Неточные совпадения
Козлов по-вчерашнему ходил, пошатываясь, как пьяный, из угла в угол, угрюмо молчал с неблизкими и обнаруживал
тоску только при Райском, слабел и падал духом, жалуясь
тихим ропотом, и все вслушивался в каждый проезжавший экипаж по улице, подходил к дверям в волнении и возвращался в отчаянии.
— Не знаю! — сказал он с
тоской и досадой, — я знаю только, что буду делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да и вы сами не знаете, что будет с вами. Если вы разделите мою любовь, я останусь здесь, буду жить
тише воды, ниже травы… делать, что вы хотите… Чего же еще? Или… уедем вместе! — вдруг сказал он, подходя к ней.
Гретхен в
тоске, сначала речитатив,
тихий, но ужасный, мучительный, а хоры гремят мрачно, строго, безучастно...
Время от святок до масленицы, а затем и покаянные дни великого поста для Привалова промелькнули как длинный сон, от которого он не мог проснуться. Волею-неволею он втянулся в жизнь уездного города, в его интересы и злобы дня. Иногда его начинала сосать
тихая, безотчетная
тоска, и он хандрил по нескольку дней сряду.
Родимая, в слезах
тоски и горя
Зовет тебя покинутая дочь.
Из
тихих вод явись — услышать стоны
И жалобы Снегурочки твоей.
Грустно и весело в
тихую летнюю ночь, среди безмолвного леса, слушать размашистую русскую песню. Тут и
тоска бесконечная, безнадежная, тут и сила непобедимая, тут и роковая печать судьбы, железное предназначение, одно из основных начал нашей народности, которым можно объяснить многое, что в русской жизни кажется непонятным. И чего не слышно еще в протяжной песни среди летней ночи и безмолвного леса!
Долина
тихая дремала,
В ночной одетая туман,
Луна во мгле перебегала
Из тучи в тучу и курган
Мгновенным блеском озаряла.
Под ним в безмолвии Руслан
Сидел с обычною
тоскоюПред усыпленною княжною.
Глубоку думу думал он,
Мечты летели за мечтами,
И неприметно веял сон
Над ним холодными крылами.
На деву смутными очами
В дремоте томной он взглянул
И, утомленною главою
Склонясь к ногам ее, заснул.
И по мере того, как природа становилась доступнее, понятнее и проще, по мере того, как душа лозищанина все более оттаивала и смягчалась, раскрываясь навстречу спокойной красоте мирной и понятной ему жизни; по мере того, как в нем, на месте тупой вражды, вставало сначала любопытство, а потом удивление и
тихое смирение, — по мере всего этого и наряду со всем этим его
тоска становилась все острее и глубже.
Ну, голубь же ты мой
тихий, так стыдно молодой женщине со старым мужиком жить, так нехорошо всё это, и такая
тоска, — сказать нельзя!
И ночью, заслышав издали
тихий неуверенный вой, холодеет он от смертельной
тоски: что-то созвучное своей доле слышит он в одиноком, злом и скорбном голосе лесного, несчастного, всеми ненавидимого зверя.
Вливая в слова псалмов
тоску свою, он не слышал, когда вошла Наталья, и вдруг за спиной его раздался
тихий плеск её голоса.
Пусть иногда воспоминают они о любезной, но без
тоски и страдания; пусть удар горести изредка отдается в их сердце, но
тише и
тише, подобно эху, которое повторяется слабее, слабее, и наконец… замолкает.
Стеснилась грудь ее
тоской,
Невольно клонятся колени,
И молвит: «Сжалься надо мной,
Не отвергай моих молений!..»
Ее слова, движенье, стон
Прервали девы
тихий сон.
После этого смотра прошлому в душе Орловой родилось странное чувство к мужу, — она всё так же любила его, как и раньше, — слепой любовью самки, но ей стало казаться, как будто Григорий — должник её. Порой она, говоря с ним, принимала тон покровительственный, ибо он часто возбуждал в ней жалость своими беспокойными речами. Но всё-таки иногда её охватывало сомнение в возможности
тихой и мирной жизни с мужем, хотя она верила, что Григорий остепенится и погаснет в нём его
тоска.
Это бледное, похудевшее лицо, в котором сквозь безукоризненную красоту чистых, правильных линий и унылую суровость глухой, затаенной
тоски еще так часто просвечивал первоначальный детски ясный облик, — образ еще недавних доверчивых лет и, может быть, наивного счастья; эта
тихая, но несмелая, колебавшаяся улыбка — все это поражало таким безотчетным участием к этой женщине, что в сердце каждого невольно зарождалась сладкая, горячая забота, которая громко говорила за нее еще издали и еще вчуже роднила с нею.
Губернатор быстро, искоса, огляделся: грязная пустыня площади, с втоптанными в грязь соломинками сена, глухой забор. Все равно уже поздно. Он вздохнул коротким, но страшно глубоким вздохом и выпрямился — без страха, но и без вызова; но была в чем-то, быть может в тонких морщинах на большом, старчески мясистом носу, неуловимая,
тихая и покорная мольба о пощаде и
тоска. Но сам он не знал о ней, не увидали ее и люди. Убит он был тремя непрерывными выстрелами, слившимися в один сплошной и громкий треск.
Тихими шагами пошла Фленушка в боковушу. Там у окна сидела грустная, угрюмая Марьюшка. С
тоски да со скуки щелкала она каленые орехи.
Нет
тихой радости, нет сердечной услады — одна
тоска, одна печаль плакучая!..
Вперив очи на бледневшую пред восходящим светилом зарю, раздумалась она про
тоску свою и, сама не помнит, как это случилось,
тихим голосом завела песню про томившую ее кручину.
И видели они, что возле Настиной могилки, понурив голову и роняя слезы, сидит дядя Никифор. То был уж не вечно пьяный, буйный, оборванный Микешка Волк, но
тихий, молчаливый горюн, каждый Божий день молившийся и плакавший над племянницыной могилой. Исхудал он, пожелтел, голову седина пробивать стала, но глаза у него были не прежние мутные — умом,
тоской, благодушьем светились. Когда вокруг могилы стали набираться званые и незваные поминальщики, тихо отошел он в сторонку.
Это походило на какую-то угрозу. Взволнованный старик в замешательстве, с невыразимою
тоскою бросил
тихий взгляд на свое детище. По всему было видно, что он любит свою дочку беспредельно, до безумия, до всякой слабости.
После одной из таких поездок Степан, воротившись со степи, вышел со двора и пошел походить по берегу. В голове у него по обыкновению стоял туман, не было ни одной мысли, а в груди страшная
тоска. Ночь была хорошая,
тихая. Тонкие ароматы носились по воздуху и нежно заигрывали с его лицом. Вспомнил Степан деревню, которая темнела за рекой, перед его глазами. Вспомнил избу, огород, свою лошадь, скамью, на которой он спал с своей Марьей и был так доволен… Ему стало невыразимо больно…
Я ласкалась к отцу, и сердце мое уже не разрывалось
тоскою по покойной маме, — оно было полно
тихой грусти… Я плакала, но уже не острыми и больными слезами, а какими-то тоскливыми и сладкими, облегчающими мою наболевшую детскую душу…
— Что же это, господа, — с
тоскою, почти плача, прозвучал
тихий и обиженный голос. — А я только ради лимона и пришел.
Особенно именно по субботам меня брала
тоска, когда представлялась наша
тихая церковь Петра и Павла, мерцающие в темноте восковые свечи — и Конопацкие. Очень тут тяготило и вообще полное отсутствие женского общества.
— Говорю,
тоски еще не чувствую. Над нами не каплет. Что ж, это вы хорошо делаете, что промежду нашим братом — купеческим сыном — обращаетесь. — Он стал говорить
тише. — Давно пора. Вы — бравый! И на войну ходили, и учились, знаете все… Таких нам и нужно. Да что же вы в гласные-то?
— Весна, весна скоро!.. Константин Сергеевич, видите небо? Завтра солнце будет… Солнце! Господи, какая мутная была темнота! Как люди могут жить в ней и не сойти с ума от
тоски и злости! Я совсем окоченела душой… Все время мне одного хотелось: чтоб пришел ко мне кто-нибудь
тихий, сел, положил мне руки на глаза и все бы говорил одно слово: Солнце! Солнце! Солнце!.. И никого не было! Хотела сегодня закрутиться, закутить вовсю, чтобы забыть о нем, а вот оно идет. Будет завтра. Любите вы солнце?
Поздно вечером ухожу из гостеприимной квартирки на Васильевском Острове и уношу с собою уже не прежний страшный груз, бремя отчаянной
тоски по Саше, а умиротворенную
тихую печаль.
Фукнули они за дверь. Один я, как клоп, на одеяле остался. Тоска-скука меня распирает. Спать не хотится, — днем я нахрапелся, аж глаза набрякли. Под окном почетный караул: друг на дружку два гренадера буркулы лупят, — грудь колесом, усы шваброй. Дежурный поручик на
тихих носках взад-вперед перепархивает. Паркет блестит… По всем углам пачками свечи горят, — чисто, как на панихиде. То ли я царь, то ли скворец в клетке…
— Боно, — проронили они еще
тише и робче и, смаргивая слезы, напряженно смотрели с раздирающей детской
тоскою на ту же глупо блестящую пуговицу.
— И боно, — проронили они еще
тише и робче и, смаргивая слезки, напряженно смотрели с раздирающей детской
тоскою на пуговицу.