Неточные совпадения
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не
то, мол, барин
сердится. Стой, еще письмо не готово.
«Ну полно, полно, миленький!
Ну, не
сердись! — за валиком
Неподалеку слышится. —
Я ничего… пойдем!»
Такая ночь бедовая!
Направо ли, налево ли
С дороги поглядишь:
Идут дружненько парочки,
Не к
той ли роще правятся?
Та роща манит всякого,
В
той роще голосистые
Соловушки поют…
Стародум. От двора, мой друг, выживают двумя манерами. Либо на тебя
рассердятся, либо тебя рассердят. Я не стал дожидаться ни
того, ни другого. Рассудил, что лучше вести жизнь у себя дома, нежели в чужой передней.
Скотинин. Это и видно. Вить и давеча был я
тот же Скотинин, а ты
сердился.
Сначала Беневоленский
сердился и даже называл речи Распоповой"дурьими", но так как Марфа Терентьевна не унималась, а все больше и больше приставала к градоначальнику: вынь да положь Бонапарта,
то под конец он изнемог. Он понял, что не исполнить требование"дурьей породы"невозможно, и мало-помалу пришел даже к
тому, что не находил в нем ничего предосудительного.
Она решила, что малую часть приданого она приготовит всю теперь, большое же вышлет после, и очень
сердилась на Левина за
то, что он никак не мог серьезно ответить ей, согласен ли он на это или нет.
— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая
тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся,
сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
В особенности ему не нравилось
то, что Голенищев, человек хорошего круга, становился на одну доску с какими-то писаками, которые его раздражали, и
сердился на них.
У всех было
то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не
сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
Он смутно чувствовал, что в этом что-то есть оскорбительное для него, и
сердился теперь не на
то, что расстроило его, а придирался ко всему, что представлялось ему.
Только один больной не выражал этого чувства, а, напротив,
сердился за
то, что не привезли доктора, и продолжал принимать лекарство и говорил о жизни.
Но больной, хотя и, казалось, был равнодушен к этому, не
сердился, а только стыдился, вообще же как будто интересовался
тем, что она над ним делала.
От нетерпения дело долго не могло уладиться. Ребенок хватал не
то, что надо, и
сердился.
Потом надо было еще раз получить от нее подтверждение, что она не
сердится на него за
то, что он уезжает на два дня, и еще просить ее непременно прислать ему записку завтра утром с верховым, написать хоть только два слова, только чтоб он мог знать, что она благополучна.
— Надо же вам дать хоть кофею откушать, — сказал Матвей
тем дружески-грубым тоном, на который нельзя было
сердиться.
Художник Михайлов, как и всегда, был за работой, когда ему принесли карточки графа Вронского и Голенищева. Утро он работал в студии над большою картиной. Придя к себе, он
рассердился на жену за
то, что она не умела обойтись с хозяйкой, требовавшею денег.
Это не человек, а машина, и злая машина, когда
рассердится, — прибавила она, вспоминая при этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и его характера и в вину ставя ему всё, что только могла она найти в нем нехорошего, не прощая ему ничего зa
ту страшную вину, которою она была пред ним виновата.
— Ты не
сердишься, что я вызвала тебя? Мне необходимо было тебя видеть, — сказала она; и
тот серьезный и строгий склад губ, который он видел из-под вуаля, сразу изменил его душевное настроение.
Больной страдал всё больше и больше, в особенности от пролежней, которые нельзя уже было залечить, и всё больше и больше
сердился на окружающих, упрекая их во всем и в особенности за
то, что ему не привозили доктора из Москвы.
— Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья! — вскрикнула Кити, вдруг
рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила пальцами, сжимая
то тою,
то другою рукой пряжку пояса, которую она держала. Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в горячность; она знала, как Кити способна была в минуту горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но было уже поздно.
Когда Облонский спросил у Левина, зачем он собственно приехал, Левин покраснел и
рассердился на себя за
то, что покраснел, потому что он не мог ответить ему: «я приехал сделать предложение твоей свояченице», хотя он приехал только за этим.
Если бы кто-нибудь имел право спросить Алексея Александровича, что он думает о поведении своей жены,
то кроткий, смирный Алексей Александрович ничего не ответил бы, а очень бы
рассердился на
того человека, который у него спросил бы про это.
Тем хуже для тебя», говорил он мысленно, как человек, который бы тщетно попытался потушить пожар,
рассердился бы на свои тщетные усилия и сказал бы: «так на же тебе! так сгоришь за это!»
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был слишком смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так, как будто он ни на кого не
сердился, не считал себя никем обиженным и желает только
того, чтоб его оставили в покое, потому что ему весело.
А так как нет ничего неспособнее к соглашению, как разномыслие в полуотвлеченностях,
то они не только никогда не сходились в мнениях, но привыкли уже давно, не
сердясь, только посмеиваться неисправимому заблуждению один другого.
— Но не будем говорить. Извини меня, пожалуйста, если я был груб с тобой, — сказал Левин. Теперь, высказав всё, он опять стал
тем, каким был поутру. — Ты не
сердишься на меня, Стива? Пожалуйста, не
сердись, — сказал он и улыбаясь взял его за руку.
— Я не
сержусь на тебя, — сказал он так же мрачно, — но мне больно вдвойне. Мне больно еще
то, что это разрывает нашу дружбу. Положим, не разрывает, но ослабляет. Ты понимаешь, что и для меня это не может быть иначе.
Он испытывал в первую минуту чувство подобное
тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что
сердиться не на кого и надо перенести и утишить боль.
Нахмуренное лицо Алексея Вронского побледнело, и выдающаяся нижняя челюсть его дрогнула, что с ним бывало редко. Он, как человек с очень добрым сердцем,
сердился редко, но когда
сердился и когда у него дрожал подбородок,
то, как это и знал Александр Вронский, он был опасен. Александр Вронский весело улыбнулся.
— Что он вам рассказывал? — спросила она у одного из молодых людей, возвратившихся к ней из вежливости, — верно, очень занимательную историю — свои подвиги в сражениях?.. — Она сказала это довольно громко и, вероятно, с намерением кольнуть меня. «А-га! — подумал я, — вы не на шутку
сердитесь, милая княжна; погодите,
то ли еще будет!»
Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря,
рассердится ли на него Чичиков или нет, но что до автора,
то он ни в каком случае не должен ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им пройти вдвоем рука в руку; две большие части впереди — это не безделица.
Чичиков не интересовался богоугодным заведеньем: он хотел повести речь о
том, как всякая дрянь дает доход. Но Костанжогло уже
рассердился, желчь в нем закипела, и слова полились.
Он
рассердился, приготовился даже задать что-то вроде потасовки приятелю нашему Селифану и ожидал только с нетерпением, какую
тот с своей стороны приведет причину в оправдание.
Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком-нибудь углу нашего государства, благо велико, кто-нибудь, носящий его, и непременно
рассердится не на живот, а на смерть, станет говорить, что автор нарочно приезжал секретно, с
тем чтобы выведать все, что он такое сам, и в каком тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается, и что любит покушать.
На себя, однако же, он не
рассердился, и в
том, конечно, был прав.
В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня
той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот Walter Scott.
Не хочешь? — поверяй расход,
Сердись иль пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, а завтра
то ж,
И славно зиму проведешь.
Я выделывал ногами самые забавные штуки:
то, подражая лошади, бежал маленькой рысцой, гордо поднимая ноги,
то топотал ими на месте, как баран, который
сердится на собаку, при этом хохотал от души и нисколько не заботился о
том, какое впечатление произвожу на зрителей, Сонечка тоже не переставала смеяться: она смеялась
тому, что мы кружились, взявшись рука за руку, хохотала, глядя на какого-то старого барина, который, медленно поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему было очень трудно это сделать, и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до потолка, чтобы показать свою ловкость.
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в
ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с
теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч
сердится за ошибки.
Конек его был блестящие связи, которые он имел частию по родству моей матери, частию по своим товарищам молодости, на которых он в душе
сердился за
то, что они далеко ушли в чинах, а он навсегда остался отставным поручиком гвардии.
Ассоль
сердилась, ворочаясь,
то сбрасывая одеяло,
то завертываясь в него с головой.
— Бедный Пантен! — сказал капитан, не зная,
сердиться или смеяться. — Ваша догадка остроумна, но лишена всякой основы. Идите спать. Даю вам слово, что вы ошибаетесь. Я делаю
то, что сказал.
Пожалуйста, батюшка, а
то подумаю, что вы
рассердились…
Верите ли вы тоже, что Марфа Петровна до
того доходила, что даже на меня
сердилась сначала за мое всегдашнее молчание о вашей сестре, за
то, что я так равнодушен на ее беспрерывные и влюбленные отзывы об Авдотье Романовне?
Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то все еще оставалась на столе. Этот «вопрос о помойных ямах» служил уже несколько раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла в
том, что Андрей Семенович действительно
сердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.
— Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь! — спохватился Разумихин, — но… но… вы не можете на меня
сердиться за
то, что я так говорю!
Надеюсь, что вы не
рассердитесь, если я упомяну теперь, что
тот же самый эффект начал сбываться и с Авдотьей Романовной.
Мне надо быть на похоронах
того самого раздавленного лошадьми чиновника, про которого вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же
рассердившись за это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это все надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен был… одним словом, — почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчас же… а если спрашивать,
то не иначе как по форме-с!
А
та, разумеется,
рассердилась и «отвечала с досадой».
— Ах, что ты, Дуня! Не
сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты, Дуня! — заговорила в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу… и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж
тем только счастлива, что тебя вижу, Родя…
Теперь прошу особенного внимания: представьте себе, что если б ему удалось теперь доказать, что Софья Семеновна — воровка,
то, во-первых, он доказал бы моей сестре и матери, что был почти прав в своих подозрениях; что он справедливо
рассердился за
то, что я поставил на одну доску мою сестру и Софью Семеновну, что, нападая на меня, он защищал, стало быть, и предохранял честь моей сестры, а своей невесты.