Неточные совпадения
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего
мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный
мир, но сияющий теперь таким новым светом
счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
— И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей
мир, какое
счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
— А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь [Левентарь — начальник охраны.] обещался. Только пусть им не будет на том свете
счастья! Ой, вей
мир! Что это за корыстный народ! И между нами таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а левентарю…
«Глуповатые стишки. Но кто-то сказал, что поэзия и должна быть глуповатой…
Счастье — тоже. «
Счастье на мосту с чашкой», — это о нищих. Пословицы всегда злы, в сущности.
Счастье — это когда человек живет в
мире с самим собою. Это и значит: жить честно».
— История жизни великих людей
мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности
счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о
счастье — оно не было испытано никем из великих.
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о
счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему
миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
«Да, — говорил он с собой, — вот он где,
мир прямого, благородного и прочного
счастья! Стыдно мне было до сих пор скрывать эти цветы, носиться в аромате любви, точно мальчику, искать свиданий, ходить при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты… Боже!»
В вашем покое будет биться пульс, будет жить сознание
счастья; вы будете прекраснее во сто раз, будете нежны, грустны, перед вами откроется глубина собственного сердца, и тогда весь
мир упадет перед вами на колени, как падаю я…
— Не выходить из слепоты — не бог знает какой подвиг!..
Мир идет к
счастью, к успеху, к совершенству…
Кто-то искал
счастья по всему
миру и нашел же его, воротясь, у своего изголовья.
Она в первую минуту вспомнила смутно о том новом чудном
мире чувств и мыслей, который открыт был ей прелестным юношей, любившим ее и любимым ею, и потом об его непонятной жестокости и целом ряде унижений, страданий, которые последовали за этим волшебным
счастьем и вытекали из него.
Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для
счастия и радости в одном только здешнем
мире.
Владимир зачитался и позабыл все на свете, погрузясь душою в
мир семейственного
счастия, и не заметил, как прошло время.
И хорошо, что человек или не подозревает, или умеет не видать, забыть. Полного
счастия нет с тревогой; полное
счастие покойно, как море во время летней тишины. Тревога дает свое болезненное, лихорадочное упоение, которое нравится, как ожидание карты, но это далеко от чувства гармонического, бесконечного
мира. А потому сон или нет, но я ужасно высоко ценю это доверие к жизни, пока жизнь не возразила на него, не разбудила… мрут же китайцы из-за грубого упоения опиумом…»
Бедные матери, скрывающие, как позор, следы любви, как грубо и безжалостно гонит их
мир и гонит в то время, когда женщине так нужен покой и привет, дико отравляя ей те незаменимые минуты полноты, в которые жизнь, слабея, склоняется под избытком
счастия…
Я никогда не верил в
счастье в условиях этого
мира, но счастливые мгновения считал возможными.
Счастье в эту минуту представлялось мне в виде возможности стоять здесь же, на этом холме, с свободным настроением, глядеть на чудную красоту
мира, ловить то странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна природы, в тихом движении ее света и теней.
Достоевский не хочет
мира без свободы, не хочет и рая без свободы, он более всего возражает против принудительного
счастья.
И задача мировой истории есть победа над злой волей в
мире, над корнем зла, а не механическое устроение
счастья.
Древний змий соблазнял людей тем, что они будут как боги, если пойдут за ним; он соблазнял людей высокой целью, имевшей обличие добра, — знанием и свободой, богатством и
счастьем, соблазнял через женственное начало
мира — праматерь Еву.
— И только, только! Не принимая никакого нравственного основания, кроме удовлетворения личного эгоизма и материальной необходимости? Всеобщий
мир, всеобщее
счастье — из необходимости! Так ли-с, если смею спросить, понимаю я вас, милостивый мой государь?
Восторженно-благоговейное чувство охватило ее с новою силой, и слезы навертывались на глаза от неиспытанного еще
счастья, точно она переселилась в какой-то новый
мир, а зло осталось там, далеко позади.
Друзья мои, прекрасен наш союз:
Он, как душа, неразделим и вечен,
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных Муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И
счастие куда б ни повело,
Все те же мы; нам целый
мир чужбина,
Отечество нам Царское Село.
Нет, я верю, верю, что этот вечер должен принесть нам всем и
счастье, и
мир, и согласие!
Но, к
счастью, между мной и диким зеленым океаном — стекло Стены. О великая, божественно-ограничивающая мудрость стен, преград! Это, может быть, величайшее из всех изобретений. Человек перестал быть диким животным только тогда, когда он построил первую стену. Человек перестал быть диким человеком только тогда, когда мы построили Зеленую Стену, когда мы этой Стеной изолировали свой машинный, совершенный
мир — от неразумного, безобразного
мира деревьев, птиц, животных…
В самом деле: есть ли где
счастье мудрее, безоблачнее, чем в этом чудесном
мире.
И вот оба они, и вся комната, и весь
мир сразу наполнились каким-то нестерпимо блаженным, знойным бредом. На секунду среди белого пятна подушки Ромашов со сказочной отчетливостью увидел близко-близко около себя глаза Шурочки, сиявшие безумным
счастьем, и жадно прижался к ее губам…
О, вы, которые живете другою, широкою жизнию, вы, которых оставляют жить и которые оставляете жить других, — завидую вам! И если когда-нибудь придется вам горько и вы усомнитесь в вашем
счастии, вспомните, что есть иной
мир,
мир зловоний и болотных испарений,
мир сплетен и жирных кулебяк — и горе вам, если вы тотчас не поспешите подписать удовольствие вечному истцу вашей жизни — обществу!
— Так неужели еще мало вас любят? Не грех ли вам, Калинович, это говорить, когда нет минуты, чтоб не думали о вас; когда все радости, все
счастье в том, чтоб видеть вас, когда хотели бы быть первой красавицей в
мире, чтоб нравиться вам, — а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы человек после этого!
Завтра я буду просить отца об одной милости — отпустить меня в монастырь, где сумею умереть для
мира; а вам желаю
счастия с вашими светскими друзьями.
Сотни свежих окровавленных тел людей, за 2 часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами на пересохших устах — ползали, ворочались и стонали, — одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а всё так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и всё так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и
счастье всему ожившему
миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
«Не знать предела чувству, посвятить себя одному существу, — продолжал Александр читать, — и жить, мыслить только для его
счастия, находить величие в унижении, наслаждение в грусти и грусть в наслаждении, предаваться всевозможным противоположностям, кроме любви и ненависти. Любить — значит жить в идеальном
мире…»
— Я боготворил бы Наденьку, — продолжал Александр, — и не позавидовал бы никакому
счастью в
мире; с Наденькой мечтал я провести всю жизнь — и что же? где эта благородная, колоссальная страсть, о которой я мечтал? она разыгралась в какую-то глупую, пигмеевскую комедию вздохов, сцен, ревности, лжи, притворства, — боже! боже!
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот
мир нашего
счастья — кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины…
А как счастлив бывал он в этой комнате некогда! он был не один: около него присутствовал тогда прекрасный призрак и осенял его днем за заботливым трудом, ночью бодрствовал над его изголовьем. Там жили с ним тогда мечты, будущее было одето туманом, но не тяжелым, предвещающим ненастье, а утренним, скрывающим светлую зарю. За тем туманом таилось что-то, вероятно —
счастье… А теперь? не только его комната, для него опустел целый
мир, и в нем самом холод, тоска…
Но прочного
счастья, как известно, в
мире нет.
Но, когда это было выполнено и между нами понемногу водворился
мир, мы вдруг вспомнили, что без Балалайкина нам все-таки никак нельзя обойтись. Все мы уезжаем — кто же будет хлопотать об утверждении предприятия? Очевидно, что только один Балалайкин и может в таком деле получить успех. Но
счастие и тут благоприятствовало нам, потому что в ту самую минуту, когда Глумов уже решался отправиться на розыски за Балалайкиным, последний обежал через двор и по черной лестнице опять очутился между нами.
Так-де чинить неповадно!» Этот горячий поступок разрушил в один миг успех прежних переговоров, и не миновать бы Серебряному опалы, если бы, к
счастью его, не пришло в тот же день от Москвы повеление не заключать
мира, а возобновить войну.
Все это должно было так быть, потому что от него зависело благоденствие и
счастье всего
мира, и хотя он уставал от этого, он все-таки не отказывал
миру в своем содействии.
«Только… Да — только!.. Так как
миром не управляют философы и благодетели, то
счастье, что наши солдаты оберегают наши границы и наши очаги и что их оружия, верно нацеленные, являются нам, быть может, самым лучшим ручательством этого
мира, столь горячо нами всеми любимого.
Ты смеешь умствовать, когда век заблуждаться
Высокого ума есть в
мире сём удел,
К трудам родимся мы, а в неге наслаждаться
Есть —
счастия предел.
Думаю я про него: должен был этот человек знать какое-то великое
счастье, жил некогда великой и страшной радостью, горел в огне — осветился изнутри, не угасил его и себе, и по сей день светит
миру душа его этим огнём, да не погаснет по вся дни жизни и до последнего часа.
— Умерьте страсти, — продолжал Фома тем же торжественным тоном, как будто и не слыхав восклицания дяди, — побеждайте себя. «Если хочешь победить весь
мир — победи себя!» Вот мое всегдашнее правило. Вы помещик; вы должны бы сиять, как бриллиант, в своих поместьях, и какой же гнусный пример необузданности подаете вы здесь своим низшим! Я молился за вас целые ночи и трепетал, стараясь отыскать ваше
счастье. Я не нашел его, ибо
счастье заключается в добродетели…
Замирая от
счастья, она безвозвратно унеслась в свой очаровательный
мир невозможных фантазий и соблазнительных призраков.
Ходить вдвоем с любимым существом в чужом городе, среди чужих, как-то особенно приятно, все кажется прекрасным и значительным, всем желаешь добра,
мира и того же
счастия, которым исполнен сам.
— Как ни своеобразен, как ни аскетичен — по-своему, конечно, — ваш внутренний
мир, вы, дорогой Гарвей, хотите увидеть смеющееся лицо
счастья.
— Буржуа, филистеры, вообще сквалыги! — ругался Пепко, почувствовавший себя радикалом благодаря нанятой лачуге. —
Счастье жизни не в какой-нибудь дурацкой даче, а в моем я, в моем самосознании, в моем внутреннем
мире…
Каждый из нас поглощает свой кусок
счастья в одиночестве, а горе свое, ничтожную царапину сердца мы выносим на улицу, показываем всем, и кричим, и плачем о нашей боли на весь
мир!
Последний пункт осталось объяснить:
Ты любишь женщину… ты жертвуешь ей честью,
Богатством, дружбою и жизнью, может быть;
Ты окружил ее забавами и лестью,
Но ей за что тебя благодарить?
Ты это сделал всё из страсти
И самолюбия, отчасти, —
Чтоб ею обладать, пожертвовал ты все,
А не для
счастия ее.
Да, — пораздумай-ка об этом хладнокровно
И скажешь сам, что в
мире всё условно.
Прежние сомнения исчезли из его души; он верил в свое близкое
счастье, и никогда еще
мир не казался ему таким прекрасным, люди такими добрыми, а жизнь такой легкой и радостной.