Неточные совпадения
Она,
в том темно-лиловом платье, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надела и которое было особенно памятно и дорого ему, сидела на диване, на том самом кожаном старинном диване, который
стоял всегда
в кабинете у деда и отца Левина, и шила broderie anglaise. [английскую вышивку.]
Анна, забывшая за работой укладки внутреннюю тревогу, укладывала,
стоя пред столом
в своем
кабинете, свой дорожный мешок, когда Аннушка обратила ее внимание на стук подъезжающего экипажа.
Войдя
в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы отыскивая образ, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкапы и полки с книгами и с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и неодобрительно покачал головой, никак уже не допуская, чтоб эта овчинка могла
стоить выделки.
Кабинет его была комната ни большая, ни маленькая;
стояли в ней: большой письменный стол перед диваном, обитым клеенкой, бюро, шкаф
в углу и несколько стульев — всё казенной мебели, из желтого отполированного дерева.
В черном
кабинете стоял неприятный запах, возбуждая желание чихать; за окнами шумел, завывал ветер, носились тучи снега.
Было
в нем,
в костюме и
в словах, что-то неряшливое, неуверенное, а вокруг его,
в кабинете, неуютно, тесно,
стоял запах бумажной пыли.
В светлом, о двух окнах,
кабинете было по-домашнему уютно,
стоял запах хорошего табака; на подоконниках — горшки неестественно окрашенных бегоний, между окнами висел
в золоченой раме желто-зеленый пейзаж, из тех, которые прозваны «яичницей с луком»: сосны на песчаном обрыве над мутно-зеленой рекою. Ротмистр Попов сидел
в углу за столом, поставленным наискось от окна, курил папиросу, вставленную
в пенковый мундштук, на мундштуке — палец лайковой перчатки.
Самгин попросил чаю и, закрыв дверь
кабинета, прислушался, — за окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала
в стены дома, как будто расширяя улицу. Фонарь против дома был разбит, не горел, — казалось, что дом отодвинулся с того места, где
стоял.
Он легко, к своему удивлению, встал на ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик
в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя
в кабинете на диване; пред ним
стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце
в эмалированный таз.
Знакомый, уютный
кабинет Попова был неузнаваем; исчезли цветы с подоконников, на месте их
стояли аптечные склянки с хвостами рецептов, сияла насквозь пронзенная лучом солнца бутылочка красных чернил, лежали пухлые, как подушки, «дела»
в синих обложках; торчал вверх дулом старинный пистолет, перевязанный у курка галстуком белой бумажки.
Прошел
в кабинет к себе, там тоже долго
стоял у окна, бездумно глядя, как горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут черные, точно деготь, ручьи.
Старики беспокоили. Самгин пошел
в кабинет, взял на ощупь книгу, воротился, лег. Оказалось, он ошибся, книга — не Пушкин, а «История Наполеона». Он стал рассматривать рисунки Ораса Берне, но перед глазами
стояли, ругаясь, два старика.
Вот
постой, Тит Никоныч придет, а ты притаись, да и срисуй его, а завтра тихонько пошлем к нему
в кабинет на стену приклеить!
В кабинете Татьяны Марковны
стояло старинное, тоже окованное бронзой и украшенное резьбой, бюро с зеркалом, с урнами, с лирами, с гениями.
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас
в кабинете, то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и целовать то место на полу, где
стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.
Всю ночь я был
в бреду, а на другой день,
в десять часов, уже
стоял у
кабинета, но
кабинет был притворен: у вас сидели люди, и вы с ними занимались делами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой ночи — так я вас и не увидел!
Несколько минут
в кабинете стояло напряженное молчание, одинаково тяжелое для обоих собеседников.
Привалова поразило больше всего то, что
в этом
кабинете решительно ничего не изменилось за пятнадцать лет его отсутствия, точно он только вчера вышел из него. Все было так же скромно и просто, и
стояла все та же деловая обстановка. Привалову необыкновенно хорошо казалось все: и
кабинет, и старик, и даже самый воздух, отдававший дымом дорогой сигары.
В следующую минуту Хионию Алексеевну выкинуло из приваловского
кабинета, точно ветром, и она опомнилась только на улице, где
стояло мглистое, холодное сентябрьское утро, дул пронизывающий насквозь ветер и везде по колено
стояла вязкая глубокая грязь.
Привалов шел за Василием Назарычем через целый ряд небольших комнат, убранных согласно указаниям моды последних дней. Дорогая мягкая мебель, ковры, бронза, шелковые драпировки на окнах и дверях — все дышало роскошью, которая невольно бросалась
в глаза после скромной обстановки
кабинета.
В небольшой голубой гостиной
стояла новенькая рояль Беккера; это было новинкой для Привалова, и он с любопытством взглянул на кучку нот, лежавших на пюпитре.
В кабинете несколько мгновений
стояло самое напряженное, тяжелое молчание.
—
Постойте: вспомнил… Все вспомнил!.. Вот здесь,
в этом самом
кабинете все дело было… Ах, я дурак, дурак, дурак!!. А впрочем, разве я мог предполагать, что вы женитесь на Зосе?.. О, если бы я знал, если бы я знал… Дурак, дурак!..
Ляховский сидел
в старом кожаном кресле, спиной к дверям, но это не мешало ему видеть всякого входившего
в кабинет —
стоило поднять глаза к зеркалу, которое висело против него на стене.
Вечером я сидел
в кабинете и что-то писал. Вдруг я услышал, что дверь тихонько скрипнула. Я обернулся: на пороге
стоял Дерсу. С первого взгляда я увидел, что он хочет меня о чем-то просить. Лицо его выражало смущение и тревогу. Не успел я задать вопрос, как вдруг он опустился на колени и заговорил...
Она бросалась
в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала
в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась
в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и
стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним
в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась
в свою комнату, упала
в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала
в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
Полежаева позвали
в кабинет. Государь
стоял, опершись на бюро, и говорил с Ливеном. Он бросил на взошедшего испытующий и злой взгляд,
в руке у него была тетрадь.
Он останавливался посредине комнаты и подымал кверху руки, раскидывая ими, чтоб выразить необъятность пространств.
В дверях
кабинета стояли мать и тетки, привлеченные громким пафосом рассказчика. Мы с братьями тоже давно забрались
в уголок
кабинета и слушали, затаив дыхание… Когда капитан взмахивал руками высоко к потолку, то казалось, что самый потолок раздвигается и руки капитана уходят
в безграничные пространства.
Дверь
в кабинет отворена… не более, чем на ширину волоса, но все же отворена… а всегда он запирался. Дочь с замирающим сердцем подходит к щели.
В глубине мерцает лампа, бросающая тусклый свет на окружающие предметы. Девочка
стоит у двери. Войти или не войти? Она тихонько отходит. Но луч света, падающий тонкой нитью на мраморный пол, светил для нее лучом небесной надежды. Она вернулась, почти не зная, что делает, ухватилась руками за половинки приотворенной двери и… вошла.
— Ка — кой красивый, — сказала моя сестренка. И нам с братом он тоже очень понравился. Но мать, увидев его, отчего-то вдруг испугалась и торопливо пошла
в кабинет… Когда отец вышел
в гостиную, красивый офицер
стоял у картины, на которой довольно грубо масляными красками была изображена фигура бородатого поляка,
в красном кунтуше, с саблей на боку и гетманской булавой
в руке.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся
в кабинет отца.
В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули
в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся
в темноте. У левой стены
стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам сел несколько наискось и
в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя
стоял в углу
кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.
Марья Дмитриевна сидела одна у себя
в кабинете на вольтеровском кресле и нюхала одеколон; стакан воды с флер-д’оранжем
стоял возле нее на столике. Она волновалась и как будто трусила.
Москва
стояла Москвою. Быстрые повышения
в чины и не менее быстрые разжалования по-прежнему были свойственны углекислому кружочку. Розанов не мог понять, откуда вдруг взялась к нему крайняя ласка де Бараль. Маркиза прислала за ним тотчас после его приезда, радостно сжала его руку, заперлась с ним
в кабинет и спросила...
Кроме очень изящной гостиной, зальца и совершенно уединенного
кабинета Николая Степановича, влево от гостиной шла спальня Евгении Петровны, переделенная зеленой шелковой драпировкой, за которой
стояла ее кровать, и тут же
в стене была дверь
в маленькую закрытую нишь, где
стояла белая каменная ванна.
В это время
в кабинет вошел Симеон с подносом, на котором
стояли два бокала с игристым золотым вином и лежала большая визитная карточка.
У отца не было
кабинета и никакой отдельной комнаты;
в одном углу залы
стояло домашнее, Акимовой работы, ольховое бюро; отец все сидел за ним и что-то писал.
Раз у отца,
в кабинете,
Саша портрет увидал,
Изображен на портрете
Был молодой генерал.
«Кто это? — спрашивал Саша. —
Кто?..» — Это дедушка твой. —
И отвернулся папаша,
Низко поник головой.
«Что же не вижу его я?»
Папа ни слова
в ответ.
Внук, перед дедушкой
стоя,
Зорко глядит на портрет:
«Папа, чего ты вздыхаешь?
Умер он… жив? говори!»
— Вырастешь, Саша, узнаешь. —
«То-то… ты скажешь, смотри!..
Стоя у себя
в кабинете, он представил каждую сцену
в лицах; где была неясность
в описаниях, — пояснил, что лишнее было для главной мысли — выкинул, чего недоставало — добавил, словом, отнесся к своему произведению сколько возможно критически-строго и исправил его, как только умел лучше!
Вихров пошел и
в той зале, где некогда репетировался «Гамлет», он тоже не увидал ни адъютанта, ни чиновника, а только
стояли два лакея
в черных фраках, и на вопрос Вихрова: дома ли губернатор? — они указали ему на совершенно отворенный
кабинет.
Хозяин был
в кабинете и
стоял у своего письменного стола
в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке,
в серо-синих с красными лампасами брюках и
в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.
Осип Иваныч кинулся было за ним, но дипломат благосклонным жестом руки усадил его на место. Это не помешало, однако, Дерунову вновь встать и
постоять в дверях
кабинета, следя взором за Иваном Иванычем, провожавшим дорогого гостя.
В столовой
стоял раздвинутый стол, уставленный фруктами, конфектами и крюшонами с шампанским;
в кабинете у Осипа Иваныча, вокруг трех соединенных ломберных столов, сидело человек десять, которые играли
в стуколку.
Наконец генерал проснулся. Лакей провел ходоков прямо
в кабинет, где генерал сидел у письменного стола с трубкой
в руках. Пред ним
стоял стакан крепкого чая. Старички осторожно вошли
в кабинет и выстроились у стены
в смешанную кучу, как свидетели на допросе у следователя.
В глубине
кабинета стоял m-r Чарльз, неумолимый и недоступный, как сама судьба; из-под письменного стола выставилась атласная голова Brunehaut, которая слегка заворчала на заговорщиков и даже оскалила свои ослепительно-белые зубы.
Он отворил дверь
в кабинет,
стоя боком, и сам попятился назад, давая дорогу. Ромашов вошел.
В это самое утро, нежась и развалясь
в вольтеровском кресле, сидел Белавин
в своем
кабинете, уставленном по всем трем стенам шкапами с книгами, наверху которых
стояли мраморные бюсты великих людей.
Пройдя первую же дверь, он прямо очутился
в огромном
кабинете, где посредине
стоял огромный стол с своими чернильницами, карандашами, кучею тетрадей и небрежно кинутыми «Художественным листком» и французской иллюстрацией.
При первом свидании было несколько странно видеть этих двух старых товарищей: один был только что не генерал, сидел
в великолепном
кабинете, на сафьяне и коврах,
в бархатном халате; другой почтительно
стоял перед ним
в потертом вицмундире,
в уродливых выростковых сапогах и с своим обычно печальным лицом,
в тонких чертах которого все еще виднелось присутствие доброй и серьезной мысли.
Здесь по каждому отделу свой особый
кабинет по обе стороны коридора, затем большой
кабинет редактора и огромная редакционная приемная, где перед громадными, во все стены, библиотечными шкафами
стоял двухсаженный зеленый стол, на одном конце которого заседал уже начавший стариться фельетонист А.П. Лукин, у окна — неизменный А.Е. Крепов, а у другого секретарь редакции, молодой брюнет
в очках,
В.А. Розенберг принимал посетителей.
A.П. Лукин встретил меня, и мы прошли
в кабинет к фактическому владельцу газеты
В.М. Соболевскому, сидевшему за огромным письменным столом с массой газет и рукописей. Перед столом — такой же портрет Н.С. Скворцова. Кожаная дорогая мебель, тяжелые шторы, на столе подсвечник с шестью свечами под зеленым абажуром.
В.М. Соболевский любил работать при свечах.
В других комнатах
стояли керосиновые лампы с зелеными абажурами.