Неточные совпадения
Я до сих пор стараюсь объяснить
себе, какого рода чувство кипело тогда
в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот
человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая
себя никакой опасности, хотел меня
убить как собаку, ибо раненный
в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса.
— Сильно подействовало! — бормотал про
себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня есть деньги; я
в три дня достану билет. А насчет того, что он
убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим
человеком еще может быть. Ну, что с вами? Как вы
себя чувствуете?
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному
человеку за
себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример:
в нашей-то части старуху-то
убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
Ну, да это, положим,
в болезни, а то вот еще:
убил, да за честного
человека себя почитает,
людей презирает, бледным ангелом ходит, — нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что
человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту
убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой
человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает
себя дельным
человеком, потому что читает Галиньяшку и раз
в месяц избавит мужика от экзекуции.
Безбедов не отвечал на его вопросы, заставив Клима пережить
в несколько минут смену разнообразных чувствований: сначала приятно было видеть Безбедова испуганным и жалким, потом показалось, что этот
человек сокрушен не тем, что стрелял, а тем, что не
убил, и тут Самгин подумал, что
в этом состоянии Безбедов способен и еще на какую-нибудь безумную выходку. Чувствуя
себя в опасности, он строго, деловито начал успокаивать его.
«Нет, конечно, Тагильский — не герой, — решил Клим Иванович Самгин. — Его поступок — жест отчаяния. Покушался сам
убить себя — не удалось, устроил так, чтоб его
убили… Интеллигент
в первом поколении — называл он
себя. Интеллигент ли? Но — сколько
людей убито было на моих глазах!» — вспомнил он и некоторое время сидел, бездумно взвешивая: с гордостью или только с удивлением вспомнил он об этом?
Он видел, что толпа, стискиваясь, выдавливает под ноги
себе мужчин, женщин; они приседали, падали, ползли, какой-то подросток быстро, с воем катился к фронту, упираясь
в землю одной ногой и руками; видел, как
люди умирали, не веря, не понимая, что их
убивают.
Так, захватив сотни таких, очевидно не только не виноватых, но и не могущих быть вредными правительству
людей, их держали иногда годами
в тюрьмах, где они заражались чахоткой, сходили с ума или сами
убивали себя; и держали их только потому, что не было причины выпускать их, между тем как, будучи под рукой
в тюрьме, они могли понадобиться для разъяснения какого-нибудь вопроса при следствии.
Обязанность его состояла
в том, чтобы содержать
в казематах,
в одиночных заключениях политических преступников и преступниц и содержать этих
людей так, что половина их
в продолжение 10 лет гибла, частью сойдя с ума, частью умирая от чахотки и частью
убивая себя: кто голодом, кто стеклом разрезая жилы, кто вешая
себя, кто сжигаясь.
Через духовное
в себе начало
человек не подчинен природе и независим от нее, хотя природные силы могут его
убить.
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред
собою, когда все
люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить
в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну,
убить его, а?
«Слава Богу, кричу, не
убили человека!» — да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх,
в лес и пустил: «Туда, кричу, тебе и дорога!» Оборотился к противнику: «Милостивый государь, говорю, простите меня, глупого молодого
человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять
в себя заставил.
Видите ли, господа присяжные заседатели,
в доме Федора Павловича
в ночь преступления было и перебывало пять
человек: во-первых, сам Федор Павлович, но ведь не он же
убил себя, это ясно; во-вторых, слуга его Григорий, но ведь того самого чуть не
убили, в-третьих, жена Григория, служанка Марфа Игнатьевна, но представить ее убийцей своего барина просто стыдно.
Недавно
в Петербурге один молодой
человек, почти мальчик, восемнадцати лет, мелкий разносчик с лотка, вошел среди бела дня с топором
в меняльную лавку и с необычайною, типическою дерзостью
убил хозяина лавки и унес с
собою тысячу пятьсот рублей денег.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда
в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен
собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка
человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор
человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы
в нем ничего другого, кроме как
человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно
убить вечер
в обществе хороших знакомых.
Это самоедство все разрасталось, и доктор инстинктивно начал сторониться даже
людей, которые были расположены к нему вполне искренне, как Стабровский. Доктора вперед коробила мысль, что умный поляк все видит, понимает и про
себя жалеет его. Именно вот это сожаление
убивало доктора, поднимая
в нем остаток мужской гордости.
В прежнее время на каторге служили по преимуществу
люди нечистоплотные, небрезгливые, тяжелые, которым было всё равно, где ни служить, лишь бы есть, пить, спать да играть
в карты; порядочные же
люди шли сюда по нужде и потом бросали службу при первой возможности, или спивались, сходили с ума,
убивали себя, или же мало-помалу обстановка затягивала их
в свою грязь, подобно спруту-осьминогу, и они тоже начинали красть, жестоко сечь…
Я слышал, что около Петербурга чернозобики летят весной
в баснословном множестве (как и болотные кулики) и что один известный охотник
убил одним зарядом восемьдесят пять куличков. Хотя мне сказывали это
люди самые достоверные, но, признаюсь, не умею
себе представить возможности
убить одним зарядом такое множество чернозобиков.
В Оренбургской губернии многие охотники их совсем не знают.
— Если так, то вы
человек без сердца! — вскричала Аглая, — неужели вы не видите, что не
в меня она влюблена, а вас, вас одного она любит! Неужели вы всё
в ней успели заметить, а этого не заметили? Знаете, что это такое, что означают эти письма? Это ревность; это больше чем ревность! Она… вы думаете, она
в самом деле замуж за Рогожина выйдет, как она пишет здесь
в письмах? Она
убьет себя на другой день, только что мы обвенчаемся!
— Это точно что! Что говорить, — затараторила она, — гулять — я с ним гуляла, каюсь
в том; но чтобы хозяйку его
убить научала, — это уж мое почтенье! Никогда слова моего не было ему
в том; он не ври, не тяни с
собой людей в острог!
После часовой охоты все присели отдохнуть. Началась проверка добычи и оценка достоинств стрелков. Сарматов
убил меньше всех, но божился, что
в молодости
убивал влет ласточек пулей. Майзель расхвалил Brunehaut, которая так и просилась снова
в болото; генерал рассматривал с сожалением убитых красивых птичек и удивлялся про
себя, что
люди могут находить приятного
в этом избиении беззащитной и жалкой
в своем бессилии пернатой твари.
— Да
в чем же я могу признать
себя виновным? — певуче и неторопливо, как всегда, заговорил хохол, пожав плечами. — Я не
убил, не украл, я просто не согласен с таким порядком жизни,
в котором
люди принуждены грабить и
убивать друг друга…
«Каким образом может существовать сословие, — спрашивал сам
себя Ромашов, — которое
в мирное время, не принося ни одной крошечки пользы, поедает чужой хлеб и чужое мясо, одевается
в чужие одежды, живет
в чужих домах, а
в военное время — идет бессмысленно
убивать и калечить таких же
людей, как они сами?»
— Только стало мне жить при ней полегче. Начала она меня
в скиты сговаривать; ну, я поначалу-то было
в охотку соглашалась, да потом и другие тоже тут
люди нашлись:"Полно, говорят, дура, тебя хотят от наследства оттереть, а ты и рот разинула". Ну, я и уперлась. Родитель было прогневался, стал обзывать непристойно,
убить посулил, однако Манефа Ивановна их усовестили. Оне у
себя в голове тоже свой расчет держали. Ходил
в это время мимо нашего дому…
Когда бы я
убил человека, я бы, значит, сделал преступление, влекущее за
собой лишение всех прав состояния, а
в делах такого рода полиция действительно действует по горячим следам, невзирая ни на какое лицо: фельдмаршал я или подсудимый чиновник — ей все равно; а мои, милостивый государь, обвинения чисто чиновничьи; значит, они прямо следовали к общему обсуждению с таковыми же, о которых уже и производится дело.
— Фу, черт, какую ложь натащит на
себя человек! — так и затрясся Петр Степанович. — Ей-богу бы
убить! Подлинно она плюнуть на вас должна была!.. Какая вы «ладья», старая вы, дырявая дровяная барка на слом!.. Ну хоть из злобы, хоть из злобы теперь вам очнуться! Э-эх! Ведь уж всё бы вам равно, коли сами
себе пулю
в лоб просите?
— Я обязан неверие заявить, — шагал по комнате Кириллов. — Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история.
Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не
убивая себя;
в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога. Пусть узнают раз навсегда.
— Да, погубить, — повторила Сусанна Николаевна, — потому что, если бы я позволила
себе кем-нибудь увлечься и принадлежать тому
человеку, то это все равно, что он
убил бы меня!.. Я, наверное, на другой же день лежала бы
в гробу. Хотите вы этого достигнуть?.. Таиться теперь больше нечего: я признаюсь вам, что люблю вас, но
в то же время думаю и уверена, что вы не будете столь жестоки ко мне, чтобы воспользоваться моим отчаянием!
— Нет, не
убьете! Вы
людей убивали, когда
в бедности были, а теперь побережете
себя, — возразил, каким-то дьявольским смехом усмехнувшись, Савелий и затем пошел.
— Да как
убили опричники матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно стало одному на свете; думаю
себе: пойду к добрым
людям; они меня накормят, напоят, будут мне братьями да отцами! Встретил
в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил взять с
собою.
Это был самый отвратительный пример, до чего может опуститься и исподлиться
человек и до какой степени может
убить в себе всякое нравственное чувство, без труда и без раскаяния.
Я сразу понял, что
человек не пьян, а — мертв, но это было так неожиданно, что не хотелось верить. Помню, я не чувствовал ни страха, ни жалости, глядя на большой, гладкий череп, высунувшийся из-под пальто, и на синее ухо, — не верилось, что
человек мог
убить себя в такой ласковый весенний день.
Живет какой-нибудь судья, прокурор, правитель и знает, что по его приговору или решению сидят сейчас сотни, тысячи оторванных от семей несчастных
в одиночных тюрьмах, на каторгах, сходя с ума и
убивая себя стеклом, голодом, знает, что у этих тысяч
людей есть еще тысячи матерей, жен, детей, страдающих разлукой, лишенных свиданья, опозоренных, тщетно вымаливающих прощенья или хоть облегченья судьбы отцов, сыновей, мужей, братьев, и судья и правитель этот так загрубел
в своем лицемерии, что он сам и ему подобные и их жены и домочадцы вполне уверены, что он при этом может быть очень добрый и чувствительный
человек.
Я знаю про
себя, что мне не нужно отделение
себя от других народов, и потому я не могу признавать своей исключительной принадлежности к какому-либо народу и государству и подданства какому-либо правительству; знаю про
себя, что мне не нужны все те правительственные учреждения, которые устраиваются внутри государств, и потому я не могу, лишая
людей, нуждающихся
в моем труде, отдавать его
в виде подати на ненужные мне и, сколько я знаю, вредные учреждения; я знаю про
себя, что мне не нужны ни управления, ни суды, производимые насилием, и потому я не могу участвовать ни
в том, ни
в другом; я знаю про
себя, что мнене нужно ни нападать на другие народы,
убивая их, ни защищаться от них с оружием
в руках, и потому я не могу участвовать
в войнах и приготовлениях к ним.
Так, например,
в настоящем случае
люди едут на убийство и истязание голодных
людей и признают, что
в споре крестьян с помещиком — крестьяне правы (это говорили мне все начальствующие), знают, что крестьяне несчастны, бедны, голодны; помещик богат и не внушает сочувствия, и все эти
люди все-таки едут
убивать крестьян для того, чтобы приобрести этим помещику 3000 рублей, только потому, что эти
люди воображают
себя в эту минуту не
людьми, а — кто губернатором, кто чиновником, кто жандармским генералом, кто офицером, кто солдатом, и считают для
себя обязательными не вечные требования совести
человека, а случайные, временные требования своих офицерских, солдатских положений.
Все эти
люди находятся
в получасе езды от того места, где они, для того чтобы доставить богатому малому ненужные ему 3000, отнятые им у целого общества голодных крестьян, могут быть вынуждены начать делать дела самые ужасные, какие только можно
себе представить, могут начать
убивать или истязать так же, как
в Орле, невинных
людей, своих братьев, и они спокойно приближаются к тому месту и времени, где и когда это может начаться.
В Петербурге
убили царя, винят
в этом дворян, а говорить про то запрещают. Базунова полицейский надзиратель ударил сильно
в грудь, когда он о дворянах говорил, грозились
в пожарную отвести, да
человек известный и стар. А Кукишева, лавочника, — который, стыдясь своей фамилии, Кекишевым называет
себя, — его забрали, он первый крикнул.
Убить пробовали царя много раз, всё не удавалось,
в конец же первого числа застрелили бомбой. Понять это совсем нельзя».
Лукашка сидел один, смотрел на отмель и прислушивался, не слыхать ли казаков; но до кордона было далеко, а его мучило нетерпенье; он так и думал, что вот уйдут те абреки, которые шли с убитым. Как на кабана, который ушел вечером, досадно было ему на абреков, которые уйдут теперь. Он поглядывал то вокруг
себя, то на тот берег, ожидая вот-вот увидать еще
человека, и, приладив подсошки, готов был стрелять. О том, чтобы его
убили, ему и
в голову не приходило.
«Какой молодец», подумал Оленин, глядя на веселое лицо казака. Он вспомнил про Марьянку и про поцелуй, который он подслушал за воротами, и ему стало жалко Лукашку, жалко его необразование. «Что за вздор и путаница? — думал он: —
человек убил другого, и счастлив, доволен, как будто сделал самое прекрасное дело. Неужели ничто не говорит ему, что тут нет причины для большой радости? Что счастье не
в том, чтобы
убивать, а
в том, чтобы жертвовать
собой?»
Но эти минуты очень редки; по большей части мы не умеем ни оценить их
в настоящем, ни дорожить ими, даже пропускаем их чаще всего сквозь пальцы,
убиваем всякой дрянью, и они проходят мимо
человека, оставляя после
себя болезненное щемление сердца и тупое воспоминание чего-то такого, что могло бы быть хорошо, но не было.
Но мы видим, что Катерина — не
убила в себе человеческую природу и что она находится только внешним образом, по положению своему, под гнетом самодурной жизни; внутренно же, сердцем и смыслом, сознает всю ее нелепость, которая теперь еще увеличивается тем, что Дикие и Кабановы, встречая
себе противоречие и не будучи
в силах победить его, но желая поставить на своем, прямо объявляют
себя против логики, то есть ставя
себя дураками перед большинством
людей.
— А так, — прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого
человека она разлюбила и не сумела сберечь его для
себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно
в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы
убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!
Лаевский чувствовал утомление и неловкость
человека, который, быть может, скоро умрет и поэтому обращает на
себя общее внимание. Ему хотелось, чтобы его поскорее
убили или же отвезли домой. Восход солнца он видел теперь первый раз
в жизни; это раннее утро, зеленые лучи, сырость и
люди в мокрых сапогах казались ему лишними
в его жизни, ненужными и стесняли его; все это не имело никакой связи с пережитою ночью, с его мыслями и с чувством вины, и потому он охотно бы ушел, не дожидаясь дуэли.
— Ехать
в Петербург? — спрашивал
себя Лаевский. — Но это значило бы снова начать старую жизнь, которую я проклинаю. И кто ищет спасения
в перемене места, как перелетная птица, тот ничего не найдет, так как для него земля везде одинакова. Искать спасения
в людях?
В ком искать и как? Доброта и великодушие Самойленка так же мало спасительны, как смешливость дьякона или ненависть фон Корена. Спасения надо искать только
в себе самом, а если не найдешь, то к чему терять время, надо
убить себя, вот и все…
—
Убью, говорят тебе: уйди! — Диким стоном, ревом вырвался голос из груди Харлова, но он не оборачивал головы и продолжал с яростью смотреть прямо перед
собой. — Возьму да брошу тебя со всеми твоими дурацкими советами
в воду, — вот ты будешь знать, как старых
людей беспокоить, молокосос! — «Он с ума сошел!» — мелькнуло у меня
в голове.
— Я способен
убить этого
человека! Он с первого раза показался мне ненавистен, — вскричал он задыхающимся голосом и
в эту минуту действительно забыл свою любовь, забыл самого
себя. Он видел только несчастную жертву, которую надобно было спасти.
Иван Петрович. За твое… большое путешествие. Я ведь стою выше этого. Я не стану удерживать тебя. И жизнь и смерть для гения безразличны. Я умираю
в жизни и живу
в смерти. Ты
убьешь себя, чтобы они, два
человека, жалели тебя. А я — я
убью себя затем, чтобы весь мир понял, что он потерял. И я не стану колебаться, думать. Взял (хватает револьвер) — раз, и готово. Но еще рано. (Кладет револьвер.) И мне писать нечего, они сами должны понять… Ах, вы…
В том же году князь Яков Иванов, сын Лобанов-Ростовский, да Иван Андреев, сын Микулин, ездили на разбой по Троицкой дороге к красной сосне, разбивать государевых мужиков, с их, великих государей, казною, и тех мужиков они разбили, и казну взяли
себе, и двух
человек мужиков
убили до смерти.
Татьяна. Я уверена. Когда у
человека есть ясная цель, он идет спокойно. А этот торопился. И торопливость была особенная — она хлестала его изнутри, и он бежал, бежал, мешая
себе и другим. Он не был жаден, узко жаден… он только жадно хотел скорее сделать все, что нужно, оттолкнуть от
себя все обязанности — и обязанность брать взятки
в том числе. Взятки он не брал, а хватал, — схватит, заторопится и забудет сказать спасибо… Наконец он подвернулся под лошадей, и они его
убили.