Неточные совпадения
— Да, — сказал он. —
Письмо было такое
странное. То Ани больна, то ты сама хотела приехать.
Он оставляет раут тесный,
Домой задумчив едет он;
Мечтой то грустной, то прелестной
Его встревожен поздний сон.
Проснулся он; ему приносят
Письмо: князь N покорно просит
Его на вечер. «Боже! к ней!..
О, буду, буду!» и скорей
Марает он ответ учтивый.
Что с ним? в каком он
странном сне!
Что шевельнулось в глубине
Души холодной и ленивой?
Досада? суетность? иль вновь
Забота юности — любовь?
Он развернул, наконец,
письмо, все еще сохраняя вид какого-то
странного удивления; потом медленно и внимательно начал читать и прочел два раза. Пульхерия Александровна была в особенном беспокойстве; да и все ждали чего-то особенного.
— Да как же это, — говорила она, — счеты рвал, на
письма не отвечал, имение бросил, а тут вспомнил, что я люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл, что чай люблю, и чаю привез, да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка, Борюшка, ну, не
странный ли ты человек!
— Знаю многое, но всего не знаю. Конечно, от вас скрывать нечего… — обмерила она меня
странным взглядом, улыбаясь и как бы соображая. — Вчера утром он сделал Катерине Николаевне, в ответ на
письмо ее, формальное предложение выйти за него замуж.
По нынешним понятиям об этикете
письмо сие было бы весьма неприличным, но оно рассердило Кирила Петровича не
странным слогом и расположением, но только своею сущностью. «Как, — загремел Троекуров, вскочив с постели босой, — высылать к ему моих людей с повинной, он волен их миловать, наказывать! — да что он в самом деле задумал; да знает ли он, с кем связывается? Вот я ж его… Наплачется он у меня, узнает, каково идти на Троекурова!»
Имя сестры начинало теснить меня, теперь мне недостаточно было дружбы, это тихое чувство казалось холодным. Любовь ее видна из каждой строки ее
писем, но мне уж и этого мало, мне нужно не только любовь, но и самое слово, и вот я пишу: «Я сделаю тебе
странный вопрос: веришь ли ты, что чувство, которое ты имеешь ко мне, — одна дружба? Веришь ли ты, что чувство, которое я имею к тебе, — одна дружба?Я не верю».
Из «мест не столь отдаленных» Полуянов шел целый месяц, обносился, устал, изнемог и все-таки был счастлив. Дорогой ему приходилось питаться чуть не подаянием. Хорошо, что Сибирь — золотое дно, и «
странного» человека везде накормят жальливые сибирские бабы. Впрочем, Полуянов не оставался без работы: писал по кабакам прошения, солдаткам
письма и вообще представлял своею особой походную канцелярию.
Но кроме того, стала известна и еще одна
странная черта его характера; и так как эта черта хорошая, то мы и поспешим ее обозначить: после каждого посещения Шнейдерова заведения Евгений Павлович, кроме Коли, посылает и еще одно
письмо одному лицу в Петербург, с самым подробнейшим и симпатичным изложением состояния болезни князя в настоящий момент.
Кончила, впрочем, тем, что с насмешливою и
странною улыбкой кинула
письмо в свой столик.
Сегодня откликаю тебе, любезный друг Николай, на твой листок от 2 марта, который привез мне 22-го числа Зиночкин жених. Он пробыл с нами 12 часов: это много для курьера и жениха, но мало для нас, которые на лету ловили добрых людей.
Странное дело — ты до сих пор ни слова не говоришь на
письма с Кобелевой…
Человек —
странное существо; мне бы хотелось еще от вас получить, или, лучше сказать, получать,
письма, — это первое совершенно меня опять взволновало. Скажите что-нибудь о наших чугунниках, [Чугунники — лицеисты 1-го курса, которым Энгельгардт роздал в 1817 г. чугунные кольца в знак прочности их союза.] об иных я кой-что знаю из газет и по
письмам сестер, но этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил год тому назад
письмо, — признаюсь, никогда не ожидал, но тем не менее был очень рад.
В сущности
письмо Клеопатры Петровны произвело
странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего ему было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно любила его. «Но она так же, вероятно, любила и мужа, и Постена, это уж было только свойством ее темперамента», — примешивалась сейчас же к этому всеотравляющая мысль. Мари же между тем, после последнего свидания, ужасно стала его интересовать.
«Ах —
письмо! — вдруг вспыхнуло в памяти Ромашова. — Эта
странная фраза: несмотря ни на что… И подчеркнуто… Значит, что-то есть? Может быть, Николаев сердится на меня? Ревнует? Может быть, какая-нибудь сплетня? Николаев был в последние дни так сух со мною. Нет, нет, проеду мимо!»
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон
письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие
странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него
письмо.
Частые переходы от задумчивости к тому роду ее
странной, неловкой веселости, про которую я уже говорил, повторение любимых слов и оборотов речи папа, продолжение с другими начатых с папа разговоров — все это, если б действующим лицом был не мой отец и я бы был постарше, объяснило бы мне отношения папа и Авдотьи Васильевны, но я ничего не подозревал в то время, даже и тогда, когда при мне папа, получив какое-то
письмо от Петра Васильевича, очень расстроился им и до конца августа перестал ездить к Епифановым.
Я вам тогда говорил; но вот чего вы не знаете: уезжая тогда из Петербурга раньше меня, он вдруг прислал мне
письмо, хотя и не такое, как это, но, однако, неприличное в высшей степени и уже тем
странное, что в нем совсем не объяснено было повода, по которому оно писано.
В конверте лежало
письмо, —
письмо странное, анонимное, адресованное к Лембке и вчера только им полученное. Петр Степанович, к крайней досаде своей, прочел следующее...
И все
письма эти стали казаться Анне Михайловне как-то
странными.
Странное и притом не совсем приятное впечатление произвел этот рассказ на бабушку. Ей не нравилось, что во всем этом отдает каким-то чудачеством; и она усомнилась в основательности своей догадки, что имя Червева упомянуто в
письме Сперанского с целью сделать ей указание на Мефодия Мироныча.
— Д-да… Оттого, что вы
странный. И оттого, что
письмо осталось на почте… Этот огонек в крайнем окне. Это в вашем номере?
К Бегушеву Домна Осиповна, хоть и прошла почти неделя, не ехала; он ее поджидал каждый день и не выходил даже из дому: его очень поразил ее беспокойный и
странный вид, который, впрочем, он отнес к ее нервному расстройству; наконец, он получил от нее
письмо; надпись адреса на конверте ему невольно кинулась в глаза: она написана была кривыми строками и совершенно дрожащей рукой.
Волынцев схватил
письмо, быстро распечатал его, стал читать. Лежнев внимательно глядел на него:
странное, почти радостное изумление изобразилось на лице Волынцева; он опустил руки.
Петр был крайне раздосадован таким
странным рассуждением и тотчас написал следующее оригинальное
письмо к Виниусу, шурину Украинцева: «Зело досадил мне свояк твой, что Кузьму (Нефимонова) держит без ведомости о войне нашей.
— Дайте мне
письмо, дайте, — проговорила больная каким-то
странным голосом.
В числе рекомендаций, которыми Фермор был снабжен из Петербурга в Варшаву, у него было рекомендательное
письмо к русскому православному викарному архиерею Антонию Рафальскому, известному своею
странною и до сих пор невыясненною ролью по приему Почаевской лавры от униатских монахов, а потом впоследствии митрополиту новгородскому и с. — петербургскому.
«
Странное дело! — размышлял я, лежа на диване, — как же это я ничего не заметил?..» «Будьте осторожны по-прежнему»: эти слова Софьина
письма вдруг пришли мне на память. «А! — подумал я, — вот что! Вишь, хитрая девчонка! А я считал ее откровенной и искренней… Ну, так постойте же, я покажу вам…»
Потом пронесся слух, что не на Невском проспекте, а в Таврическом саду прогуливается нос майора Ковалева, что будто бы он давно уже там; что когда еще проживал там Хозрев-Мирза, то очень удивлялся этой
странной игре природы. Некоторые из студентов Хирургической академии отправились туда. Одна знатная, почтенная дама просила особенным
письмом смотрителя за садом показать детям ее этот редкий феномен и, если можно, с объяснением наставительным и назидательным для юношей.
По-прежнему восторгались Варвара Михайловна и все окружающие Наташу, говоря об ее женихе; по-прежнему был доволен Василий Петрович; по-прежнему и Наташа казалась спокойной и довольной; но,
странное дело, последние два
письма Ардальона Семеныча, в которых он пораспространился в подробностях о своих намерениях и планах в будущем, о том, что переезжает в Болдухино на неопределенно долгое время со множеством книг, со всеми своими привычными занятиями, в которых, как он надеется, примет участие и обожаемая его невеста, — произвели какое-то не то что неприятное, а скучное впечатление на Наташу.
Макар Алексеич формулировал свои тяжкие сомнения в
письмах к Вареньке; другие не формулируют их иначе, как своим поведением, разными
странными поступками и печальными их результатами.
В прошлом
странный брак во вкусе Достоевского, длинные
письма и копии, писанные плохим, неразборчивым почерком, но с большим чувством, бесконечные недоразумения, объяснения, разочарования, потом долги, вторая закладная, жалованье жене, ежемесячные займы — и всё это никому не в пользу, ни себе, ни людям.
— А мне, господа, это
письмо кажется очень сомнительным! — не стесняясь присутствием Ардальона, громко обратился он к присутствующим. — И странно это, право! Отчего вдруг Ардальон Михайлович получает от Герцена хвалебный гимн своей честности как раз в то самое время, когда мы настойчиво потребовали от него отчетов? Не знаю, как вы, господа, а я нахожу, что это очень
странная игра случая!
Волнение от всей этой внезапности; радость при нежданных и весьма значительных для него деньгах; страх пред
странным тоном
письма и особенно пред заключительной и весьма-таки полновесною угрозой; заманчивость этой загадочно-таинственной неизвестности, за которою скрывается какая-то неведомая, но, должно быть, грозная и могучая сила, (так по крайней мере думал Шишкин) и наконец это лестно-приятное щекотание по тем самым стрункам самолюбия, которые пробуждают в молодом человеке самодовольно-гордое сознание собственного достоинства и значительности, что вот, мол, стало быть, и я что-нибудь да значу, если меня ищут «такие люди».
Артур попросил у Блаухер бумаги и, сев на стол, написал Пельцеру
письмо. Он написал, что завещание получено и что желательно было бы знать, какая судьба постигла те деньги, которые получались до сих пор с имения, завещанного ему матерью?
Письмо было отдано фрау Блаухер, которая на другой день и отослала его на почтовую станцию. Через неделю был получен от Пельцера ответ. Ответ был довольно
странный и загадочный: «Ничего я не знаю, — писал Пельцер. — Не знаю ни завещания, ни денег. Оставьте нас в покое…»
Глафира по поводу этого
письма выразила изумление, а когда Лара рассказала ей, в чем дело, она позволила себе считать это невероятным,
странным и даже просто невозможным.
Матрос с тесаком бросался на толстого буржуя без лица и, присев на корточки, тукал его по голове, и он рассыпался лучинками. Надежда Александровна, сияя лучеметными прожекторами глаз, быстро и однообразно твердила: «Расстрелять! Расстрелять!» Лежал, раскинув руки, задушенный генерал, и это был вовсе не генерал, а мама, со спокойным,
странным без очков лицом. И молодая женщина с накрашенными губами тянула в нос: «Мой муж пропал без вести, — уж два месяца от него нет
писем».
— Я потому, знаете, что, во-первых, мы все обязаны по своему долгу служить. Что? — прибавил он, хотя все молчали. — Вчера я получил
письмо из России, Николай Федорыч, — продолжал он, видимо желая переменить разговор, — мне пишут, что… такие вопросы
странные делают.
С тех пор, когда мне случалось быть в Киеве, я никогда и ни от кого не мог получить никаких известий о детях отца Евфима; но что всего
страннее, и о нем самом память как будто совершенно исчезла, а если начнешь усиленно будить ее, то услышишь разве только что-то о его «слабостях». В
письме своем преосвященный Филарет говорит: «не дивитеся сему — банковое направление все заело. В Киеве ничем не интересуются, кроме карт и денег».
Если в
письме была тайна, то он унес ее в могилу. Княгиня долго ломала голову над тем, что могло означать это
странное, короткое
письмо.
Великий князь прочел им
письмо Дибича, и они втроем решили арестовать тех из поименованных в списке заговорщиков, которые по месту их службы должны были находиться в Петербурге. Но
странная вещь, ни одного из них не оказалось в столице — они все взяли отпуск под разными предлогами, видимо, для того, чтобы соединиться со своими единомышленниками в провинциях и готовить там восстание.
По
странной иронии судьбы в ночь, следовавшую за днем похорон баронессы фон Армфельдт и за вечером, когда Вера Степановна, прочитав предсмертное
письмо Тамары Викентьевны, выразила непременное желание исполнить ее волю и взять к себе на воспитание незаконную дочь баронессы, единственный ее сын умер.
По
странной исторической случайности, посол русского государя был задержан в неприятельском лагере и через несколько дней уже снова в Вильне, в том самом замке Кейстута и даже в том самом кабинете, откуда отправлял его русский император, получил аудиенцию у императора французов, который и вручил ему
письмо с дерзким и заносчивым ответом императору Александру Павловичу, полное лживых обвинений и непомерных требований.
В середине лета, княжна Марья получила неожиданное
письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей
странную и неожиданную новость.
Я сбирал (выпрашивал и покупал) этакие родственные
письма и почти во всех из них всегда находил одну очень
странную, как бы сказать — народную черту: родственную жадность, сколько бессердечную, столько же и безрасчетную.