Неточные совпадения
Она хотела что-то сказать, но голос отказался
произнести какие-нибудь звуки; с виноватою мольбой взглянув на
старика, она быстрыми легкими шагами пошла на лестницу. Перегнувшись весь вперед и цепляясь калошами о ступени, Капитоныч бежал за ней, стараясь перегнать ее.
Старик поднял глаза и
произнес с расстановкою...
— Что же не удостоили посетить
старика: я добрым людям рад! —
произнес добродушно Нил Андреич. — Да ведь с нами скучно, не любят нас нынешние: так ли? Вы ведь из новых? Скажите-ка правду.
— Приятели? — с изумлением
произнес старик и посвистал. — Татьяна Марковна, что я слышу?
— Человек чистый и ума высокого, — внушительно
произнес старик, — и не безбожник он. В ём ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А ты их обходи и им не досаждай, а перед ночным сном их поминай на молитве, ибо таковые Бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?
Увы, Мите и в голову не пришло рассказать, хотя он и помнил это, что соскочил он из жалости и, став над убитым,
произнес даже несколько жалких слов: «Попался
старик, нечего делать, ну и лежи».
Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом
произнес: «Заступись, государь!» — и снова стукнул лбом в землю. Молодой мужик тоже поклонился. Аркадий Павлыч с достоинством посмотрел на их затылки, закинул голову и расставил немного ноги.
Сердце
старика закипело, слезы навернулись на глаза, и он дрожащим голосом
произнес только: «Ваше высокоблагородие!., сделайте такую божескую милость!..» Минский взглянул на него быстро, вспыхнул, взял его за руку, повел в кабинет и запер за собою дверь.
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о том, о сем, а больше ни о чем. Но Анну Павловну так и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа, да ей и некогда. Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках и в ту минуту, как Василий Порфирыч
произносит...
По уходе
старика отец долго задумчиво ходил по комнатам, а затем, остановившись,
произнес сентенцию...
Иной уже
старик и толкует, что ему свет постыл и умирать пора, у него жестокий ревматизм и плохо видят глаза, но с каким аппетитом
произносит он без передышки извозчичью брань, растянутую в длинную вязь из всяких отборных ругательных слов и вычурную, как заклинание от лихорадки.
— И я вам верю, —
произнес Розанов, смело и откровенно глядя в грозное лицо
старика.
— Со to za nazwisko ciekawe? Powiedz mnie, Kaziu, proszę ciebie, —
произнес удивленный
старик, обращаясь к племяннику. — Со to jest takiego: chyba juz doprawdy wy i z diablami tutaj poznajomiliscie? [Что это за любопытное имя? Скажи мне, Казя, прошу тебя… Что это значит: неужели вы здесь в самом деле и с чертями спознались? (польск.)] — добавил он, смеючись.
— Я полковник, я
старик, я израненный
старик. Меня все знают… мои ордена… мои раны… она дочь моя… Где она? Где о-н-а? —
произнес он, тупея до совершенной невнятности. — Од-н-а!.. р-а-з-в-р-а-т… Разбойники! не обижайте меня; отдайте мне мою дочь, — выговорил он вдруг с усилием, но довольно твердо и заплакал.
— Дрожал
старик надо всем!.. —
произнес Макар Григорьев. — Окромя этих денег, он Воздвиженское еще вам купил, — прибавил он, обращаясь к Павлу.
— Госпожа Фатеева-с, —
произнес почти шепотом и несколько лукаво
старик.
— Нет, ваше высокоблагородие, мы ломать больше моленной не будем, —
произнес тот
старик, который спрашивал его, за что начальство на них разгневалось.
— Откуда? —
произнес насмешливо Макар Григорьев. —
Старик хапуга был: одно лесное именье от сплавного леса, чай, тысячи три дает.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог.
Старик, привыкший целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль,
произнес...
— Кто? Я не знаю! —
произнес старик. — Те же, я думаю: Иван Петрович и Петр Иваныч, — прибавил он уже с улыбкою.
— Добрый ты у меня будешь, добрый. Это хорошо! —
произнес старик. — А вот богу так мало молишься, мало — как это можно: ни вставши поутру, ни ложась спать, лба не перекрестишь!
— Я знаю, Нелли, что твою мать погубил злой человек, злой и безнравственный, но знаю тоже, что она отца своего любила и почитала, — с волнением
произнес старик, продолжая гладить Нелли по головке и не стерпев, чтоб не бросить нам в эту минуту этот вызов. Легкая краска покрыла его бледные щеки; он старался не взглядывать на нас.
Я сказал уже, что Нелли не любила
старика еще с первого его посещения. Потом я заметил, что даже какая-то ненависть проглядывала в лице ее, когда
произносили при ней имя Ихменева.
Старик начал дело тотчас же, без околичностей. Он прямо подошел к Нелли, которая все еще лежала, скрыв лицо свое в подушках, и взяв ее за руку, спросил: хочет ли она перейти к нему жить вместо дочери?
— Ну-с, как дела, полковник? — вдруг
произнес старик.
— Н-да-а… Ловко! —
произнес он, внезапно остановившись. — Могу сказать… А мы-то, три дурня, старались. Уж лучше бы она хоть пуговицу дала, что ли. Ту по крайности куда-нибудь пришить можно. А что я с этой дрянью буду делать? Барыня небось думает: все равно
старик кому-нибудь ее ночью спустит, потихоньку, значит. Нет-с, очень ошибаетесь сударыня…
Старик Лодыжкин такой гадостью заниматься не станет. Да-с! Вот вам ваш драгоценный гривенник! Вот!
— Да-а, вот оно какое дело-то! —
произнес старик упавшим голосом. — Сергей! Сережа, поди-ка сюда.
— Гос-спо-да! — шипящим голосом
произнес старик, вкладывая в это слово всю едкую горечь, переполнившую его сердце.
— Здравствуйте, Яков Васильич! Давно мы с вами не видались! —
произнес старик, протягивая ему руку, но не приподымаясь с кресел, и до такой степени сумел совладеть с собой, что ноты неприязни не почувствовалось в этой фразе.
— Скажите! —
произнесла Полина и тотчас же постаралась переменить разговор, обратясь с каким-то вопросом к
старику.
— В любви нуждается бог и собственное сердце человека. Без любви к себе подобным жить на свете тяжело и грешно! —
произнес внушительно
старик.
— Рукой уж, видно, махнул! —
произнес с улыбкою
старик.
— Пожалуйста, пожалуйста! Сколько угодно вам посижу и подожду! —
произнес простодушный
старик и вышел из кабинета.
— Посиделок здесь нет, —
произнес, как бы нечто обдумывая, управляющий, — но мужики здешние по летам все живут на промыслах, и бабы ихние остаются одне-одинехоньки, разве с каким-нибудь
стариком хворым или со свекровью слепой.
— У себя-с!.. Как вас всего измочило!.. Пожалуй, простудитесь! —
произнес старик с участием.
— Слушаю-с! — отвечал покорно Антип Ильич; но Марфину почуялись в этом ответе какие-то неодобряющие звуки, тем более, что
старик,
произнеся слово: слушаю-с, о чем-то тотчас же вздохнул.
Почтенный
старик, услыхав об ожидающей его на Востоке просветительной миссии, хотел было в виде образчика
произнести несколько сногсшибательных выражений, но от слез ни слова не мог выговорить.
Разумеется, я ничего не имел возразить против такого напутствия, а Очищенный даже перекрестился при этом известии и
произнес: дай бог счастливо! Вообще этот добрый и опытный
старик был до крайности нам полезен при наших философических собеседованиях. Стоя на одной с нами благопотребно-философической высоте, он обладал тем преимуществом, что, благодаря многолетней таперской практике, имел в запасе множество приличествующих случаю фактов, которые поощряли нас к дальнейшей игре ума.
Протопоп, слушавший начало этих речей Николая Афанасьича в серьезном, почти близком к безучастию покое, при последней части рассказа, касающейся отношений к нему прихода, вдруг усилил внимание, и когда карлик, оглянувшись по сторонам и понизив голос, стал рассказывать, как они написали и подписали мирскую просьбу и как он, Николай Афанасьевич, взял ее из рук Ахиллы и «скрыл на своей груди»,
старик вдруг задергал судорожно нижнею губой и
произнес...
— А
старики? —
произнес кто-то из присутствующих.
— А что неладно! Снеси чихирю ему завтра. Так-то делать надо, и ничего будет. Теперь гулять. Пей!—крикнул Лукашка тем самым голосом, каким
старик Ерошка
произносил это слово. — На улицу гулять пойдем, к девкам. Ты сходи, меду возьми, или я немую пошлю. До утра гулять будем.
— Господь наградит тебя! —
произнес умиленно
старик. — Вот находит это сумление: думаешь, вывелись добрые люди! Бога только гневим такими помыслами… Есть добрые люди! Благослови тебя творец, благослови и весь род твой!
— Так ли? Ты, паренек, толком говори — так ли? Правда ли? —
произнес старик, задумчивое лицо которого вдруг оживилось.
Немного погодя Глеб и сын его распрощались с дедушкой Кондратием и покинули озеро. Возвращение их совершилось таким же почти порядком, как самый приход; отец не переставал подтрунивать над сыном, или же, когда упорное молчание последнего чересчур забирало досаду
старика, он принимался бранить его, называл его мякиной, советовал ему отряхнуться, прибавляя к этому, что хуже будет, коли он сам примется отряхать его. Но сын все-таки не
произносил слова. Так миновали они луга и переехали реку.
Несмотря на глубокую грусть, изобразившуюся в чертах
старика с самого начала этого объяснения, он не
произнес ни одной жалобы, ни одного укорительного слова.
— Где уж тут, матушка!.. Я и тогда говорил тебе: слова мои не помогут, только греха примешь! —
произнес наконец
старик тихим, но глубоко огорченным голосом. — Уж когда твоего
старика не послушал — он ли его не усовещевал, он ли не говорил ему! — меня не послушает!.. Что уж тут!.. Я, признаться, и прежде не видел в нем степенства; только и надежда была вся на покойника! Им только все держалось… Надо бога просить, матушка, — так и дочке скажи: бога просить надобно. Един он властен над каменным сердцем!..
— Знаю, матушка, знаю… — не слушая ее, проговорил
старик, стараясь приподнять дочь, которая продолжала обнимать его ноги и рыдала,
произнося несвязные причитанья.
Слушай и ты!.. —
произнес старик, обращая суровые взгляды поочередно то на одного, то на другого.
— То-то вот горе-то наше: глазами нонче уже плох стал, матушка, —
произнес старик, развертывая письмо с заметным удовольствием.
Тут уже и самого
старика слеза прошибла; он медленно подошел к жене, положил ей широкую ладонь свою на голову и
произнес прерывающимся голосом...
Фоме в то время было около пятнадцати лет, он ловко вывернулся из рук
старика. Но не побежал от него, а, нахмурив брови и сжав кулаки, с угрозой
произнес...