Неточные совпадения
Потом,
статья… раскольники…
Не грешен, не живился я
С раскольников ничем.
По счастью, нужды не было:
В моем приходе числится
Живущих в православии
Две трети прихожан.
А есть такие волости,
Где сплошь почти раскольники,
Так тут как быть
попу?
В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения всего города, как вдруг Бородавкина не
стало…"Всех расточил он, — говорит по этому случаю летописец, — так, что даже
попов для напутствия его не оказалось.
В стороне дымились котлы, в которых варилось и жарилось такое количество поросят, гусей и прочей живности, что даже
попам стало завидно.
Проходивший
поп снял шляпу, несколько мальчишек в замаранных рубашках протянули руки, приговаривая: «Барин, подай сиротинке!» Кучер, заметивши, что один из них был большой охотник
становиться на запятки, хлыснул его кнутом, и бричка пошла прыгать по камням.
— Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. —
Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит:
поп в гостях, черти на погосте.
Самгин отметил: человек этот
стал серьезнее и симпатичней говорить после того, как исчез
Попов.
— Большая редкость в наши дни, когда как раз даже мальчики и девочки в политику вторглись, — тяжко вздохнув, сказал Бердников и продолжал комически скорбно: — Особенно девочек жалко, они совсем несъедобны
стали, как, примерно, мармелад с уксусом. Вот и
Попов тоже политикой уязвлен, марксизму привержен, угрожает мужика социалистом сделать, хоша мужик, даже когда он совсем нищий, все-таки не пролетар…
Он даже начал собирать «открытки» на политические темы; сначала их навязывала ему Сомова, затем он сам
стал охотиться за ними, и скоро у него образовалась коллекция картинок, изображавших Финляндию, которая защищает конституцию от нападения двуглавого орла, русского мужика, который пашет землю в сопровождении царя, генерала,
попа, чиновника, купца, ученого и нищего, вооруженных ложками; «Один с сошкой, семеро — с ложкой», — подписано было под рисунком.
Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык
попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь не тайна; понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии; Фейербах
стал первый говорить человечественнее.
— Видишь, — сказал Парфений, вставая и потягиваясь, — прыткий какой, тебе все еще мало Перми-то, не укатали крутые горы. Что, я разве говорю, что запрещаю? Венчайся себе, пожалуй, противузаконного ничего нет; но лучше бы было семейно да кротко. Пришлите-ка ко мне вашего
попа, уломаю его как-нибудь; ну, только одно помните: без документов со стороны невесты и не пробуйте. Так «ни тюрьма, ни ссылка» — ишь какие нынче, подумаешь, люди
стали! Ну, господь с вами, в добрый час, а с княгиней-то вы меня поссорите.
А по окончании службы
поп выходил на амвон,
становился на колени и кланялся отцу в ноги, прося прощения.
— А готовы, так за чем же дело
стало! У меня дочки… песенок для вас
попоют, на фортопьянах поиграют… Заходите-ка вечерком, мы вас расшевелим!
На другой день, чуть только
стало смеркаться в поле, дед надел свитку, подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку, выпил кухоль сировцу, утер губы полою и пошел прямо к
попову огороду.
Только и ксендз у них на их же
стать, и с виду даже не похож на христианского
попа: пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи.
Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Молодой дубовый лес
стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так! не говорил ли я, — подумал дед, — что это
попова левада? Вот и плетень его! теперь и версты нет до баштана».
Поп радостно прибежал к своей попадье и, наклонив рога, сказал: «Снимай грошi». Но когда попадья захотела снять котелок, то оказалось, что он точно прирос к рогам и не поддавался. «Ну, так разрежь шов и сними с кожей». Но и тут, как только попадья
стала ножницами резать шов, — пол закричал не своим голосом, что она режет ему жилы. Оказалось, что червонцы прикипели к котлу, котел прирос к рогам, а бычья кожа — к
попу…
Потом
стали толковать о каких-то «золотых грамотах», которые появлялись нивесть откуда на дорогах, в полях, на заборах, будто «от самого царя», и которым верили мужики, а паны не верили, мужики осмеливались, а паны боялись… Затем грянула поразительная история о «рогатом
попе»…
Выбор между этими предложениями было сделать довольно трудно, а тут еще тяжба Харитона Артемьича да свои собственные дела с
попом Макаром и женой. Полуянов достал у Замараева «законы» и теперь усердно зубрил разные
статьи. Харитон Артемьич ходил за ним по пятам и с напряжением следил за каждым его шагом. Старика охватила сутяжническая горячка, и он наяву бредил будущими подвигами.
Явился наш
поп, красный, запыхавшийся, епископ благословил его, но когда
поп стал говорить про меня, он поднял руку, сказав...
— Это — хорошо. Теперь и солдату не трудно
стало. В
попы тоже хорошо, покрикивай себе — осподи помилуй — да и вся недолга?!
Попу даже легше, чем солдату, а еще того легше — рыбаку; ему вовсе никакой науки не надо — была бы привычка!..
Стал было он своим словам учить меня, да мать запретила, даже к
попу водила меня, а
поп высечь велел и на офицера жаловался.
Удивительная блоха из аглицкой вороненой
стали оставалась у Александра Павловича в шкатулке под рыбьей костью, пока он скончался в Таганроге, отдав ее
попу Федоту, чтобы сдал после государыне, когда она успокоится. Императрица Елисавета Алексеевна посмотрела блохины верояции и усмехнулась, но заниматься ею не
стала.
— А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного
станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе сидит
поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»
— А у меня щуку люди не
станут есть. При крепостном праве ели, а теперь — баста!
Попы — те и сейчас щук едят.
Софрон Матвеич придет в церковь,
станет скромненько в уголок, и
поп не назовет его ни истинным сыном церкви, ни ангельского жития ревнителем и не вынесет просвиры.
— Не счастье-с, а вся причина в том, что он проезжего купца обворовал. Останавливался у него на постоялом купец, да и занемог. Туда-сюда, за
попом, за лекарем, ан он и душу богу отдал. И оказалось у этого купца денег всего двадцать пять рублей, а Осип Иваныч пообождал немного, да и
стал потихоньку да полегоньку, шире да глубже, да так, сударь, это дело умненько повел, что и сейчас у нас в К. никто не разберет, когда именно он разбогател.
И
стали к портному и к Ивану ходить, и
стали понимать, и поняли, и бросили курить, пить, ругаться скверными словами,
стали друг другу помогать. И перестали ходить в церковь и снесли
попу иконы. И
стало таких дворов 17. Всех 65 душ. И испугался священник и донес архиерею. Архиерей подумал, как быть, и решил послать в село архимандрита Мисаила, бывшего законоучителем в гимназии.
Вообще gnadige Frau с самой проповеди отца Василия, которую он сказал на свадьбе Егора Егорыча, потом, помня, как он приятно и стройно пел под ее игру на фортепьяно после их трапезы любви масонские песни, и, наконец, побеседовав с ним неоднократно о догматах их общего учения,
стала питать большое уважение к этому русскому
попу.
Это так только люди Коршуном прозвали; а крестили ведь меня Амельяном; так пусть
поп отслужит панихиду по Амельяне; а ты уж заплати ему хорошенько, не пожалей денег, атаман; я тебе казну оставляю богатую, на всю жизнь твою
станет!
— И чем тебе худо у матери
стало! Одет ты и сыт — слава Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся, друг мой, — на то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим по углам да скучаем! Вот я и рада была бы поплясать да песни
попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
—
Стало быть, и там тоже: кто
попом, кто дьяконом, а кто и в дьячках служит?
Бабушка принесла на руках белый гробик, Дрянной Мужик прыгнул в яму, принял гроб, поставил его рядом с черными досками и, выскочив из могилы,
стал толкать туда песок и ногами, и лопатой. Трубка его дымилась, точно кадило. Дед и бабушка тоже молча помогали ему. Не было ни
попов, ни нищих, только мы четверо в густой толпе крестов.
Полковой
поп, больной, жалкий, был ославлен как пьяница и развратник; офицеры и жены их жили, по рассказам моих хозяев, в свальном грехе; мне
стали противны однообразные беседы солдат о женщинах, и больше всего опротивели мне мои хозяева — я очень хорошо знал истинную цену излюбленных ими, беспощадных суждений о людях.
— Да, это хорошо, пока они плохи, но вы забываете-с, что и у них есть хлопотуны; что, может быть и их послобонят, и тогда и
попы станут иные. Не вольготить им нужно, а нужно их подтянуть.
— Право! — продолжал дьякон. — Вдруг начну, например, рассказывать, что прихожане ходили ко владыке просить, чтобы меня им в
попы поставить, чего даже и сам не желаю; или в другой раз уверяю, будто губернское купечество меня в протодьяконы просят произвесть; а то… — Дьякон оглянулся по чулану и прошептал: — А то один раз брякнул, что будто я в юности был тайно обручен с консисторского секретаря дочерью! То есть, я вам говорю, после я себя за это мало не убил, как мне эту мою продерзость
стали рассказывать!
— Именно-с, именно вам говорю, потому что моя мать записывает людей, которых не знает как и назвать, а от этого понятно, что у ее приходского
попа, когда он
станет читать ее поминанье, сейчас полицейские инстинкты разыгрываются: что это за люди имреки, без имен?
Добравшись до самолета-ковра и невидимки-шапки, непривычный ни к каким умственным ухищрениям Ахилла словно освободился от непосильной ноши, вздохнул и сам полетел на ковре; он прошел, никем не видимый, в сапогах и в шапке к одному и к другому из важных лиц, к которым без этих сапог пройти не надеялся, и того и другого толкнул слегка сонного в ребра и начал им говорить: «Не обижайте
попа Савелия, а то после сами
станете тужить, да не воротите».
Вдруг, точно во сне, перед ним встали
поп и Сеня Комаровский:
поп, чёрный, всклокоченный, махал руками, подпрыгивал, и сначала казалось, что он ругается громким, яростным шёпотом, но скоро его речь
стала понятной и удивила Кожемякина, подняв его на ноги.
Поп пришёл и даже испугал его своим видом — казалось, он тоже только что поборол жестокую болезнь:
стал длиннее, тоньше, на костлявом лице его, в тёмных ямах, неустанно горели почти безумные глаза, от него жарко пахло перегоревшей водкой. Сидеть же как будто вовсе разучился, всё время расхаживал, топая тяжёлыми сапогами, глядя в потолок, оправляя волосы, ряса его развевалась тёмными крыльями, и, несмотря на длинные волосы, он совершенно утратил подобие церковнослужителя.
Однажды
поп застал у него Машеньку с Никоном, поздоровался с ними ласково, как со знакомыми, и, расхаживая по комнате,
стал, радостно усмехаясь, присматриваться к ним, а они на него смотрели, как вороны на петуха.
Он зажил тихо, никуда не выходя из дома, чего-то ожидая. Аккуратно посещал церковь и видел там
попа: такой же встрёпанный, он
стал как будто тише, но служил торопливее, улыбался реже и не столь многообещающе, как ранее. Не однажды Кожемякину хотелось подойти к нему, благословиться и расспросить обо всех, но что-то мешало.
Вскоре к дяде Марку
стали ходить гости: эта, обыкновенная, Горюшина, откуда-то выгнанный сын соборного дьякона, горбун Сеня Комаровский, а позднее к ним присоединились угреватый и вихрастый Цветаев, служивший в земстве, лысый, весь вытертый и большеносый фельдшер Рогачев да племянница второго соборного
попа Капитолина Галатская, толстая, с красным, в малежах [Чаще называют матежами — род крупных, желтоватых веснушек или пятен, особенно, у беременных женщин — Ред.], лицом, крикливая и бурная.
Кожемякину было неловко и стыдно: в тяжёлую, безумную минуту этот человек один не оставил его, и Матвей Савельев сознавал, что
поп заслуживает благодарности за добрую помощь. Но благодарности — не было, и не было доверия к
попу; при нём всё
становилось ещё более непонятным и шатким.
— Правду, видно, старинные люди сказывали, — кричал Нил Поликарпыч, горячась и размахивая руками, — что, мол, прежде сосуды по церквам были деревянные, да
попы золотые, а нынче сосуды
стали золотые, так
попы деревянные.
Чекко спрятал в карман этот кусок бумаги, но он лег ему на сердце камнем и с каждым днем всё
становился тяжелей. Не однажды он хотел показать письмо священнику, но долгий опыт жизни убедил его, что люди справедливо говорят: «Может быть,
поп и говорит богу правду про людей, но людям правду — никогда».
— Слава тебе, господи! Не восхотел ты,
стало быть, чтобы прекратился род мой! Не останутся без оправдания грехи мои пред тобою… Спасибо тебе, господи! — И тотчас же, поднявшись на ноги, он начал зычно командовать: — Эй! Поезжай кто-нибудь к Николе за
попом! Игнатий, мол, Матвеич просит! Пожалуйте, мол, молитву роженице дать…
— Полно врать, братец! Все это глупые приметы. Ну что имеет общего
поп с охотою? Конечно, и я не люблю, когда тринадцать сидят за столом, да это другое дело. Три раза в моей жизни случалось, что из этих тринадцати человек кто через год, кто через два, кто через три, а непременно умрет; так тут поневоле
станешь верить.
— Ах они разбойники! Уж и
попов стали хватать! А того не подумают, басурманы, что этак наш брат, старик, и без исповеди умрет.
— Конечно, не французские, — отвечал тот, — но я хочу этим сказать, что хорошей газеты у нас нет ни одной: один издатель похож на лавочника, который сидит с своими молодцами и торгует… Другой, как флюгер,
становится под ветер и каждый год меняет свое направление… Третий — какой-то
поп… Четвертый в шовинизм ударился, — словом, настоящей, честной газеты нет!
— Ты барин, генеральский сын, а и то у тебя совести нет, а откуда ж у меня? Мне совесть-то, может, дороже, чем
попу, а где ее взять, какая она из себя? Бывало, подумаю: «Эх, Васька, ну и бессовестный же ты человек!» А потом погляжу на людей, и даже смешно
станет, рот кривит. Все сволочь, Сашка, и ты, и я. За что вчера ты Поликарпа убил? Бабьей… пожалел, а человека не пожалел? Эх, Сашенька, генеральский ты сынок, был ты белоручкой, а
стал ты резником, мясник как есть. А все хитришь… сволочь!