Неточные совпадения
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всего
безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы
стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
За утренним чаем небрежно просматривал две местные газеты, — одна из них каждый день истерически кричала о засилии инородцев,
безумии левых партий и приглашала Россию «вернуться к национальной правде», другая, ссылаясь на
статьи первой, уговаривала «беречь Думу — храм свободного, разумного слова» и доказывала, что «левые» в Думе говорят неразумно.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих людей, думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как
безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.
Он вспомнил, как еще недавно он мучился, когда в первый раз он
стал замечать в ней признаки
безумия.
Остается,
стало быть, единственное доказательство «слабости» народа — это недостаток неуклонности и непреоборимой верности в пастьбе сельских стад. Признаюсь, это доказательство мне самому, на первый взгляд, показалось довольно веским, но, по некотором размышлении, я и его не то чтобы опровергнул, но нашел возможным обойти. Смешно, в самом деле, из-за какого-нибудь десятка тысяч пастухов обвинить весь русский народ чуть не в
безумии! Ну, запил пастух, — ну, и смените его, ежели не можете простить!
— «Ты! — закричал я в
безумии, — так это все ты, — говорю, — жестокая,
стало быть, совсем хочешь так раздавить меня благостию своей!» И тут грудь мне перехватило, виски заныли, в глазах по всему свету замелькали лампады, и я без чувств упал у отцовских возов с тою отпускной.
Сначала Григорий Иваныч не мог без смеха смотреть на мою жалкую фигуру и лицо, но когда, развернув какую-то французскую книгу и начав ее переводить, я
стал путаться в словах, не понимая от рассеянности того, что я читал, ибо перед моими глазами летали утки и кулики, а в ушах звенели их голоса, — воспитатель мой наморщил брови, взял у меня книгу из рук и, ходя из угла в угол по комнате, целый час читал мне наставления, убеждая меня, чтобы я победил в себе вредное свойство увлекаться до
безумия, до забвения всего меня окружающего…
Словно именно в эти дни
безумия и почти сна, странно спокойные, бодрые, полные живой энергии, он и был тем, каким рожден быть; а теперь, с этой лампой и книгой,
стал чужим, ненужным, как-то печально-неинтересным: бесталанным Сашей…
Готовые ради нового обладания ею на всякий грех, на всякое унижение и преступление, они
становились похожими на тех несчастных, которые, попробовав однажды горькое маковое питье из страны Офир, дающее сладкие грезы, уже никогда не отстанут от него и только ему одному поклоняются и одно его чтут, пока истощение и
безумие не прервут их жизни.
Задумался на этот раз помещик не на шутку. Вот уж третий человек его дураком чествует, третий человек посмотрит-посмотрит на него, плюнет и отойдет. Неужто он в самом деле дурак? неужто та непреклонность, которую он так лелеял в душе своей, в переводе на обыкновенный язык означает только глупость и
безумие? и неужто, вследствие одной его непреклонности, остановились и подати, и регалии и не
стало возможности достать на базаре ни фунта муки, ни куска мяса?
Ире гезундхейт! [Ваше здоровье! — нем.] Был этот Михайла человек сложения жидковатого, характером — меланхолик, по происхождению — из Мазеп. Обожал до
безумия церковные службы; все, бывало, мурлычет: «Изра-илю пеше-ходя-ащу». Говорить много не любил, но когда эти разговоры пойдут, его и силой не оттащить. Да ка́к, да что́, да куда деньги спрятали — даже надоест иногда. И глаза
станут черные такие, масленые. Служил он лакеем в первом этаже.
Местами воздух
становится чище, болезни душевные укрощаются. Но нелегко переработывается в душе человеческой родовое
безумие; большие усилия надобно употреблять для малейшего шага. Вспомните романтизм — эту духовную золотуху, одну из злотворнейших психических эпидемий, поддерживающую организм в беспрерывном и неестественном раздражении, поселяющую отвращение к всему действительному, практическому и истощающую страстями вымышленными.
Какое-то беспокойное чувство, похожее на угрызение совести, овладевало вновь поступавшими здоровыми субъектами; им
становилось заметно тягостно быть здоровыми, они так страдали тоскою по
безумию, что излечались от умственных способностей разными спиртными напитками, и я заметил, что при надлежащем и постоянном употреблении их они действительно успевали себя поддерживать в искусственном состоянии
безумия, которое мало-помалу
становилось естественным.
Дочка еще была у Гаврилы Маркелыча — детище моленое, прошеное и страстно, до
безумия любимое матерью. И отец до Маши ласков бывал, редко когда пожурит ее. Да правду сказать, и журить-то ее было не за что. Девочка росла умненькая, добрая, послушная, а из себя такая красавица, каких на свете мало родится. Заневестилась Марья Гавриловна, семнадцатый годок ей пошел,
стал Гаврила Маркелыч про женихов думать-гадать.
С тем же
безумием любви, каким была проникнута его ненависть, Николай рванулся к отцу, увлекая за собой Ниночку. И все трое, сбившиеся в один живой плачущий комок, обнажившие свои сердца, потрясенные, они на миг
стали одним великим существом с единым сердцем и единой душой.
Вячеслав Иванов, русский исследователь «эллинской религии страдающего бога», видит в дионисическом безумии-экстазе характернейшую и почетнейшую особенность человека. Человек, по его мнению, прежде всего — animal ecstaticum. «Когда животное сошло с ума, — оно
стало человеком». Навряд ли это так. Животное способно сходить с ума, впадать в несомненно дионисическое
безумие, — и от этого еще не
становится человеком.
Исправлять природу, пытаться направить ее по своему человеческому разумению — это для Толстого такое же смешное
безумие, как если бы человек, желая улучшить форму цветка,
стал вывертывать его из бутона и по своему вкусу обрезывать лепестки.
Ворошилова вдруг ни с того, ни с сего
стало подирать по коже: пред ним был мертвец и
безумие; все это давало повод заглядывать в обыкновенно сокрытую глубину человеческой натуры; ему показалось, что он в каком-то страшном мире, и человеческое слово стоявшего за ним лакея необыкновенно его обрадовало.
— А я тебе, седой нигилист, говорю, что ты не должен спать, что ты должен
стать на колени, да плакать, да молиться, да говорить: отпусти, Боже,
безумие мое и положи хранение моим устам!
Картина на первый взгляд самая обыкновенная. Бродят женщины, иные в ситцевых распашных капотах, а то просто в длинных рубахах, простоволосые или покрытые платками; некоторые о босу ногу сидят и на земле или валяются, поют, бормочут. Но когда он, не отрывая глаза от щели в заборе,
стал вглядываться в этих женщин, еще незнакомый ему ужас
безумия заползал ему внутрь, и губы его явственно вздрагивали.
И я
стал спокоен, и мне сделалось легко, как будто я уже пережил самое страшное, что есть в смерти и
безумии. И в первый раз вчера я спокойно, без страха вошел в свой дом и открыл кабинет брата и долго сидел за его столом. И когда ночью, внезапно проснувшись, как от толчка, я услыхал скрип сухого пера по бумаге, я не испугался и подумал чуть не с улыбкой...
И то, что он сказал, я счел немного мрачной шуткой — это было участью всех тех, кто в
безумии своем
становится близок
безумию войны и предостерегал нас. Я счел это шуткой — как будто забыл я в этот момент, плескаясь в горячей воде, все то, что видел я там.
Он не может не видеть и того, что, при допущении такого же понимания жизни и в других людях и существах, жизнь всего мира, вместо прежде представлявшихся
безумия и жестокости,
становится тем высшим разумным благом, которого только может желать человек, — вместо прежней бессмысленности и бесцельности, получает для него разумный смысл: целью жизни мира представляется такому человеку бесконечное просветление и единение существ мира, к которому идет жизнь и в котором сначала люди, а потом и все существа, более и более подчиняясь закону разума, будут понимать (то, что дано понимать теперь одному человеку), что благо жизни достигается не стремлением каждого существа к своему личному благу, а стремлением, согласно с законом разума, каждого существа к благу всех других.
Тут мне
стало жаль его…» И в сознании полной своей правоты она горестно пишет дальше: «Понимаешь; я часто до
безумия спрашиваю себя: ну, теперь за что же?
Значит, есть защитники! И у всех
стало легче на душе. Паника утихала. Обозы спешили, но
безумие исчезло с лиц, глаза
становились человеческими. Дорога повернула направо, прошла сквозь большую китайскую деревню. Лесистые горы, трещавшие выстрелами, остались назади.
Он не
стал с нею препираться по этому вопросу, тем более, что не был в силах предотвратить гибель своей падчерицы — борьба с Потемкиным, особенно при знании последним его тайны, была бы с его стороны
безумием.
Этим князь, любивший сам, как ему, по крайней мере, казалось, до
безумия, объяснил себе все и
стал относиться к г-же Гиршфельд с утонченно-почтительным уважением.
Я представил себе, что всем нам и нашим детям с детства словом и примером внушается не то, что внушается теперь: что человек должен соблюдать свое достоинство, отстаивать перед другими свои права (чего нельзя иначе делать, как унижая и оскорбляя других), а внушается то, что ни один человек не имеет никаких прав и не может быть ниже или выше другого; что ниже и позорнее всех только тот, который хочет
стать выше других; что нет более унизительного для человека состояния, как состояние гнева против другого человека; что кажущееся мне ничтожество или
безумие человека не может оправдать мой гнев против него и мой раздор с ним.
Вынужденный объяснять чем-нибудь пропажу невестки и не уверенный, чту она
станет говорить в случае ее отыскания, Маркел Семеныч завершил ночь
безумия своего клеветою, что Платонида с Авениром хотели его убить и ограбить, и показал свою рану.
«Помрачени совiстью… мы, такой-то и такой судовые копиисты, придя в камору при жидовской лавке, упилися до
безумия нашего и, зачав за хабара спориться,
стали друг в друга метать вилками, и как були весьма пьяны, то попали неосторожностью в портрет…»
Вынужденный объяснять чем-нибудь пропажу невестки и не уверенный, что она сама
станет рассказывать в случае ее отыскания, Маркел Семеныч завершил ночь
безумия своего клеветою, что Платонида с Авениром хотели его убить и ограбить, и показал свою рану.
Потом Юру унес с собою вихрь неистовых слез, отчаянных рыданий, смертельная истома. Но и в
безумии слез он поглядывал на отца: не догадывается ли он, а когда вошла мать,
стал кричать еще громче, чтоб отвлечь подозрения. Но на руки к ней не пошел, а только крепче прижался к отцу: так и пришлось отцу нести его в детскую. Но, видимо, ему и самому не хотелось расставаться с Юрой — как только вынес его из той комнаты, где были гости, то
стал крепко его целовать и все повторял...