, ревнива, что я сумасшедшая, что я могу
убить тебя, что я глупа, идиотка…
Но, быть может, то особенное, что она носит в душе, — безграничная
любовь, безграничная готовность к подвигу, безграничное пренебрежение к себе? Ведь она действительно не виновата, что ей не дали сделать всего, что она могла и хотела, —
убили ее на пороге храма, у подножия жертвенника.
«Работаешь, как лошадь, а — зачем? Сыт на всю жизнь. Пора сыну работать. От
любви к сыну — мальчишку
убил. Барыня понравилась — распутничать начал».
В эту ночь, под шорох и свист метели, он, вместе с углубившимся сознанием своего одиночества, придумал нечто, освещающее убийство, объясняющее его: он
убил испорченного мальчика, опасного товарища Илье, по силе
любви своей к сыну, из страха за него.
Чем кончу я?
Искать
любви мне боле невозможно,
А жизни мстить я право потерял.
Убить себя? То было бы легко:
Несостоятельные должники
Выходят часто так из затрудненья;
Но этим долга выплатить нельзя —
Я должен жить. Я умереть не смею!
До отъезда моего в Германию больная принимала меня иногда в течение 5-10 минут. Но как ужасны были для меня эти минуты! Вопреки уверениям доктора Лоренца, что ничего определенного о ее болезни сказать нельзя, мать постоянно твердила: «Я страдаю невыносимо, рак грызет меня день и ночь. Я знаю, мой друг, что ты любишь меня; покажи мне эту
любовь и
убей меня».
— Я способен
убить этого человека! Он с первого раза показался мне ненавистен, — вскричал он задыхающимся голосом и в эту минуту действительно забыл свою
любовь, забыл самого себя. Он видел только несчастную жертву, которую надобно было спасти.
Цыплунов. А вы меня щадили? Вы
убили, вы утопили в грязи самую чистую
любовь. Я ее лелеял в груди десять лет, я ее считал своим благом, своим счастием, даром небесным. Я благодарил судьбу за этот дар.
Он привез на гривенник нового и, вмешавшись «умно», а не как Чацкий «глупо», в
любовь Ленского и Ольги и
убив Ленского, увез с собой не «мильон», а на «гривенник» же и терзаний!
Убить ее, люди добрые,
убить?
Убить тебя, а? (Глядит ей в глаза, бросает палку, весь дрожит и едва держится на ногах. Вера Филипповна его поддерживает, Каркунов смотрит ей в глаза, потом прилегает к плечу.) За пятнадцать-то лет
любви, покоя, за все ее усердие
убить хотел. Вот какой я добрый. А еще умирать собираюсь. Нет, я не
убью ее, не
убью и не свяжу… Пусть живет, как ей угодно; как бы она ни жила, что бы она ни делала, она от добра не отстанет и о душе моей помнить будет.
Она понравилася мне ужасно… я горю
Любовью к ней!.. готов я всю казну
Мою отдать вам… только б вы
Эмилию мне привезли! — что только можно,
Яд, страх, огонь, мольбу, употребите,
Убейте мачеху, служителей, отца,
Лишь мне испанку привезите…
Чеглов. А мое дело не допустить тебя ни до чего… ни до иоты… Скрываться теперь нечего, и она, бедная, даже не желает того. Тут, видит бог, не только что тени какого-нибудь насилья, за которое я
убил бы себя, но даже простой хитрости не было употреблено, а было делом одной только
любви: будь твоя жена барыня, крестьянка, купчиха, герцогиня, все равно… И если в тебе оскорблено чувство
любви, чувство ревности, вытянем тогда друг друга на барьер и станем стреляться: другого выхода я не вижу из нашего положения.
Надежда Ивановна (взяв стремительно брата за руку).О, бога ради, брат, что ты говоришь… заклинаю тебя нашею
любовью: не делай этого, не
убивай его, не обагряй своих рук в его крови!
Любовь (спокойно). Вы
убьёте и этого мальчика…
Любовь. Почему? Мне не нравится быть дочерью человека, который приказывает
убивать людей…
Нет, это действительно интересный факт, и я не понимаю, как мог я забыть его. Вам, гг. эксперты, это может показаться мальчишеством, детской выходкой, не имеющей серьезного значения, но это неправда. Это, гг. эксперты, была жестокая битва, и победа в ней недешево досталась мне. Ставкою была моя жизнь. Струсь я, поверни назад, окажись неспособным к
любви — я
убил бы себя. Это было решено, я помню.
Вы знаете, что достопочтенная Татьяна Николаевна никогда не верила моей
любви и не верит, я думаю, даже теперь, когда я
убил ее мужа? По ее логике выходит так: я ее не любил, а Алексея
убил за то, что она его любит. И эта бессмыслица, наверное, кажется ей осмысленной и убедительной. И ведь умная женщина!
Мольбой не тронется — боится лишь угрозы,
Взамен
любви у ней слова,
Взамен печали слезы,
За что ж мы будем драться — пусть
убьетОдин из нас другого — так.
— Так ему и надо. Не побивши —
убивать! А вот у нас в деревне один тоже жену зарезал, — да ты, Мусенька, не слушай (громким шепотом) — застал с полюбовником. И его враз, и ее. Потом на каторгу пошел. Васильем звали… Да-а-а… Какой на свете беды не бывает. А все она,
любовь.
Это, может быть, знает один только бог, темные ночи да я их доверенный слуга Ольге Николавне за то, что они свою бабушку за всю их
любовь разогорчили и, можно сказать,
убили, не дал тоже бог счастья в их семейной жизни.
— Да, да, Аркадий, я не знаю этого, потому… потому что я не знаю, за что ты меня так полюбил! Да, Аркадий, знаешь ли, что даже твоя
любовь меня
убивала? Знаешь ли, что сколько раз я, особенно ложась спать и думая об тебе (потому что и всегда думаю об тебе, когда засыпаю), я обливался слезами, и сердце мое дрожало оттого, оттого… Ну, оттого, что ты так любил меня, а я ничем не мог облегчить своего сердца, ничем тебя возблагодарить не мог…