Неточные совпадения
Это провозглашение Гаррисона,
так сильно
и красноречиво выражавшее
такое важное для людей исповедание веры, казалось, должно бы
было поразить людей
и сделаться всемирно известным
и предметом всестороннего обсуждения. Но ничего подобного не
было.
Оно не только не известно в Европе, но среди американцев, столь высоко чтущих память Гаррисона, провозглашение это почти неизвестно.
«А судьи должны хорошо исследовать,
и если свидетель тот
есть свидетель ложный, ложно донес на брата своего, то поступайте с
ним так, как
он умышлял поступить с братом своим. Да не пощадит
его глас твой: душу за душу, око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу». Второз. XIX, 18, 21.
Если бы
таких было большинство, то
они установили бы управление любви
и доброжелательства даже над обижающими, никогда не противясь злу злом, никогда не употребляя насилия.
Если бы
таких людей
было довольно многочисленное меньшинство, то
они произвели бы
такое исправительное нравственное действие на общество, что всякое жестокое наказание
было бы отменено, а насилие
и вражда заменились бы миром
и любовью.
Нет стороны вопроса, как для сторонников
его,
так и для противников, которая бы не
была исследована в этих сочинениях.
Всё это я говорю для того, чтобы показать тот несомненный интерес, который должны бы иметь
такие сочинения для людей, исповедующих христианство,
и что потому, казалось бы, деятельность Баллу должна бы
была быть известной,
и мысли, выраженные
им, должны бы
быть или признаны, или опровергнуты; но ничего подобного не
было.
«Сеть веры»
есть учение Христово, которое должно извлекать человека из темной глубины житейского моря
и его неправд. Истинная вера состоит в том, чтобы верить божьим словам; но теперь пришло
такое время, что люди истинную веру принимают за ересь,
и поэтому разум должен указать, в чем состоит истинная вера, если кто этого не знает. Тьма закрыла ее от людей,
и они не узнают истинного закона Христа.
«Говорят: «мы передаем свои поступки воле других людей,
и наши поступки не могут
быть ни дурными, ни хорошими; в наших поступках не может
быть ни заслуги за доброе, ни ответственности за злое,
так как
они совершаются не по нашей воле».
«Судите сами, справедливо ли повиноваться человеку более, чем богу», — сказали Петр
и Иоанн.
И точно
так же всякий человек, желающий
быть христианином, должен относиться к требованиям идти на войну, когда Христос сказал
ему: «Не противься злу насилием».
Церковные учители признают нагорную проповедь с заповедью о непротивлении злу насилием божественным откровением
и потому, если
они уже раз нашли нужным писать о моей книге, то, казалось бы,
им необходимо
было прежде всего ответить на этот главный пункт обвинения
и прямо высказать, признают или не признают
они обязательным для христианина учение нагорной проповеди
и заповедь о непротивлении злу насилием,
и отвечать не
так, как это обыкновенно делается, т. е. сказать, что хотя, с одной стороны, нельзя собственно отрицать, но, с другой стороны, опять-таки нельзя утверждать, тем более, что
и т. д., а ответить
так же, как поставлен вопрос в моей книге: действительно ли Христос требовал от своих учеников исполнения того, чему
он учил в нагорной проповеди,
и потому может или не может христианин, оставаясь христианином, идти в суд, участвуя в
нем, осуждая людей или ища в
нем защиты силой, может или не может христианин, оставаясь христианином, участвовать в управлении, употребляя насилие против своих ближних
и самый главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью, вопрос — может или не может христианин, оставаясь христианином, противно прямому указанию Христа обещаться в будущих поступках, прямо противных учению,
и, участвуя в военной службе, готовиться к убийству людей или совершать
их?
Вопросы поставлены ясно
и прямо,
и, казалось, надобно ясно
и прямо ответить на
них. Но во всех критиках на мою книгу ничего подобного не
было сделано, точно
так же как не
было сделано
и по отношению всех тех обличений церковных учителей в отступлении
их от закона Христа, которыми со времен Константина полна история.
Люди эти большею частью до
такой степени, вследствие одурманения властью, потеряли представление о том, что
есть то христианство, во имя которого
они занимают свое положение, что все то, что
есть в христианстве христианского, представляется
им сектантством; всё же то, что в писании как Ветхого,
так и Нового Завета может
быть перетолковано в смысле антихристианском
и языческом,
они считают основанием христианства.
Опровергать
такое утверждение бесполезно потому, что люди, утверждающие это, сами себя опровергают или, скорее, отвергают себя от Христа, выдумывая своего Христа
и свое христианство вместо того, во имя которого
и существует
и церковь
и то положение, которое
они в ней занимают. Если бы все люди знали, что церковь проповедует Христа казнящего
и не прощающего
и воюющего, то никто бы не верил в эту церковь
и некому
было бы доказывать то, что она доказывает.
Кому в самом деле придет в голову то, что всё то, что с
такой уверенностью
и торжественностью повторяется из века в век всеми этими архидиаконами, епископами, архиепископами, святейшими синодами
и папами, что всё это
есть гнусная ложь
и клевета, взводимая
ими на Христа для обеспечения денег, которые
им нужны для сладкой жизни на шеях других людей, — ложь
и клевета до
такой степени очевидная, особенно теперь, что единственная возможность продолжать эту ложь состоит в том, чтобы запугивать людей своей уверенностью, своей бессовестностью.
Такой взгляд на Христа
и его учение вытекает из моей книги. Но, к удивлению моему, из числа в большом количестве появившихся на мою книгу критик, не
было ни одной, ни русской, ни иностранной, которая трактовала бы предмет с той самой стороны, с которой
он изложен в книге, т. е. которая посмотрела бы на учение Христа как на философское, нравственное
и социальное (говоря опять языком научных людей) учение. Ни в одной критике этого не
было.
Их опровержения этого мнимого учения Христа
были тем более успешны, что
они вперед знали, что
их рассуждения не могут
быть ни опровергаемы, ни исправляемы,
так как цензура, не пропустив книги, не пропускала
и статей в защиту ее.
Рассуждая о моей книге
и вообще о евангельском учении, как
оно выражено в нагорной проповеди, иностранные критики утверждали, что
такое учение не
есть собственно христианское (христианское учение, по
их мнению,
есть католицизм
и протестантство) — учение же нагорной проповеди
есть только ряд очень милых непрактических мечтаний du charmant docteur, как говорит Ренан, годных для наивных
и полудиких обитателей Галилеи, живущих за 1800 лет назад,
и для русских полудиких мужиков — Сютаева, Бондарева
и русского мистика Толстого, но никак не приложимых к высокой степени европейской культуры.
Рассуждения всех светских писателей, как русских,
так и иностранных, как ни различен
их тон
и манера доводов, все в сущности сводятся к одному
и тому же странному недоразумению, именно к тому, что учение Христа, одно из последствий которого
есть непротивление злу насилием, непригодно нам, потому что
оно требует изменения нашей жизни.
Можно находить, что ответ, данный Христом, неправилен; можно выставить на место
его другой, лучший, найдя
такой критериум, который для всех несомненно
и одновременно определял бы зло; можно просто не сознавать сущности вопроса, как не сознают этого дикие народы, но нельзя, как это делают ученые критики христианского учения, делать вид, что вопроса никакого вовсе
и не существует или что признание за известными лицами или собраниями людей (тем менее, когда эти люди мы сами) права определять зло
и противиться
ему насилием разрешает вопрос; тогда как мы все знаем, что
такое признание нисколько не разрешает вопроса,
так как всегда
есть люди, не признающие за известными людьми или собраниями этого права.
А это-то признание того, что то, что нам кажется злом, то
и есть зло, или совершенное непонимание вопроса,
и служит основой суждений светских критиков о христианском учении,
так что суждения о моей книге, как церковных,
так и светских критиков, показали мне то, что большинство людей прямо не понимают не только самого учения Христа, но даже
и тех вопросов, на которые
оно служит ответом.
Одна из этих причин это та, что как верующие,
так и неверующие твердо убеждены, что учение Христа понято
ими давно
и так полно, несомненно
и окончательно, что никакого другого значения, кроме того, которое
они придают
ему,
и не может
быть в
нем. Причина этого состоит в продолжительности предания ложного понимания
и потому непонимания
его.
Христианское учение представляется людям нашего мира именно
таким давно
и несомненно каждому до всех своих мельчайших подробностей известным учением, которое не может
быть понимаемо иначе, как
так, как
оно понято.
Новое учение это
было совершенно новое как по форме,
так и по содержанию,
и для еврейского мира, среди которого
оно возникло,
и в особенности для того римского мира, среди которого
оно проповедовалось
и распространялось.
Так это
было с самых первых времен христианства.
И вот тут-то, с самых первых времен
его, появились люди, начавшие утверждать про себя, что тот смысл, который
они придают учению,
есть единый истинный
и что доказательством этого служат сверхъестественные явления, подтверждающие справедливость
их понимания.
Предполагалось, что учение Христа передается людям не как всякая другая истина, а особенным, сверхъестественным способом,
так что истинность понимания учения доказывается не соответственностью передаваемого с требованиями разума
и всей природы человека, а чудесностью передачи, служащей непререкаемым доказательством истинности понимания. Возникло это предположение из непонимания,
и последствием
его была невозможность понимания.
Последствия
такого способа утверждения истины
были те, что чем более нагромождались одно за другим эти подтверждения истинности рассказами о чудесах, тем более отклонялось самое учение от своего первоначального смысла
и тем непонятнее становилось
оно.
Кроме того, если бы Христос действительно установил
такое учреждение, как церковь, на котором основано всё учение
и вся вера, то
он, вероятно бы, высказал это установление
так определенно
и ясно
и придал бы единой истинной церкви, кроме рассказов о чудесах, употребляемых при всяких суевериях,
такие признаки, при которых не могло бы
быть никакого сомнения в ее истинности; но ничего подобного нет, а как
были,
так и есть теперь различные учреждения, называющие себя каждое единою истинною церковью.
Если допустить понятие церкви в том значении, которое дает
ему Хомяков, т. е. как собрание людей, соединенных любовью
и истиной, то всё, что может сказать всякий человек по отношению этого собрания, — это то, что весьма желательно
быть членом
такого собрания, если
такое существует, т. е.
быть в любви
и истине; но нет никаких внешних признаков, по которым можно бы
было себя или другого причислить к этому святому собранию или отвергнуть от
него,
так как никакое внешнее учреждение не может отвечать этому понятию.]
В
так называемом православном катехизисе сказано: Под единой церковью Христовой разумеется только православная, которая остается вполне согласною с церковью вселенской. Что же касается римской церкви
и других исповеданий (лютеран
и других не называют даже церковью), то
они не могут
быть относимы к единой истинной церкви,
так как сами отделились от нее.
Каждая церковь представляет точно
такие же доказательства своей преемственности
и даже чудес в пользу истинности своей, как
и всякая другая;
так что строгое
и точное определение того, что
есть церковь (не как нечто фантастическое, чего бы нам хотелось, но как то, что
есть и было в действительности), — только одно: церковь
есть такое собрание людей, которые утверждают про себя, что
они находятся в полном
и единственном обладании истины.
Как ни странно это кажется для нас, людей воспитанных в ложном учении о церкви как о христианском учреждении
и в презрении к ереси, — но только в том, что называлось ересью
и было истинное движение, т. е. истинное христианство,
и только тогда переставало
быть им, когда
оно в этих ересях останавливалось в своем движении
и так же закреплялось в неподвижные формы церкви.
«Хотя
и справедливо то, что среди
так называемых еретиков
были грехи
и заблуждения, но не менее справедливо
и очевидно из бесчисленных приводимых здесь примеров (т. е. в истории церкви
и ереси)
и то, говорит
он далее, что нет
и не
было ни одного искреннего
и совестливого человека с некоторым значением, который бы из зависти или других причин не
был бы погублен церковниками».
Так почти 200 лет тому назад понималось уже значение ереси,
и, несмотря на то, понятие это существует до сих пор.
Оно и не может не существовать до тех пор, пока существует понятие церкви. Ересь
есть обратная сторона церкви. Там, где
есть церковь, должно
быть и понятие ереси. Церковь
есть собрание людей, утверждающих про себя, что
они обладают несомненной истиной. Ересь
есть мнение людей, не признающих несомненность истины церкви.
Послушаешь
и почитаешь статьи
и проповеди, в которых церковные писатели нового времени всех исповеданий говорят о христианских истинах
и добродетелях, послушаешь
и почитаешь эти веками выработанные искусные рассуждения, увещания, исповедания, иногда как будто похожие на искренние,
и готов усомниться в том, чтобы церкви могли
быть враждебны христианству: «не может же
быть того, чтобы эти люди, выставившие
таких людей, как Златоусты, Фенелоны, Ботлеры,
и других проповедников христианства,
были враждебны
ему».
Человек, верующий в боговдохновенность Ветхого Завета
и святость Давида, завещающего на смертном одре убийство старика, оскорбившего
его и которого
он сам не мог убить,
так как
был связан клятвою (3-я Книга Царей, глава 2, стих 8),
и тому подобные мерзости, которыми полон Ветхий Завет, не может верить в нравственный закон Христа; человек, верующий в учение
и проповеди церкви о совместимости с христианством казней, войн, не может уже верить в братство всех людей.
Народ когда-то точно исповедовал нечто подобное тому, что исповедует теперь церковь, хотя далеко не то же самое (в народе, кроме этого изуверства икон, домовых, мощей
и семиков с венками
и березками, всегда
было еще глубокое нравственное жизненное понимание христианства, которого никогда не
было во всей церкви, а встречалось только в лучших представителях ее); но народ, несмотря на все препятствия, которые в этом ставило
ему государство
и церковь, давно уже пережил в лучших представителях своих эту грубую степень понимания, что
он и показывает самозарождающимися везде рационалистическими сектами, которыми кишит теперь Россия
и с которыми
так безуспешно борются теперь церковники.
Меня часто поражало это комическое, если бы последствия
его не
были так ужасны, наблюдение о том, как люди, сцепившись кругом, обманывают друг друга
и не могут выйти из этого заколдованного круга.
Для того, чтобы ясно
было, как невозможно при
таком взгляде понять христианское учение, необходимо составить себе понятие о том месте, которое в действительности занимали
и занимают религии вообще
и, в частности, христианская в жизни человечества,
и о том значении, которое приписывается
им наукой.
А между тем как человеку женатому
и с детьми невозможно продолжать понимать жизнь
так же, как
он понимал ее,
будучи ребенком,
так и человечеству нельзя уже, при совершившихся разнообразных изменениях:
и густоты населения,
и установившегося общения между разными народами,
и усовершенствования способов борьбы с природой,
и накопления знаний, — продолжать понимать жизнь попрежнему, а необходимо установить новое жизнепонимание, из которого
и вытекла бы
и деятельность, соответствующая тому новому состоянию, в которое
оно вступило или вступает.
Отвергнись от себя, возьми крест свой на каждый день
и иди за мной. Пища моя в том, чтобы творить волю пославшего меня
и совершать дело
его. Не моя воля да
будет, но твоя; не то, что я хочу, но то что ты хочешь,
и не
так, как я хочу, а как ты хочешь. Жизнь в том, чтобы творить не свою волю, но волю бога.
«Если, — говорят
они, — личности
было выгоднее перенести свое сознание в племя, семью, а потом в народ, государство, то еще выгоднее
будет перенести свое сознание в совокупность всего человечества,
и всем жить для человечества,
так же как люди живут для семьи, для государства».
Действительно, очень выгодно бы
было, если бы люди могли любить человечество
так же, как
они любят семью;
было бы очень выгодно, как про это толкуют коммунисты, заменить соревновательное направление деятельности людской общинным или индивидуальное — универсальным, чтобы каждый для всех
и все для одного, да только нет для этого никаких мотивов.
«Человек любит себя (свою животную жизнь), любит семью, любит даже отечество. Отчего же бы
ему не полюбить
и человечество?
Так бы это хорошо
было. Кстати же это самое проповедует
и христианство».
Так думают проповедники позитивного, коммунистического, социалистического братства. Действительно это бы
было очень хорошо, но никак этого не может
быть, потому что любовь, основанная на личном
и общественном жизнепонимании, дальше любви к государству идти не может.
Причина непонимания —
и в недоразумениях о неисполнимости учения,
и о том, что
оно должно
быть заменено учением о любви к человечеству, но главная причина, породившая все эти недоразумения, — та, что учение Христа считается
таким учением, которое можно принять или не принять, не изменяя своей жизни.
Если человек семейный продолжает руководствоваться в своей деятельности ребяческим жизнепониманием, то жизнь
его сделается
так трудна
ему, что
он невольно
будет искать иного жизнепонимания
и охотно усвоит то, которое свойственно
его возрасту.
То же происходит
и теперь в нашем человечестве при переходе, переживаемом нами, от языческого жизнепонимания к христианскому. Общественный человек нашего времени приводится самою жизнью к необходимости отречься от языческого понимания жизни, не свойственного теперешнему возрасту человечества,
и подчиниться требованиям христианского учения, истины которого, как бы
они ни
были извращены
и перетолкованы, все-таки известны
ему и одни представляют разрешение тех противоречий, в которых
он путается.
Точно
так же
и теперь христианское учение представляется людям общественного или языческого миросозерцания в виде сверхъестественной религии, тогда как в действительности в
нем нет ничего ни таинственного, ни мистического, ни сверхъестественного; а
оно есть только учение о жизни, соответствующее той степени материального развития, тому возрасту, в котором находится человечество
и которое поэтому неизбежно должно
быть принято
им.
Он исповедует принципы братства, гуманности, справедливости, научности
и не только живет
так, что
ему необходимо то угнетение рабочих, которое
он отрицает, но
так, что вся жизнь
его есть пользование этим угнетением,
и не только живет
так, но
и направляет свою деятельность на поддержание этого порядка вещей, прямо противоположного всему тому, во что
он верит.
Мы, все христианские народы, живущие одной духовной жизнью,
так что всякая добрая, плодотворная мысль, возникающая на одном конце мира, тотчас же сообщаясь всему христианскому человечеству, вызывает одинаковые чувства радости
и гордости независимо от национальности; мы, любящие не только мыслителей, благодетелей, поэтов, ученых чужих народов; мы, гордящиеся подвигом Дамиана, как своим собственным; мы, просто любящие людей чужих национальностей: французов, немцев, американцев, англичан; мы, не только уважающие
их качества, но радующиеся, когда встречаемся с
ними, радостно улыбающиеся
им, не могущие не только считать подвигом войну с этими людьми, но не могущие без ужаса подумать о том, чтобы между этими людьми
и нами могло возникнуть
такое разногласие, которое должно бы
было быть разрешено взаимным убийством, — мы все призваны к участию в убийстве, которое неизбежно, не нынче,
так завтра должно совершиться.
«Каждое правительство содержит столько войска, сколько
оно могло бы содержать, если бы
его народу угрожало истребление,
и люди называют миром состояние напряжения всех противу всех.
И потому Европа
так разорена, что если бы частные люди
были в том положении, в котором находятся правительства этой части света, то самым богатым из
них было бы нечем жить. Мы бедны, имея богатства
и торговлю всего мира».