Неточные совпадения
Анна Андреевна.
Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице
и чтоб у меня в комнате
такое было амбре, чтоб нельзя
было войти
и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза
и нюхает.)Ах, как хорошо!
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же
они едят, а я не
ем? Отчего же я, черт возьми, не могу
так же? Разве
они не
такие же проезжающие, как
и я?
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович!
Оно хоть
и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли…
И батюшка
будет гневаться, что
так замешкались.
Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Хлестаков. Черт
его знает, что
такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем
они кормят!
И челюсти заболят, если съешь один
такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя;
и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Наскучило идти — берешь извозчика
и сидишь себе как барин, а не хочешь заплатить
ему — изволь: у каждого дома
есть сквозные ворота,
и ты
так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
Городничий. Да,
и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня
и числа… Нехорошо, что у вас больные
такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да
и лучше, если б
их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что
он такое и в какой мере нужно
его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить
его с эштафетой, — но любопытство
такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет,
так вот
и тянет! В одном ухе
так вот
и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!»
И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз.
И руки дрожат,
и все помутилось.
Купцы. Ей-богу!
такого никто не запомнит городничего.
Так все
и припрятываешь в лавке, когда
его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив
такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а
он целую горсть туда запустит. Именины
его бывают на Антона,
и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет,
ему еще подавай: говорит,
и на Онуфрия
его именины. Что делать?
и на Онуфрия несешь.
Городничий.
И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что
он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же
и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то
и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит…
Так вот, право, чем больше думаешь… черт
его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Лука стоял, помалчивал,
Боялся, не наклали бы
Товарищи в бока.
Оно быть так и сталося,
Да к счастию крестьянина
Дорога позагнулася —
Лицо попово строгое
Явилось на бугре…
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На что
и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо
есть, не мечите бисера пред свиниями, да не попрут
его ногами».
Еремеевна. Я
и к
нему было толкнулась, да насилу унесла ноги. Дым столбом, моя матушка! Задушил, проклятый, табачищем.
Такой греховодник.
— Да вот комара за семь верст ловили, — начали
было головотяпы,
и вдруг
им сделалось
так смешно,
так смешно… Посмотрели
они друг на дружку
и прыснули.
—
И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж
и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я
ему. А
он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит, может,
будешь видеть", —
и был таков.
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из истории, а в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков
и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал
им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки
была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского мира…
Прыщ
был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем,
он всею своею фигурой
так, казалось,
и говорил: не смотрите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу!
Он был румян, имел алые
и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у
него была деятельная
и бодрая, жест быстрый.
И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые
так и играли на плечах при малейшем
его движении.
Один только раз
он выражается
так:"Много
было от
него порчи женам
и девам глуповским",
и этим как будто дает понять, что,
и по
его мнению, все-таки
было бы лучше, если б порчи не
было.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин
поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"
была доведена в
нем почти до исступления. Дни
и ночи
он все выдумывал, что бы
такое выстроить, чтобы
оно вдруг, по выстройке, грохнулось
и наполнило вселенную пылью
и мусором.
И так думал
и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Нет спора, что можно
и даже должно давать народам случай вкушать от плода познания добра
и зла, но нужно держать этот плод твердой рукою
и притом
так, чтобы можно
было во всякое время отнять
его от слишком лакомых уст.
При
такой системе можно сказать наперед: а) что градоначальники
будут крепки
и б) что
они не дрогнут.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть
и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни
и нити, когда примутся за
них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал
и перетаскал на съезжую почти весь город,
так что не
было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Наконец
он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но
и собаки спали,
он вышел, крадучись, на улицу
и во множестве разбросал листочки, на которых
был написан первый, сочиненный
им для Глупова, закон.
И хотя
он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству
так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги
были побеждены
и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам
было как-то не по себе,
так как о новом градоначальнике все еще не
было ни слуху ни духу.
Они слонялись по городу, словно отравленные мухи,
и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху
и животами охнули. Стояла она перед
ними, та же немытая, нечесаная, как прежде
была; стояла,
и хмельная улыбка бродила по лицу ее.
И стала
им эта Домашка
так люба,
так люба, что
и сказать невозможно.
Он не без основания утверждал, что голова могла
быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника
и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху,
так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик
и английская пилка.
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из
них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за
ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь
такой же градоначальник, как
и тот, который за минуту перед тем
был привезен в телеге исправником! Глуповцы
так и остолбенели.
Утвердившись
таким образом в самом центре, единомыслие градоначальническое неминуемо повлечет за собой
и единомыслие всеобщее. Всякий обыватель, уразумев, что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б) палят также единомысленно, —
будет единомысленно же
и изготовляться к воспринятию сих мероприятий. Ибо от
такого единомыслия некуда
будет им деваться. Не
будет, следственно, ни свары, ни розни, а
будут распоряжения
и пальба повсеместная.
Начертавши прямую линию,
он замыслил втиснуть в нее весь видимый
и невидимый мир,
и притом с
таким непременным расчетом, чтоб нельзя
было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево.
Выслушав
такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик.
Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству
и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать
и выжидать, что
будет. Ввиду
таких затруднений
он избрал средний путь, то
есть приступил к дознанию,
и в то же время всем
и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ
и не поселить в
нем несбыточных мечтаний.
Но пастух на все вопросы отвечал мычанием,
так что путешественники вынуждены
были, для дальнейших расспросов, взять
его с собою
и в
таком виде приехали в другой угол выгона.
Ранним утром выступил
он в поход
и дал делу
такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро
было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло на касках
и ружьях солдат; крыши домов
и улицы
были подернуты легким слоем инея; везде топились печи
и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Он спал на голой земле
и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир
и тотчас же бил в барабан; курил махорку до
такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты
и те краснели, когда до обоняния
их доходил запах ее;
ел лошадиное мясо
и свободно пережевывал воловьи жилы.
— Вам, старички-братики,
и книги в руки! — либерально прибавил
он, — какое количество по душе назначите, я наперед согласен! Потому теперь у нас время
такое: всякому свое, лишь бы поронцы
были!
Благотворная сила
его действий
была неуловима, ибо
такие мероприятия, как рукопожатие, ласковая улыбка
и вообще кроткое обращение, чувствуются лишь непосредственно
и не оставляют ярких
и видимых следов в истории.
Но как ни строго хранили будочники вверенную
им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами
и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались
такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы
была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение
их ожидает не кара, а похвала.
Небо раскалилось
и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье
и пахло гарью; земля трескалась
и сделалась тверда, как камень,
так что ни сохой, ни даже заступом взять ее
было невозможно; травы
и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела
и выколосилась необыкновенно рано, но
была так редка,
и зерно
было такое тощее, что не чаяли собрать
и семян; яровые совсем не взошли,
и засеянные
ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала
и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в город
и наполняла улицы.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар
и, дабы сделать вид
его более омерзительным, надели на
него сарафан (
так как в числе последователей Козырева учения
было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник
и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что
и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение
его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти.
Были тут
и кокотки,
и кокодессы,
и даже тетерева —
и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны
и поднес
ему любимое
его кушанье, но едва
он прикоснулся к
нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало
его —
так это горькая уверенность, что не один
он погряз, но в лице
его погряз
и весь Глупов.
— Ужли, братцы, всамделе
такая игра
есть? — говорили
они промеж себя, но
так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов,
и тот ничего не расслышал.
Слава о
его путешествиях росла не по дням, а по часам,
и так как день
был праздничный, то глуповцы решились ознаменовать
его чем-нибудь особенным.
Но
он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.]
есть все-таки сечение,
и это сознание подкрепляло
его. В ожидании этого исхода
он занимался делами
и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый
и единственный параграф этого устава гласил
так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя.
И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Стало
быть, если допустить глуповцев рассуждать, то, пожалуй,
они дойдут
и до
таких вопросов, как, например, действительно ли существует
такое предопределение, которое делает для
них обязательным претерпение даже
такого бедствия, как, например, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого (см. выше рассказ"Органчик")?
— Я уж на что глуп, — сказал
он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе
такого князя, какого нет в свете глупее, —
и тот
будет володеть вами!
—
И будучи я приведен от тех
его слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером сказал
ему:"Как же, мол, это
так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина — все едино?
и за что, мол, вы
так нас порочите, что
и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не нашли?
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под
их ногами. Сейчас же
они вздумали строить башню, с
таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. Но
так как архитекторов у
них не
было, а плотники
были неученые
и не всегда трезвые, то довели башню до половины
и бросили,
и только,
быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
Конечно, с первого взгляда может показаться странным, что Бородавкин девять дней сряду кружит по выгону; но не должно забывать, во-первых, что
ему незачем
было торопиться,
так как можно
было заранее предсказать, что предприятие
его во всяком случае окончится успехом,
и, во-вторых, что всякий администратор охотно прибегает к эволюциям, дабы поразить воображение обывателей.
— То-то! уж ты сделай милость, не издавай! Смотри, как за это прохвосту-то (
так называли
они Беневоленского) досталось! Стало
быть, коли опять за то же примешься, как бы
и тебе
и нам в ответ не попасть!
Так, например, известно
было, что, находясь при действующей армии провиантмейстером,
он довольно непринужденно распоряжался казенною собственностью
и облегчал себя от нареканий собственной совести только тем, что, взирая на солдат, евших затхлый хлеб, проливал обильные слезы.
Как бы то ни
было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой)
и, чтобы дать исход пожиравшей
его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди,
и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая
их, —
так чувствительно
они были написаны! Сам градоначальник учил попов, как произносить
их.